Потом она встала и пошла к раковине – стирать свое белье.
Женька, обиженная и расстроенная, плюхнулась на кровать и тут же захрапела.
Ира деловито раскладывала пасьянс. Потом подняла на меня глаза:
– Погадать?
Я пожала плечами:
– Да не верю я в это… Чушь это все!
Она усмехнулась и, закурив, спросила:
– А что, совсем не интересно… что с тобой будет?
Я не успела ответить, как дверь камеры с лязгом открылась и «вызвали» Марусеньку.
Мы переглянулись, и Ирка шепнула:
– За наркоту ее взяли! Торговка, блин! Я рыдаю!..
Ей никто не ответил – все занимались своими делами.
Делами!.. Вот я сама себя насмешила… Делами!!! Просто кино!
…Прошло два дня, и все оставалось по-прежнему. Меня не вызывали.
– Ждут экспертизы, – деловито сказала всезнающая Ирка, – от трех до десяти дней! Так что сиди и не парься! Торопиться они точно не будут. Им на тебя – сама понимаешь!
Пока «читательница» – а ее звали Таней – спала, я брала у нее книгу и читала.
Гончарова я любила всегда – неспешная и размеренная жизнь его героев убаюкивала и успокаивала. Как я завидовала Илье Ильичу Обломову! Как живо представляла деревенскую, спокойную, вкусно и так знакомо пахнущую жизнь: запах скошенной травы, прибитой пыли после дождя на проселочной дороге. Аромат малинника на косогоре. И даже запах подсохшего навоза казался мне сейчас верхом блаженства и счастья…
Я вспомнила запах парного молока, который так ненавидела в детстве. Баба поила меня насильно, приговаривая: «Лидушка! Ведь там все здоровье и силы!»
А я давилась и отворачивалась. Мне не нравился этот запах – сладковатый и слишком «коровий», и еще эта пузырчатая голубоватая пенка…
А вот запах хлева, где жила наша корова, мне нравился! Я заходила к Милочке в гости, гладила ее по кожаному, влажному, черному носу и шепталась с ней. Милочка неотрывно смотрела на меня своими выпуклыми, добрыми глазами, и мне казалось, что она понимает меня.
А потом Милочка умерла… Как же я плакала тогда! Какое же это было бескрайнее горе! Больше корову мы не заводили. Баба сказала, что ей тяжело – вставать на утреннюю дойку, выгонять ее в поле, готовить сено на зиму. А я еще долго забиралась в хлев и рыдала по нашей Милочке…
Вскоре зарезали мы и нашу свинью Золушку – надо же было нам как-то жить.
Я вспоминала свое детство, деревню, бабу… И вдруг мне стало казаться, что именно тогда я была очень счастливая…
«Все познается в сравнении» – мудрость жизни. Тогда я жила в своем доме, с любимой бабой. Бегала по деревне, купалась в озере, ходила с подружками в лес – по грибы и ягоды…
Разве мне было так плохо?
«Что имеем не храним» – еще одна мудрость…
Постепенно я почти успокоилась и даже начала спать по ночам. Ко всему человек привыкает…
Вызвали меня на четвертый день.
Высоченная и очень худая женщина-конвоир молча вела меня по коридору.
Наконец мы остановились у кабинета под номером 215. На двери висела табличка: «Старший следователь Улыбкин А.В.».
Мне стало смешно: для следователя не слишком подходящая фамилия, кажется…
Дверь открылась, и я увидела следователя Улыбкина. Следователю Улыбкину было слегка за сорок. Лицо молодое и загорелое, а волосы абсолютно седые. Глаза – яркие и голубые – усталые, но не потухшие, – они никак не вязались с седой, «стариковской» шевелюрой. Следователь Улыбкин смотрел на меня с равнодушием, но злости и раздражения в его глазах не было.
Жестом он предложил мне сесть. Я села и замерла: сейчас решалась моя судьба. Вся моя дальнейшая жизнь. Я приготовилась к пламенной речи, но язык словно присох к горлу, и я испугалась, что не смогу ничего сказать в свое оправдание.
Следователь Улыбкин вчитывался в бумаги, лежащие у него на столе.
Потом он громко вздохнул, отложил папку с бумагами и поднял на меня свои небесно-голубые глаза.
– Ну, что, Лидия Андреевна? – начал с вопроса он.
Я пожала плечами.
– Да-ааа, – снова вздохнул следователь. – Вот ведь какие дела!..
Я испугалась:
– Какие?
Голос мой прозвучал шершаво и тихо, еле слышно.
– Да глупые, Лидия Андреевна! Очень глупые! И еще – бестолковые.
Он с досадой потер лоб и нахмурился:
– Экспертизу, уважаемая, можно было и не ждать! Не ждать так долго – я в этом смысле.
– Как же вы ничего не сказали про нотариуса и завещание, а, Лидия Андреевна? Ведь проверить это стоило бы полчаса! И не больше – один звонок в нотариалку, и все, понимаете? Вы свободны! У вас нет мотива! А тут…
Он снова нахмурился:
– Ведь целых четыре дня! Четыре дня здесь, в СИЗО!.. Без воздуха, можно сказать.
Я молчала. Я совершенно забыла про завещание! Просто вылетело из головы!
– Я… забыла, – пролепетала я чуть слышно, – просто забыла. Как-то мне не до этого было. Вы понимаете? Я пришла и тут… Я все забыла… – повторяла я. – Как отключилась. Бросилась к ней – а вдруг жива? Вдруг еще… помогу? Но поняла, что все… Это конец… И тут… растерялась. Стала звонить вам, в полицию. В «Скорую». Все пришли, и тут… началось! Все, как будто все сговорились! Решили, что это я. Все смотрели на меня, как на… И разговаривали со мной, как… с убийцей! А потом увезли!
– Да я понимаю… – с досадой ответил Улыбкин. – Бывают, конечно, и перегибы. Но вы же должны были сами подумать о себе! А вы… Словно овца на заклание! И знаете… – он на секунду задумался, – мотивов у вас, конечно же, нет. В смысле, не было. Какие мотивы без завещания? Но… всякие случаи бывают, знаете ли… Достала вас бабушка, довела, и вы… просто пнули ее. От раздражения пнули! Толкнули, и все! А бабушка, божий одуванчик, упала и… Упала головой на угол комода. И ей этого вполне хватило. А вы… вы испугались и вызвали нас. Вот и все, понимаете? Так ведь тоже бывает!
Я снова кивнула. Я боялась поднять на следователя глаза… Мне было неловко.
И еще я не верила своему счастью. Меня накрыло пустое безразличие. Какая-то вялость и тупость. Бессилье. В голове было пусто и гулко, словно в пустой кастрюле.
– В общем, так! – наконец произнес Улыбкин. – Я извиняюсь, но у нас есть свои – вы понимаете! – свои правила и… – Он снова вздохнул. – Вот ваши документы, заберете все свои вещи и… в свободную жизнь! Выходит, что так.
Улыбкин хлопнул по столу ладонью, и от этого поднялась пыль.
Он чертыхнулся, вытер ладонь и посмотрел на меня:
– Ну чего ждете? Не надоело… в наших пенатах?
Я быстро поднялась со стула, как будто до меня наконец дошло.
Взяла паспорт и пошла к двери. У двери я обернулась:
– Скажите, а… ее… похоронили?
Следователь удивленно посмотрел на меня:
– Ее? В смысле, бабушку вашу? Да нет… Думаю, что нет. Тело востребовано не было. Вы говорили, что она одинока? Совсем никого?
Я кивнула.
От выдохнул:
– Ну! Вот видите! Кому затребовать-то? Выходит, что некому… И значит, все будет по закону – ну, как положено.
– Послушайте! – Я подошла к его столу и наклонилась. – По какому закону? Да, она – человек одинокий. Но! Есть же могила ее мужа, в конце концов! Есть семейное место, на Новодевичьем, кстати! У вас же оно самое-самое?
Улыбкин молчал.
– Она ведь актрисой была! Довольно известной когда-то актрисой! А он, ее муж, Краснопевцев, – известный художник! По какому такому закону? – наседала я на старшего следователя, краснея от возмущения.
– Ну… – вздохнул он, – про самое-самое – правда! А вот насчет «у вас»… – Он горько усмехнулся. – У «нас» – это в поселке Верхняя Санарка, что в Челябинской области. Обычный деревенский погост. Где лежат мои папа и мама…
Мы помолчали. И вдруг он сказал:
– А вы правы, Лидия Андреевна! Не по-человечески как-то выходит… Пусть вы не родственница, но… Зачем же ее как безродную, в общей могиле? В общем… – он помолчал, – я вам помогу. Сможете подождать меня в сквере напротив?
Я молча кивнула.
Потом вышла на улицу и замерла от восторга.
Пусть надо мной висело низкое, серое, мрачное небо. Пусть отвратительными голосами галдели вороны. Пусть пробирал до костей резкий и колкий ветер. Пусть! Но это была жизнь! И я была в ней совершенно на законных правах!
Я вышла за ворота и увидела сквер. Народу там было совсем немного – погода к гулянью не располагала. А мне было прекрасно!
У перехода я купила эскимо и быстрым шагом перешла дорогу. Скамейка оказалась влажной от недавнего дождя, но воздух был свеж и душист – так мне показалось.
Я села на скамейку и развернула мороженое. Откусив первый кусочек, я почувствовала невероятное блаженство, которое, как мне казалось, не испытывала никогда раньше. Мимо прошел молодой парень и, глядя на мое блаженное и довольное лицо, поежился: сидит же какая-то дура на мокрой скамейке и ест мороженое! Видно, свихнулась! Сидит под ледяным ветром и балдеет! Во дура-то! Самоубийца!..
А я и балдела! Я была счастлива! Как немного, оказывается, нужно для счастья!
Или много? Свобода.
А я и балдела! Я была счастлива! Как немного, оказывается, нужно для счастья!
Или много? Свобода.
Улыбкин подошел минут через двадцать.
– Замерзли? – поежился он.
Я только пожала плечом.
– Ну, двинули?
Я кивнула.
Мы сели в его машину – скромный и далеко не «юный» «Фиат». В машине было довольно неряшливо – пустые пачки от сигарет, куча разных бумаг, какие-то пакеты, несколько книг и газет, ополовиненная бутылка воды, в прозрачном пакете – подсохшие полбатона, пачка быстрой лапши.
Странно… – подумала я, – а с виду аккуратист…
Улыбкин, кажется, смутился, перехватив мой удивленный взгляд.
– Да некогда все… – коротко бросил он.
Я не ответила и стала смотреть в окно. А мне-то какое дело? Мне надо сделать то, что я должна. Все! Поможет – большое спасибо! А бардак в его машине… мне как-то до фонаря.
Мы подъехали к высотке, где прошли последние месяцы моей жизни. Жизни с ней.
Вошли в подъезд, и консьержка, самая противная и въедливая из всех – кажется, Дарья Ивановна, – быстро глянула на него своим опытным и прозорливым оком. И… ничего не спросила. Вот чудеса! Обычно она устраивала настоящие допросы с пристрастием.
На меня она даже не посмотрела.
На двери все так же, крест-накрест, висела бумага.
Улыбкин громко вздохнул и сорвал ее. Сунул ключ в замок и отпер дверь.
– Входите! – сказал он. – И… собирайтесь!
Я кивнула и прошла в комнату Лидии Николаевны. По сторонам я старалась не смотреть – ни на ее кровать, ни на кресло, ни на тумбочку, где лежали ее книги, ее очки и стояли ее лекарства.
Я открыла шкаф и стала «листать» ее вещи. Темное платье, шелковый шарфик, нижнее белье, черные лодочки без каблука… Ну, кажется, все! Господи! А документы на могилу?
Они лежали у нее в тумбочке. Лидия Николаевна мне их показывала как-то. А я еще смотреть не хотела… Она настояла: вот здесь, Лида! Вы меня поняли?
Следователь Улыбкин дожидался меня, стоя в дверном проеме, и молча наблюдал. Заметив его, я смутилась.
– А я… могу забрать свои вещи? – спросила Улыбкина.
Он молча кивнул. Я зашла в кабинет и оглянулась – мой следователь за мной… не последовал.
Я быстро побросала в чемодан свои тряпки и, оглянувшись, засунула руку под жесткий валик дивана – там был мой схрон, где я держала свои жалкие сбережения. Я вытащила конвертик с деньгами и сунула в сумку.
Выдохнув, я вышла в коридор и сказала:
– Можем идти. Я готова.
Улыбкин стоял посредине гостиной и разглядывал картины на стенах.
– Красиво тут… было! – грустно сказал он. – Когда-то было. А вот сейчас…
Он замолчал.
– А квартира роскошная, да… Жалко, что вам не досталась!
Я с удивлением глянула на него:
– Жалко? Смешно!.. А почему, собственно, она должна была мне достаться?
Я пожала плечами и пошла к выходу.
Он – следом за мной.
Потом он запер дверь и прихлопнул ладонью бумагу с печатью.
Мы молча сели в лифт и молча вышли на улицу.
– А теперь снова, увы, туда… – сказал Улыбкин. – Надо передать одежду и все это оформить.
И мы поехали.
Все, что необходимо в таких случаях, было совершено довольно быстро – дело налаженное, что говорить. После морга мы поехали на кладбище. Вместе.
Я не задавала вопросов, хотя сильно удивлялась: зачем он едет со мной?
В кладбищенской конторе был народ. Много народу. Но следователь Улыбкин зашел в кабинет к начальнику, и все решилось минут за десять.
Похороны были назначены на завтра, на десять утра.
– Вот, – хмыкнул он, – пользуюсь служебным положением! – и при этом качнул головой, словно осуждая себя.
Мы вышли на улицу. Ветер утих, и небо очистилось от облаков.
– Ну, а теперь… вы куда? – смущенно спросил следователь Улыбкин.
– Куда-нибудь… – ответила я и пожала плечами.
– Послушайте! – Он сморщил лоб и чуть покраснел. – А вы, наверное, тоже голодная? Я, если честно, как волк!
И он с испугом посмотрел на меня:
– А может… Пойдем, поедим?
Я растерялась. А впрочем… Почему бы и нет? В конце концов он так мне помог! Да если б не он… И есть, кстати, я хотела не меньше его.
Я пожала плечами и кивнула.
И мне показалось, что он обрадовался.
– Не люблю есть в одиночестве, – словно оправдался он.
Минут через десять мы притормозили у какой-то кафешки со смешным названием «Пельмешки – Варенички».
– Пойдет? – спросил он.
Я кивнула. Мне хотелось наконец сесть и согреться. Расслабиться. Съесть чего-нибудь горячего, выпить крепкого и сладкого чаю.
Мы вошли внутрь и сели за столик. Тихо играла музыка, народу было совсем немного. И главное – было тепло! Я села на стул и только тогда поняла, как страшно, безумно, смертельно устала.
Мы заказали кучу всего, как обычно поступают очень голодные люди.
Улыбкин делал заказ и при этом громко сглатывал слюну. Мне стало смешно, а он снова смутился.
И мы, конечно, объелись. Мы, не стесняясь, ели так много и жадно, что когда наконец наелись и откинулись на спинку стульев, оба расхохотались!
– Мечта исполнилась! – сказала я. – Тепло и сыто!
– И это все? – удивился он. – «Мечт» больше нет? Скромно как-то… И скучно.
Я смутилась:
– Ну нет, почему… Есть еще парочка. Например, море… Я там не была. И еще – Петербург! Я обещала туда обязательно поехать – обещала одному хорошему человеку. А не получилось… Может, пока?
Он согласно кивнул:
– Все впереди!
Мы вышли из «Пельмешек» на улицу, где стало уже совсем темно.
Улыбкин закурил и поежился:
– Ну и погодка!..
А меня «погодка» вполне устраивала! Мне вообще все нравилось в этот вечер: и этот мелкий, моросящий, колючий дождик, и холодный, неласковый ветер… И мутный свет от фонаря. И собака, проходящая мимо и лениво тявкнувшая на нас.
Я… жива! Я живу! А все остальное… Какая же чушь – все остальное, господи… Особенно ветер и дождь…
– Ну… – спросил он. – А теперь вы… куда?
Я пожала плечами:
– В гостиницу. Завтра рано вставать.
– Да бросьте вы! Какая гостиница?! – разгорячился мой следователь. – Что деньги напрасно палить? Здесь цены в гостиницах, знаете ли!.. Совсем запредельные! Это ж Москва!
Я улыбнулась:
– Ну, тогда на вокзал! Там, надеюсь, бесплатно?
Улыбкин махнул рукой:
– Придумали тоже!.. Поедемте ко мне! А утром… я вас отвезу – мне все равно по дороге!
Я покачала головой:
– Спасибо. Но – нет! Вы… и без того столько сделали для меня… Я… как-нибудь. Не пропаду, не беспокойтесь! Приезжие ведь народ живучий! Ко всему приспособятся.
– Это я знаю!.. – кивнул он в ответ. – Я и сам, знаете ли… Из понаехавших! Правда, здесь уже довольно давно. Одиннадцать лет.
– Привыкли? – спросила я.
– Уже – да! А первые лет пять… – он махнул рукой, – думал – свихнусь! Жрал меня этот город! Жрал по кускам!
– Ну и зачем? – удивилась я. – Что не уехали-то?
Он помолчал, закурил новую сигарету:
– Да разное-всякое… Семья, например. Жена – москвичка. Она не уехала бы. Да и понятно – не осуждаю. Ну а потом… Потом я привык. Когда семейная жизнь моя «кончилась»…
Он поискал глазами урну, бросил окурок и посмотрел на меня:
– На правах, так сказать, собрата… Собрата-приезжего, а? Переночуете у меня, а завтра я вас подвезу, как обещал. И ничего не придумывайте! Ничего плохого, слышите? Обычное человеческое дело – помочь ближнему. Собрату. Ну, в смысле, сосестре!
При этих его словах мы рассмеялись.
И все-таки я сомневалась. Сидя в машине, я несколько раз порывалась остановить его и выйти. Но меня удерживали почти наступившая ночь на дворе и вопрос: куда я пойду на ночь глядя? Дело не в деньгах – на одну ночь мне точно хватит. Где искать ночлег?
Наконец я успокоила себя и твердо решила: «Будь что будет. Человек, в конце концов, меня просто спасает. А я еще выпендриваюсь как дурная кокетка…»
Мы ехали довольно долго. Я поняла: окраина. Обычный панельный дом на краю Москвы. «Пахучий» подъезд, ободранная входная дверь, лифт с расписанными стенами – вот уж не высотка, где мне довелось…
Простая деревянная дверь в квартиру. Улыбкин открыл ее и жестом пригласил меня войти:
– Милости просим!
В узеньком коридорчике был полный кавардак.
Он извинился:
– Дома бываю с одной только целью – переночевать.
Типично холостяцкое жилье: раскиданная обувь в коридоре, горка грязной посуды в раковине, пивная бутылка на столе и пепельница, полная окурков.
Я прошла в комнату, и он принялся стелить мне постель. В комнате стоял скромный и довольно потрепанный диван. Стол с компьютером, стеллаж с книгами – ого! Достоевский! И мой дорогой Антон Палыч! – и платяной шкаф.
На потолке – плафон с отбитым стеклом, окна пустые, неприкрытые, «бесстыжие» – как говорила баба Маня – без занавесок.
Улыбкин снова развел руками и покраснел.
Вынул из шкафа белье и плед, кинул на диван и попрощался:
– Я – к товарищу! Этажом ниже. Он в командировке, у меня есть ключи. На кухне есть чай и печенье. Ну, если захочется…