К концу марта я стала помогать Моте по хозяйству – чистить картошку, резать капусту на щи, заваривать чай.
Как-то Мотя сказала, что зарплату мою приносят ей – какая-то женщина из школы. Но она никого ко мне не пускает – чего смотреть-то на чужое горе? Какая с этого радость?
Я кивнула и больше ни о ком не спросила: кто заходил или кто просто интересовался моим здоровьем…
В начале мая мы вместе с Мотей стали сажать огород – лук, редиску, щавель и петрушку. К концу мая приехал ее сын и начал копать землю под картошку – как всегда, позади дома.
И тогда я и услышала их разговор. Он бурчал и ругал мать.
– Сколько можно? Сколько будешь ходить за этой психической? На черта тебе эта калека? Кто она тебе? Чужой человек! С внуками не сидела, а тут… с чужой бабой сидишь и горшок за ней носишь! Гони ее в шею! Достала. Ну и что, что жалко и что никого у нее нет? Нам-то какое дело? Кто она нам, эта Лидка? Что мы про нее знаем? Откуда она? Ну и пусть валит к себе в деревню. Слышишь, что я говорю? Вот пусть и валит! Через неделю, слышишь? А в дом я квартирантов пущу! Ты поняла?
Мотя что-то отвечала ему, а что – я толком не слышала. Оправдывалась, наверное. А он бросил лопату и сплюнул:
– Ты, мать, меня поняла? Две недели даю! Поняла?
Я слышала, как хлопнула калитка и раздался звук мотора.
«Надо уезжать, – подумала я, – собираться и уезжать. Иначе этот упырь сживет мою бабку со света».
Я встала, открыла шкаф и начала бросать в чемодан свои вещи.
Вошла бабка Мотя, увидела эту картину и вырвала у меня чемодан.
– Сиди уж! – сурово сказала она. – Ишь, собралась! Подумаешь… высказался! Дом-то мой! И плевала я на того дурака! – И горько добавила: – Весь ведь в отца. Такая же сволочь жестокая…
Я села на кровать и разревелась. Опять я одна. Зачем я выжила, Господи? Зачем ты оставил мне эту жизнь? Чтобы я и дальше так мучилась? Чтобы снова страдала?
Ну по-че-му? Почему у других – родители? Дети, мужья? Родня – близкая и далекая? Друзья и соседи?..
Вот только у меня – никого! Сама виновата? Или Бог назначил меня несчастной? Есть же на свете счастливые и несчастные, да?
Правильно, есть. Кому что досталось. Какой билет и какая судьба. Мне вот – такая.
А почему? Да никто не ответит.
И все-таки я решила остаться. Потому что понимала: ехать в деревню я не могу. Уехать куда-нибудь – на такие подвиги у меня просто нет сил, я не способна сейчас на такое – это я понимала. Так, повозиться на кухне или в саду – это да. А вот собраться и уехать подальше и там начать новую жизнь… Нет, пока не могу. Я рассчитываю свои силы. А этот упырь перебьется! Ничего, подождет! Вот только окрепну и чуть станет полегче…
Уволюсь, рассчитаюсь, попрощаюсь. Правда – с кем? Со своими коллегами? Чтобы разглядывали меня, как чучело из Кунсткамеры? «Ах, жива? Ноги носят? Смотрите, а выжила!.. Вот ведь живучая!»
Конечно, я уеду отсюда. Убегу, как только смогу. Страна-то большая! Где-нибудь да примкнусь, пристану к какой-нибудь пристани, пришвартуюсь у бережка.
Снова сниму угол, устроюсь на работу, приживусь. Зацеплюсь – не привыкать! Уеду подальше – возможно, в Сибирь, на Алтай. Или на Дальний Восток. Перечеркну свою прежнюю жизнь, сожгу черновик и – с белого листа, все сначала. Назло вам всем, слышите! Вам – жить, а мне – на тот свет? Ага, не дождетесь! Чести больно много для вас!
После этого решения мне стало легче. Я послала подальше Мотиного сына и сказала ему, что уеду не раньше конца августа – так мне удобно.
А он в ответ только хмыкнул, сказал, что я – стерва и что все мне по заслугам, и, хлопнув калиткой, уехал, воняя выхлопами своего мотороллера.
Я почти успокоилась и стала ждать августа. Сил у меня прибавлялось с каждым днем – только не знаю, была ли я этому рада…
В город не выходила – боялась кого-нибудь встретить. Однажды пришли с работы, и баба Мотя снова не пустила, сурово сказала, что я отдыхаю и нечего тут шастать!
Коллеги принесли передачу: банку сока, бутылку «Кагора» для укрепления сил и пакет лимонов – редкость в наших местах.
Я боялась отъезда – ждала и боялась. Куда я поеду? В какие края? Можно было бы завербоваться на Север и там накопить какие-то деньги, но… Сил у меня все еще было совсем мало, и я понимала, что работник из меня никакой.
По ночам я разглядывала карту России и… размышляла.
Однажды сказала Моте, что собираюсь уехать. Она заплакала, но я увидела в ее глазах и облегченье. Видимо, сынок доставал ее лихо. Мотя сказала, что скопила мне немного денег – из тех, что приносили с моей работы. «Ну вот, – подумала я, – значит, тому и быть: деньги на билет уже есть… осталось только придумать, куда я поеду. Продумать маршрут. А может, махнуть на юга? В теплых краях и выживать будет легче. На море!»
Решив поступить именно так, я оживилась. В голове крутился Таганрог – родной город любимого Чехова. Все, решено! Через пару недель возьму билет и рвану!
А в конце июля баба Мотя попала в больницу. Подскочило давление, и бедная моя Мотя свалилась прямо в саду. Не мудрено – она со мной, конечно, устала.
«Скорая» увезла ее в нашу больницу, а я осталась одна.
Назавтра я отправилась к Моте. Мне было страшно – все-таки первый выход в свет, как говорится.
Шла я медленно, осторожно, то и дело оглядываясь по сторонам.
Моте, слава богу, было полегче, и она мне очень обрадовалась. Я покормила ее, напоила и пообещала, что завтра приду опять.
А Упырь, ее «милый» сынок, у матери не появился.
Я быстро шла домой, настроение у меня было приподнятым. И не могла себе даже представить, какой «сюрприз» меня ждет. Какое испытание ждет меня снова. Видимо, кому-то показалось, что мне еще мало…
Войдя во двор, я остолбенела: повсюду были разбросаны мои вещи. Прямо на земле валялись мои жалкие кофточки, юбки и платья. Валялись босоножки и сапоги. Накануне прошел дождь, и земля была вязкой и мокрой. И все мои бедные вещички, купленные с таким трудом, были не просто измазаны жирной грязью, они были втоптаны в нее. У крыльца валялся и чемодан, открыв свой потрепанный зев. Я не могла сдвинуться с места. Воры? Кто-то проник в дом и… Устроил дебош? Да кто? Местная пьянь к старухами не лазает – понимают, что брать у них нечего. Подростки, хлебнувшие дешевого портвейна? Господи, да зачем же вот так? Кому было нужно втоптать не только меня и всю мою жизнь, а втоптать и мои жалкие тряпки? Унизить меня еще сильнее, еще больнее?
Я не замечала, как по моему лицу текли бесконечные слезы. И в этот момент на крыльце показался Упырь – Митька, Дмитрий Акимович, ненаглядный сыночек моей бабки Моти.
На его злющей и красной морде появилось удовлетворение:
– Ну что? Пришла, гадина? Ну, давай! Собирай свои тряпки! И в милицию, следом за мной! Что молчишь? Слышишь, что ли?
– Что ты наделал, сволочь? – спросила я еле слышно. Голос мой сел и охрип. – Да это я сейчас милицию вызову! И тебя, гад, упекут! За хулиганство! Тварь ты!..
– Меня? – осклабился он. – Ну, здесь ты ошиблась! Это тебя упекут – воровка ты чертова! Ограбила бабку, зараза?
И он вытащил из кармана тощую пачечку моих зарплатных денег, собранных теткой Мотей.
Моих денег! С моих больничных листов.
– То-то! – довольно хмыкнул он, засовывая деньги к себе в карман. – Вот ты и «присядешь», зараза! Бабка за ней, как за дочкой ходила – горшки выносила! А эта тварь старуху ограбила! Похоронные прибрала и себе под подушку заныкала! Мать копила всю жизнь – на кладбище и на поминки!
– Это мои деньги! – твердо сказала я. – Спроси у матери – она подтвердит!
– Ага, разбежался! Счас свидетелей соберу! И премию тебе выпишу! А ну вали отсюда, зараза! Если не хочешь встречи с ментами! Вали, я сказал!
Я нагнулась, чтобы собрать свои вещи. А Мотин сыночек наклонился и швырнул в меня чемодан. Я села на мокрую землю и… завыла в голос. Волчицей завыла. Я кляла судьбу и небеса, а эта мразь закрыла дверь в дом и врубила радио – на всю мощь, чтобы заглушить мои крики.
Кое-как я поднялась, побросала, что смогла в чемодан и медленно пошла по улице. Куда я шла? Я не знала. Голова была пустая – точнее, чугунная, каменная, тяжеленная. Ни одной мысли – совсем…
Я шла по окраине, волоча за собой чемодан, и проклинала судьбу. Я всем пожелала тогда смерти: Димке с Машей, Валентину с Ларисой, Упырю этому, Ларискиной матери, сообщившей блудной дочери про мое счастье.
Я ненавидела всех! И даже Дину. Она ведь ни разу не пришла ко мне, ни разу не вспомнила! Хотя… что взять с ребенка? Но я ненавидела тогда и ее, эту несчастную девочку.
На улице уже совсем стемнело, и снова начал накрапывать дождь. Где-то вдали блеснула зарница, и молния на миг распорола темное, чернильное небо. Громыхнул гром, и все опять стихло. Я села на какую-то лавку и закрыла глаза.
Потом прилегла и, наверное, уснула.
Проснулась от холода и дождя. Я открыла чемодан, чтобы найти что-то сухое. Но все вещи были грязные, мокрые и воняли куриным пометом.
Проснулась от холода и дождя. Я открыла чемодан, чтобы найти что-то сухое. Но все вещи были грязные, мокрые и воняли куриным пометом.
Я огляделась: сидела я в каком-то дворе возле большого дома, глядящего на меня горящими, яркими окнами. Я видела светильники, горящие теплым, домашним светом. Занавески на окнах, голубоватый свет от телевизоров, силуэты людей.
Все они были дома – в своих квартирах. Со своими родными. Ужинали, пили чай, смотрели телевизор и разговаривали друг с другом.
А я сидела одна, под дождем, промокшая и замерзшая, с чемоданом грязных вещей и мечтала о горячем душе, стакане чая и бутерброде.
Не правда ли, странные и почти несбыточные мечты в начале двадцать первого века? Не в самой, заметьте, глуши – не на краю света ведь, да? Не в тундре, не в пустыне, не в кратере вулкана! Да рассказать кому – не поверят, чтобы человеку некуда было пойти. Чтобы у него никого не было – никого на всем белом свете!
Но… Когда Господь закрывает дверь, он всегда приоткрывает окно.
Я помнила эту поговорку. Но отношение к Господу у меня было… определенное. Руку он мне не протянул, по-моему, ни разу в моей жизни. Я так считала.
И вот, в эти минуты, минуты моего самого страшного отчаяния, я увидела ее.
Дину Михайловну. Завуча нашей школы. Прекрасную, красивую и всегда нарядную Дину Михайловну.
Она проходила мимо. Под зонтом, как всегда на высоких каблуках, кутаясь в светлый короткий плащик.
И тут она увидела меня. Дина Михайловна остановилась и, не поверив своим глазам, удивленно спросила:
– Лидия Андреевна? Это… господи… вы?
Я кивнула.
– Боже мой!.. – пробормотала она. – Да что происходит? Что вы тут делаете, в такую погоду? С вами что-то случилось? Почему вы здесь… на этой скамейке? Вы, простите, пьяны?!
Я замотала головой и что-то залепетала в свое оправдание.
С минуту Дина Михайловна смотрела на меня, раздумывая, что же ей делать. А потом решительно и твердо сказала:
– Так, все понятно! Идемте ко мне! Мой дом в двух шагах, за поворотом. Вставайте! Ну же, Лидия Андреевна! Иначе вы тут совсем околеете!
Я слезла с мокрой лавки, взяла свой чемодан и, громко всхлипывая, потащилась за ней.
Мы зашли в подъезд, и на меня пахнуло теплом и уютной, нормальной жизнью. Подъезд был широким, светлым и чистым – не в пример подъездам обычным, тем, которые видела я. На стене висело огромное зеркало, в напольной вазе стояли цветы, а возле дверей лифта лежала красная ковровая дорожка.
Лифт остановился на пятом этаже, и Дина Михайловна стала искать в сумочке связку с ключами.
Наконец дверь была отперта, и мы зашли в квартиру. Она включила свет, и я замерла.
Огромный холл освещала яркая хрустальная люстра. На полу лежал ковер с пышным ворсом. У стены притулились кривоногий диванчик, обтянутый розовым шелком, и столик на гнутых ножках, на котором стоял телефон.
– Раздевайтесь! – приказала Дина Михайловна и сама скинула туфли. – Ох, ноги промокли!
Она, ни капли не стесняясь меня, тут же сняла мокрые колготки и оставила их на ковре.
– Раздевайтесь! – повторила она. – И – срочно в ванну!
Я сняла свои промокшие шмотки, засунула их в чемодан и осталась в одном белье – тоже, разумеется, мокром.
Дина Михайловна крикнула мне из ванной:
– Идите сюда!
Я пошла на зов ее голоса, удивляясь размеру квартиры.
Дверь в ванную была открыта и оттуда валил густой пар. Дина Михайловна стояла в коротком халатике, держа в руках полотенце. Ванная – огромная, треугольной формы, пузырилась, наполняясь водой.
– Туда! – скомандовала она. – И побыстрее!
Я смутилась. Раздеться перед ней мне было неловко… Она все поняла, махнула рукой и повторила:
– Да не теряйте вы времени! Иначе – простуда!
Дина Михайловна вышла, и я быстро забралась в ванну.
Лежала, закрыв глаза. Блаженствуя? Нет. Это состояние не могло быть со мной в те минуты. Я просто отогревалась – оттаивали мои окоченевшие ноги, заледеневшие руки и все мое тело – размякая, словно квашня в опаре на печке. А себя я не чувствовала вообще. Как будто из меня вытекли все силы, вся жизнь…
«Вот бы уснуть и не проснуться», – подумала я и пожалела, что мне не дадут этого сделать.
И вправду, Дина Михайловна вошла без стука – минут через десять, сурово посмотрела на меня и также строго приказала вылезать.
– Сомлеете! – сказала она странное слово и бросила на стул махровый халат. И я вспомнила, как мне так же говорила моя баба, когда я не желала выходить из баньки: «Давай, Лидка! Вылазь! Иначе сомлеешь!»
Я осторожно вылезла, понимая, что Дина Михайловна совершенно права: я согрелась и с удовольствием осталась бы там навсегда… Вылезать в этот мир мне не хотелось.
Я вошла в кухню и увидела, что на столе стоит бутылка коньяка, нарезаны колбаса и сыр, лимон и наломана шоколадная плитка.
Дина Михайловна села напротив, деловито разлила коньяк в широкие хрустальные стаканы, взяла дольку лимона и приказала:
– Ну! Пейте!
Я выпила одним махом, как алкаши пьют дешевую водку, и тут же почувствовала, как внутри меня разливается теплота.
– Бутерброд! – кивнула она.
Я послушно взяла бутерброд и стала жевать. Вкуса почти не чувствовала. Но голова стала кружиться меньше. И комок, стоявший в горле, куда-то пропал. И еще… будто разжались тиски, охватывающие меня, и я задышала.
– Еще! – решительно скомандовала моя спасительница и тоже выпила залпом.
Я последовала за ней. Мне страшно захотелось спать, и Дина Михайловна, едва заметив это, тут же встала и позвала меня за собой:
– Идемте, Лидия Андреевна! Вам пора… отдыхать! Слава богу, завтра воскресенье! И не нужно идти на работу. Вот и отоспимся мы с вами – за милую душу!
Дина Михайловна постелила мне белье, и я тут же рухнула на диван в небольшой и уютной комнате – скорее всего, кабинете.
Кажется, уснула я мгновенно, успев только слабо выкрикнуть вслед хозяйке:
– Спасибо вам, Дина Михайловна! Спасибо большое!
Но, кажется, она меня не услышала. Или я не услышала ее ответ.
Я уже крепко спала.
Наутро – а это было счастливое утро – я выспалась и отдохнула – несколько минут я лежала на диване и оглядывала комнату, где мне пришлось ночевать. Темные солидные обои с серебристыми вензелями, тяжелая люстра с цветными висюльками, картины на стенах, высокие вазы, письменный стол на широких ногах – все это говорило о достатке и вкусе. И того, и другого здесь было достаточно. Постельное белье – тонкое, нежное, шелковистое – было приятно на ощупь и давало ощущение королевского ложа.
И я впервые подумала: а ведь можно жить и так!.. Спать на красивом белье, есть из тончайшей посуды, вдыхать вкусные ароматы – хорошей еды, дорогих духов, натуральной и тоже дорогой кожи…
Жить, а не выживать. Жить, а не проживать каждый день с одной лишь мыслью: прошел день и на том спасибо. Пережили, как говорится…
Здесь, в этой квартире, все было другое – незнакомое мне, не совсем понятное, но очень и очень приятное…
Я накинула халат – ах, боже, какая же красота! – и осторожно вышла из комнаты. Из кухни доносился аромат кофе – настоящего, только что сваренного – и запах поджаренного ароматного хлеба. Я даже сглотнула слюну – так это было аппетитно!
«Кажется, я захотела есть», – удивилась я.
Вошла в кухню и увидела ее, Дину. Она пила кофе и смотрела в окно.
Увидев меня, Дина, как мне показалась, обрадовалась:
– А, Лидия Андреевна! Садитесь – кофе горячий и бублики тоже.
Я села напротив. Кофе был наивкуснейшим – в тонкой, словно паутинка, голубой чашечке, над которой вился ароматный дымок. Бублик, намазанный маслом, хрустел и пах ошеломительно.
Мы пили кофе и молчали. Наконец она спросила:
– Ну как спалось?
И я улыбнулась…
Сколько мы выпили кофе за то утро? Не знаю, ей-богу! Сердце колотилось – а вот от чего? От кофе или от наших с ней душещипательных разговоров?
А они, разговоры, были действительно доверительными и откровенными – я в этом уверена!
Сначала рассказывала я – впервые в жизни, почти незнакомому человеку – с такими оглушительными подробностями, что, кажется, это смущало даже ее. А уж она-то жизнь повидала!
Я рассказала Дине про свое детство, про вечное мое «дежурство» у окна в ожидании… мамы. Как я, будучи ребенком, вскакивала по ночам и вглядывалась в темное окно – мне казалось, что я слышала ее голос.
Как баба отводила меня обратно в постель – зареванную, промерзшую до костей, потому что из-под пола нещадно дуло и из окон тоже.
Рассказала про мои одинокие праздники – дни рождения, Первое сентября и Новый год.
Про ее платочек, который я своровала, чтобы… нюхать! Мне казалось, что он пах ею! И не признавалась в своем воровстве – держала его под подушкой и по ночам прижимала к лицу. А утром – чтоб не нашла моя ушлая баба – прятала его в трусы или за стенку.
Потом я рассказывала Дине про Захара Ильича – про то, что он был мне самым близким и дорогим человеком. Нет, конечно, бабу я любила! Но он – мой учитель… Глотая слезы и вспоминая его, я слышала его запах – дешевых папирос, резиновых сапог и почему-то столярного клея.