Я подошла поближе. Разговорились. Попробовала навести справки: сколько в городке школ, какие слухи про директрис. Женщины смотрели на меня настороженно и сплетничать не торопились. Одна из них, что помоложе, оказалась разговорчивее.
– Школа? – удивилась она. – А зачем тебе школа? А… учительница, – протянула она. – Ну, я не знаю… Директрису зовут Анна Степановна. Тетка неплохая, вроде бы… не вредная. С родителей не тянет, к учителям не цепляется. А так… – Она вдруг испуганно посмотрела на свою коллегу. – Да и не знаю я толком…
И принялась за свое дело: что-то начала вытаскивать из холодильника, что-то перекладывать в витрине.
Я поблагодарила ее и вышла на улицу. Ну, куда дальше? В ту самую школу? А есть ли кто-нибудь там сегодня, в конце июля, в самый разгар каникул? Может быть, секретарь?
Школа находилась в полукилометре от всего «центрального». Дверь в здание была открыта, и я вошла. У двери с надписью «Директор» я остановилась. Пригладила волосы, одернула платье и постучалась.
Мне ответили, и я вошла. За столом сидела немолодая, полная женщина в черном платье и грубых очках. Я поняла, что это и есть та самая директриса Анна Степановна.
Так и оказалось. Эта Анна Степановна в восемь утра, в конце июля, сидела в своем кабинете и, казалось, что она из него и не выходила.
Вопреки своему внешнему виду, она оказалась любезной и не любопытной.
Мне показалось, что она мне обрадовалась: учитель младших классов школе был нужен, и Анна Степановна, оживившись, принялась рассматривать мой диплом и трудовую книжку.
Наконец она подняла на меня глаза и кивнула:
– Ну что? По рукам?
Я улыбнулась. Договорились, что выйду я пятнадцатого августа, помогу с расписанием и познакомлюсь с коллегами.
Анна Степановна провела меня по зданию – ничего нового, все знакомо до мелочей.
Проводила до двери и вот там спросила: не нужен ли мне аванс?
Я покраснела и кивнула. Оказалось, что за авансом я могу зайти через пять дней.
Я вышла на улицу и глубоко вздохнула. Все складывалось неплохо! Совсем неплохо для такой «везучей», как я!
Может, это и есть новое начало моей счастливой жизни?
Только кто в это верит?.. Уж точно не я…
Ну что? Жизнь продолжается?
До работы – какой она будет, господи? – оставалось довольно много времени. Ну, я и взялась за хозяйство. Честно говоря, я соскучилась по делу, по физической деревенской работе, к которой была приучена с детства. Я никогда не была белоручкой – баба меня ко всему приучала. Только обмолвилась как-то: «Ох, Лидка! Профессию бы тебе получить! Да хорошую, уважительную! Чтобы к тебе – на поклон! А не в коровьем дерьме ковыряться…»
Профессию уважительную я получила – бабы Мани наказ исполнила. А вот из деревенской глуши, от «навоза», так и не избавилась. Видно, удел мой таков…
Я помогала бабке Моте в саду, с удовольствием возилась в огороде. Чистила птичник и убирала за кроликами. По вечерам, когда стихала жара, мы обирали ягодные кусты. Точнее, обирала я, а бабка Мотя сидела на скамеечке неподалеку и пудрила мне мозги. Потом она всплескивала руками и бросалась в дом – к телевизору. Мотя обожала ток-шоу! Смотрела все подряд, упиваясь сплетнями, осуждая, жалея и переживая за всех по ту сторону экрана, как за свою родню.
Из дома она кричала и мне:
– Лидка! Нет, ты иди, послушай только! Вот ведь сволочь какая! А эта, а эта!.. Не, чистая мразь!
Я отнекивалась:
– Да ну, баб Моть! Я что, сволочей не видела? Насмотрелась, спасибо…
Потом мы чистили от плодоножек смородину и крыжовник, резали яблоки, вынимали косточки из вишен и слив – готовились «на варенье» – так говорила она, моя новая компаньонка и хозяйка, моя единственная подруга, моя бабка Мотя.
Она оказалась невредной, но довольно упертой старухой: переубедить ее в чем-то, переспорить было просто невозможно. Ну и, конечно, насчет поговорить! Сдержанная и сухая на первый взгляд старушка моя оказалась очень даже словоохотливой. Видимо, сказывалось одиночество.
Бабка Мотя рассказала мне про своего покойного мужа:
– Аким Степаныч был мужик резкий. И грубый. Конечно, пил… Но меру свою знал. До скота не напивался. Ну и поколачивал меня – вот не без этого… Но и работать умел! Умел держать слово, и в уважении ему никто не отказывал. Гулял ли? Не без того… – тут бабка Мотя тяжело вздохнула.
– Было дело, было… Однажды… – и глаза ее заволокло печальным туманом, – ушел мой холера однажды! – Мотя громко всхлипнула и махнула рукой. – К подружке моей, Любке Зайцевой. Та вдовела давно, еще с молодости. Пришла как-то эта сучка ко мне – покаяться. Я удивилась сильно, но не перебивала, слушала.
А та пришла и с порога мне в ноги: «Прости, Матрена! Да, виновата!..»
Ну, я ей в патлы и вцепилась со всей своей обиды и силы.
А она – вот ведь зараза! – заверещала:
– А что, тебе одной надо? А мне? Или я не баба? Не человек? Мне тоже мужик нужен – гляди, вон, иссохла вся! Что, кобеля своего жалко стало? А еще в подругах была!..
– Ох… – бабка Мотя сощурила глаза, – тут-то я и остановилась. Меня как мешком по башке! И даже смеяться стала: вот ведь дура, моя подруга! Поделиться с ней надо, а! Нет, ты такое слыхала? Мужиком поделиться! Да еще мужем! Когда такое было, чтобы мужем добровольно делились?
Села я на пол и давай хохотать! И эта… зараза! Тоже присела! Волосья свои поправляет и тоже ржет! Сидим мы на пару и заливаемся! Понятно, не от хорошего… Одна от горя, а другая – со стыда. Вроде как истерика у нас… Так оно называется?
А в этот момент муженек мой «верный» заходит. И видит всю эту картину. Смотрит на нас, и глаза как у бешенного быка кровью наливаются и из орбит вылезают.
А мы, знай себе, еще пуще заливаемся! Остановиться не можем! Ну и он… из избы наутек! Испугался, муженек мой! А мы, как отсмеялись, – давай обе реветь…
Все вспомнили, как в войну детьми голодали, как зелеными ягодами и яблоками объедались и как по кустам животами маялись. Как картошку по полям искали – может, осталась? И находили, и пекли в костре, и пополам делили – по-честному! И как платье было одно на двоих, и сапожки. И сережки – простые, серебряные, с голубым камушком, носили их на танцы по очереди.
И ревем, как коровы, ревем… А потом обнялись и решили: как скажет этот… наш. Кобелюка. Так и будет! С кем останется, в смысле. А мы… Мы все примем. Ради нашего прошлого. Ради наших мамок, что тащили нас всю войну. Ради бать, что погибли у нас у обеих. И шептала мне Любка, что хочет ребенка. Так хочет, что… А от кого ей рожать? От меня, что ли? Мужиков-то… по пальцам.
А давай я рожу… от него? А его – обратно к тебе? – шепчет мне эта дурочка. – Мой детеныш и твой Митька будут родными! Чем плохо? Может, братья, а может, и брат с сестрой, а? Все не одни!..
– Дура ты, Любка! – говорю ей. – Иди уж домой. А насчет ребеночка – так мне не жалко! Коли получится…
Та встала, головой закивала и – вон из избы.
Бабка Мотя долго молчала и смотрела перед собой.
Я вытаскивала шпилькой косточки из вишни – кожа на пальцах скукожилась, окрасилась в ярко-красный цвет и немного саднила. На клеенке растекалась «кровавая» лужица.
Я посмотрела на Мотю:
– Ну!.. А дальше чего? Вернулся твой Степаныч? А Любка твоя? Угомонилась подружка? Чем кончилось-то? Страсти ваши, мордасти?
Мотя махнула рукой:
– Плохо кончилось! Очень плохо… – бабка Мотя вздохнула, – умерла моя Любка… умерла, дурочка, в родах. А дед мой… так он скоро вернулся. Через два месяца. Пришел и бухнулся в ноги. Ну а я… Я простила. Ради Митьки простила. И за ради нашей с Любанькой дружбы. Поняла я ее. И его поняла. Любка веселая была, шустрая. Пела, плясала… Лучшей певуньей была! А я – я уже никуда не годилась. Болела много – после родов. По-женски болела. Ну а он – мужик! Все они кобеля́! Все – дурные. А Любка моя… Хоть понежилась перед смертью! Порадовалась. И когда Аким мой вернулся – больше его она не заманивала, как обещала. Затяжелела и – отпустила. Домой.
Мотя снова замолчала и отвела глаза.
– А ребеночек? – спросила я. – Ну, тот, который от Любы? Выжил ребеночек-то?
Мотя отвернула голову:
– Да выжил… Только калекой родился. Не понимал ничего – глазки, как у мертвого куренка были, без жизни. Даже не плакал – пищал. И соску не брал. В общем, сдали мы его, этого мальчика. В детдом сдали, в Анечкино. В полста верст отсюдова. А что – сирота! Так и сказали. Да кто б его тянул, этого мальчика? Я? Да откуда? Откуда силы-то? Мне ж было уже к сорока! И Митька уже… кобел был большой! Стеснялся он брата… И батьку тогда ненавидел. Однажды даже пошел на него с топором! Ну и взяла я куренка этого и увезла – с глаз долой и от греха подальше.
Ездила потом пару раз. В первый год. А потом мне сказали, что куренок ваш помер. Да и слава богу – кому он там нужен был, убогий такой? Лежал вечно ссаный… Ведь его-то и накормить толком никто не мог… Успокоился, значит…
– А муж твой, Аким? Он как? – спросила я.
– А муж твой, Аким? Он как? – спросила я.
– А ему-то что!.. – усмехнулась Мотя. – Потерся и… напрочь забыл! А про мальчонку сказал: убери… это из хаты! Что сказать: мужики…
И мы обе вздохнули.
Варенья варили много. Чем в глубокой провинции сластятся? Хлеб да варенье.
В воскресенье приезжал Дмитрий Акимыч – бабкин сын. Мужик он был хмурый, неприветливый, нелюдимый. Женился поздно и то по залету. Баба резвая попалась – зацепила старого холостяка животом. Дмитрий Акимыч – так он представился мне – сначала сурово разглядывал меня, потом поднялся ко мне в мансарду и все обсмотрел там. Обошел хозяйство, сурово брови нахмурив.
Забил трех кролей и у крыльца освежевал. Потом собрал все яйца в курятнике, пересчитал и аккуратно уложил в круглую корзину.
Дальше слазил в погреб, набрал прошлогодней картошки, прихватил соленых огурцов и варенья, все упаковал и привязал веревкой к багажнику велосипеда, сооруженному из металлической корзины – вроде тех, что дают в магазинах. Проверил на прочность. Вбил пару гвоздей в уличный стол. Выпил квасу с вареными яйцами и черным хлебом и – двинулся восвояси.
С матерью – не говоря обо мне – он не перекинулся и парой фраз.
«Суровый мужик», – подумала я.
Бабка Мотя прятала от меня глаза: было видно, что ей неловко. И гостинчика сын не привез…
Да какое мне дело! Я здесь временный гость. А чужая родня мне ни к чему.
Только тогда я не знала, что этот неприветливый и странный мужик окажется причастен и к моей судьбе… Да еще и как!
Через пять дней я пошла за авансом. Директриса по-прежнему была на месте – она и выдала мне аванс. Я была почти счастлива! У меня есть угол. Есть работа. И есть немного денег! Совсем немного, но все же…
Я пошла в центральный и накупила всего – конфет, вафель, печенья. Колбасы и сыра. Масла и рыбных консервов. Бутылку «Кагора» – все бабушки любят кагор. В универмаге напротив – тоже, понятное дело, центральном – я купила платок для моей Моти и пару колгот для себя.
Вечером, обозвав меня транжиркой, довольная Мотя зажарила курицу, и мы затеяли пир.
Мотя прожила с мужем после событий недолго – Степаныч погиб. Глупая смерть: купался в реке, всегда был отличным пловцом, а тут банальность – ногу свело.
Мотя рассказывала об этом спокойно – может, давно пережила. А может, после его смерти ей стало легче: никто не пьет, не бьет и по подружкам не бегает.
Теперь она не брошенная жена, а просто вдова. Все понятно. Я много видела женщин, начинавших жить после ухода мужей – бьющих и пьющих. Отплакивали бабы «своего», отголосили на кладбищах и – начинали наконец вольно дышать. Без мужика в деревне плохо и тяжело. С мужиком – да, физически легче. Но вот морально… Вопрос.
Фотография – точнее, фотопортрет Акима Степановича в красном углу висел, рядом с иконой. Хмурое и злое лицо, холодные глаза, плотно сжатые губы. Но было что-то в его лице такое, что наверняка привлекало баб. Сила какая-то, что ли? А может быть, дерзость?
– Чего повесила? – усмехнулась я. – Много с ним счастья-то видела?
Мотя удивилась:
– Так муж ведь! На память… – растерянно добавила она.
Жили мы в целом дружно. Мотя иногда упрямилась, указывала мне «мое» место, но быстро приходила в себя, и мы снова дружили. Это были хорошие и тихие вечера перед стареньким телевизором, под «охи» и «ахи» моей хозяйки, под чаек с оладьями и душистым вареньем.
Там, в моей мансарде, которую я почти полюбила, я наконец избавилась от своих ночных кошмаров и начала крепко спать.
Семнадцатого августа я отправилась в школу. Обычное дело – мыть окна, столовку, приводить в порядок школьную библиотеку, развешивать плакаты.
Собрались и мои новые коллеги – учителя. Все бурно делились впечатлениями от прошедшего отпуска, рассказывали про урожаи и грибную охоту, угощались к чаю домашним печеньем и пирогами и, конечно, приглядывались ко мне. Новый человек в глубинке всегда вызывал интерес. Но подружиться – такой цели я перед собой не ставила. И близко сходиться – тоже. Мне нравилась смешливая математичка Зоечка – недавняя молодоженка. Зоечка показывала свои свадебные фотографии и очень ими гордилась. Она была хорошенькой, беленькой, светлокожей и какой-то свежей, промытой, душистой. Географичка Светлана – молодая, загорелая дочерна, мать двоих пацанов. Светлана жила в частном доме и держала хозяйство. Была, как мне показалось, безмужней. Язык у нее острый и колкий. Но вредной она мне не показалась. Просто измученной.
Светлана часто выходила на перекур и как-то позвала меня:
– Не из курящих?
Я мотнула головой:
– Уже нет.
– Жалко, – усмехнулась Светлана, – а то я все пару ищу!
– А мужики? – спросила я.
Светлана скривила лицо:
– О чем ты? Здесь? Мужики? Да не смеши! Муж нашей Анюты – завхоз. Старый пень. Физручка – и та баба, Лариска. Ну и математик, Фролов. Так тот вообще… – Светлана затянулась и усмехнулась: – Сама увидишь! И – упадешь.
Фролов пришел через пару дней. Пожилой и хромой мужичонка в потертом пиджаке и стоптанных сандалиях. В общем, Светлана оказалась права.
Немолодая историчка Нина Игнатьевна – было видно, что дама строгая и справедливая. С ней явно считались. Нина Игнатьевна мне улыбнулась – подбодрила и успокоила.
Не понравилась мне завуч – Дина Михайловна Колкова. Было видно, что тетка важная и кичливая, нервная и взрывная. Меня рассматривала придирчиво, сузив красивые, узкие, зеленоватые глаза.
Оказалось, муж Дины – директор завода. Единственного предприятия города. Большой человек! Дина жила в единственном новом, кирпичном доме, построенном не так давно для начальства – главврача местной больницы, директоров школ, администрации, руководителей городской власти и нескольких ветеранов войны. И конечно, для директоров гастронома и универмага – центральных!
Директор завода был мужиком гулящим и слегка попивающим. Но отменным начальником. За это его и держали. И еще закрывали глаза на его вторую семью – секретаршу Марину, молодую и яркую блондинку, родившую ему мальчика.
С Диной Михайловной детей у них не было. Но из их общего дома он не уходил. Пока. Все ждали развития событий. Местная «Санта-Барбара», не иначе. Дина Михайловна жила под вечным прицелом человеческих глаз.
После работы муж и директор Колков торопился на служебной «Волге» к Марине и сыну. Водитель дремал в машине. Часа через два или три Колков, слегка взъерошенный, с мутным взглядом, вываливался из дома любовницы и матери своего сына и падал на переднее сиденье. Верный водитель Гена вез его в «главный» дом – к законной жене.
Да уж!.. Завидовать Дине Михайловне нечего – определенно.
И это несмотря на большую и красивую (по рассказам очевидцев) квартиру с импортной мебелью и хрустальными люстрами, кожаный плащ (сказка, мечта!), прекрасную фигуру, стройные ноги и отличную стрижку (к своему мастеру Дина уезжала в Москву! Ничего себе, а? За четыреста верст!). А как Дина была одета!.. Это вообще за гранью! По-моему, у нее единственной была серебристая норковая шуба, плащ зеленого цвета из нежнейшей лайки, сумочки не из этой жизни и все остальное.
А счастье?.. Вот его-то точно у Дины не было! И это читалось в ее прекрасных глазах.
Я, пережившая многое и страшное, Дину жалела. Но не дай бог это ей показать!
Дина была из тех, кого не нужно жалеть. И хорошо, что я поняла это сразу.
Иметь такого врага, как Дина Михайловна… Боже не приведи!
И вот вывод: коллективчик нашей небольшой школки оказался не самым плохим. Главное – ни с кем не вступать в тесный контакт, ни с кем не задруживаться, не одалживать денег, не пить кофе и не встречаться по вечерам. Таков мой жизненный вывод.
В моем третьем «Б» было девятнадцать человек. Дети смотрели на меня с опаской – что за фрукт эта новая тетенька? Я была в меру строга, в меру остроумна и в меру придирчива. Главное – соблюдать меру, не переборщить. Отпустишь удила – будешь хлебать все по полной. Дашь присесть на голову – тот же эффект. Чутка пережмешь – будут бояться и ненавидеть. Впрочем, мне их любовь по барабану. Главное в моей профессии – справедливость. И еще – чувство меры.
На второй парте у окна сидела очень грустная и очень красивая девочка. Я просто не могла отвести от нее взгляд. Девочка словно сошла с полотна венецианского живописца – черные, густющие косы, уложенные полукруглой баранкой. Серые глаза – огромные, опушенные густыми и очень темными ресницами, прямой четкий нос и прекрасного рисунка бледный и крупный рот. Девочка смотрела в окно и, очевидно, грустила. Рядом с обычными, русопятыми, курносыми и веснушчатыми детьми эта девочка смотрелась заморской диковиной.
Я начала перекличку. Красивую девочку звали Дина Сметанина. Дина!.. Вот уж придумают эти родители. А ребенку потом с этим жить. Ничего плохого в этом имени я не вижу. Просто в нашем захолустье быть Дианой… непросто.