В эту минуту в дверь снова позвонили.
Я растерянно посмотрела на Германа, словно ждала указаний.
– Что застыли, Лидия Андреевна? Открывайте! – криво усмехнулся он.
И я снова бросилась к двери.
На пороге стояли двое полицейских Блондин и Кудрявый, как обозначила их я. Совсем молодые. Они молча кивнули и коротко спросили:
– Где?
Я показала рукой. Они прошли в комнату и увидели Германа.
– Подстанция номер…, дежурная бригада, – бойко отрапортовал Герман. – Поступил вызов – констатировать смерть.
Герман объяснялся четко, словно рапортовал перед начальством. Я стояла в стороне и старалась не смотреть на нее.
Мне показалось, что в комнате чем-то пахнет – там и вправду пахло. Сладко-ванильным, приторным и тягучим. Я вспомнила, что так пах одеколон Германа, и меня стало тошнить.
Полицейский осведомился:
– Ну, чего тянем? Время, коллега!
Эти слова были обращены к Герману.
Тот вздохнул и покачал головой:
– Нет, братцы! Здесь не получится быстро!
Полицейские переглянулись.
– Здесь, похоже… – он помолчал, – здесь, похоже… насильственные действия, господа! И не очень все чисто!.. И справку о смерти я вам не дам! Здесь будет судебка!
Я увидела, как полицейские с удивлением глянули на него, потом на меня и еще раз переглянулись.
– Слышите, девушка? – спросил Блондин.
Я кивнула:
– Да, слышу.
– Ну и что делать-то будем? – Он громко и тяжело вздохнул.
– Покойница жила с вами? – Это спросил Кудрявый.
Я удивленно пожала плечами:
– Ну да! Со мной! А что делать… так вам, наверное, это виднее!..
Блондин хмыкнул:
– Вот как? А вам?
И все трое, включая Германа, переглянулись, покачали одновременно головой и усмехнулись.
Потом Герман, словно сильно удивляясь и осуждая кого-то, покачал головой, громко вздохнул и спокойно сказал:
– Лидия Николаевна Краснопевцева. Известная актриса. Жена академика Краснопевцева. Одинокая пенсионерка. Совсем одинокая! – повторил с вызовом Айболит. – А эта… – он кивнул на меня, – за ней, – почему-то хмыкнул он, – следила. В смысле, ухаживала.
Полицейские снова уставились на меня, как будто впервые увидели.
– А вам откуда это известно? – спросил блондин. – Такие подробности?
Герман довольно хмыкнул:
– Вот именно, подробности! И они мне очень известны! А все потому, что я был у нее участковым. А вот теперь служу здесь, на «Скорой». – Он вздохнул и развел руками. – Платят побольше, ну, вы понимаете… Вот я и… тружусь, так сказать. Правда, и нервов побольше – ну, вы сами знаете!
– Так? – резко перебил его Кудрявый и хмуро посмотрел на меня: – Все обстоит подобным образом?
– Так, – кивнула я. – Он не соврал.
– Понятно, – вздохнул блондин, – обычное дело. Достала старушка… Паспорт давай!
И они снова дружно вздохнули.
Я переводила взгляд с одного на другого и ничего не понимала: что им понятно? Что понятно им и совсем непонятно мне?
Герман по-свойски ушел в столовую, сел на стол и открыл какую-то папку. Полицейские шушукались в коридоре.
Я села на стул и уставилась в стену. Я ровным счетом ничего не понимала!
Наконец Герман отписался и протянул бумагу Кудрявому. Тот кивнул и со вздохом взял ее.
Герман, не глядя на меня, пожал полицейским руки и торопливо направился к двери.
Я растерянно смотрела на них – уходить они не собирались.
– А что дальше? – снова спросила я.
Кудрявый помотал головой, осуждая меня за вопрос.
– Дальше? – переспросил он. – Дальше мы ждем перевозку! В судебный морг, поняла? Застряли мы тут… с тобой! – с сожалением бросил он.
Блондин тоже вздохнул:
– Чай-то у тебя есть? Жрать охота!..
Я побежала на кухню, поставила чайник и достала из холодильника колбасу, масло и сыр.
– Может, кофе? – крикнула я.
Они сидели в столовой и спокойно курили. Я удивилась: не спросив у меня?
Блондин обернулся:
– Да мы уж без кофя как-нибудь перебьемся! Мы люди простые, к кофиям не привыкшие!..
Они рассмеялись.
Я принесла полицейским бутерброды и чай. Сама вышла на кухню. Они о чем-то говорили, посмеивались, что-то обсуждали – так, словно меня и не было вовсе. И словно не было ее, мертвой хозяйки квартиры.
Мне было все это странно и непонятно, хотелось зайти в комнату и хотя бы накрыть Лидию Николаевну одеялом.
Я пошла по коридору, но Кудрявый окликнул меня:
– Эээ! Ты куда собралась?
Я остановилась и с недоумением глянула на него.
– Ничего не трогать! – сразу посуровел он. – Не поняла?
Я кивнула и вернулась на кухню.
Перевозка приехала часа через три. Кудрявый спал в кресле, откинув голову и раскрыв рот. Во рту блестели золотые зубы. Блондин сидел за столом и решал кроссворд.
Я не выходила из кухни. Они переговаривались о чем-то с приехавшими, потом началась какая-то возня, а про меня словно забыли. Дальше хлопнула входная дверь, и я вздрогнула. В кухню зашел Кудрявый:
– Не прописана здесь, как я понимаю?
Я кивнула.
– Ну, – крякнул он, – тогда на выход! Квартиру мы должны опечатать.
– А мне куда? – удивилась я. – Здесь мои вещи!
– Вещи с собой заберешь! И с нами поедешь. До тебя что, еще не дошло? – удивился он.
Я мотнула головой:
– Что… не дошло?
Минуты две он смотрел на меня и качал головой, продолжая удивляться.
– Бабулька твоя… со следами насильственной смерти. Ты что, глухая? Ее увезли в судебный морг для заключения. А ты… ты задержана! Ну теперь поняла? До выяснения, так сказать, всех обстоятельств.
Я глупо моргала глазами, уставившись на него.
Моя голова начала просветляться. До меня начало доходить. Герман Иванович!.. Он мне отомстил! И вот теперь… Я – подозреваемая! Я подозреваемая в убийстве! Господи, какая чушь! Какой бред, Господи!
Какое еще испытание мне нужно пройти?
За что, Господи? За что ты меня так невзлюбил?..
* * *Подобный ужас я не могла представить себе даже в самом страшном и диком сне. Все, что случалось со мной раньше, стало казаться мне длинным путешествием в волшебный и сказочный рай. Я снова одна. Одна в этом огромном и холодном городе. На двадцать миллионов человек – плохих и хороших – здесь, в этом городе, у меня есть только один близкий знакомый – Герман, тот, кто решил меня утопить. Гнусная мразь и слизняк решил отомстить. И как же ему повезло!..
Я боялась полиции, как боятся ее все мои соотечественники. Сначала, в те еще времена, нас убеждали, что мы находимся под вечной защитой и недремлющим оком родной милиции. А потом, когда все изменилось и постепенно открылось, нас всячески убеждали, что самые страшные враги человечества именно там – в «доблестной и справедливой» полиции. Убеждали нас в этом сериалы, статьи и телепередачи. В них менты и «легавые», «мусора» и оборотни в погонах (!!!) были продажны, алчны, и действия их были по-садистски бессмысленно жестоки.
Встречались, конечно, и «добрые дяденьки» – те, кто не берет взяток, ловит воров и преступников и от всего сердца желает помочь невинно «осу́жденным». Это словечко, их профессиональный сленг, меня всегда убивало.
Цель была быстро достигнута: добрые «дяди Степы» навсегда исчезли из нашего сознания. А вот все остальное осталось.
Я, будучи человеком законопослушным, их просто не замечала.
Правда, я стала остерегаться их в Москве – у меня не было регистрации. Но было гражданство. И Бог как-то миловал. Девчонки – продавцы в магазине – научили меня смотреть им прямо в глаза – тогда не пристанут. Впрочем, по Москве я, прямо сказать, не разгуливала – некогда было.
А сейчас меня записали в преступники. Нет, хуже – в убийцы! Правда, пока я подозреваемая. Но мне от этого как-то не легче. Господи, какой бред! Я избила ее и сама позвонила в полицию! Хотя… А куда мне было деваться? Спрятать труп и исчезнуть? А что, вариант! Я избила или толкнула ее, она упала, ударилась и скончалась. А я, испугавшись, бросилась прочь. Но! У ее подруги Евки есть мои данные. Въедливая Евка заставила Лидию Николаевну записать их и передать ей. У Германа Ивановича – наверняка! Наверняка именно он уговорил ее сделать копию моего паспорта. Я, разумеется, сделала. На ее медицинской карте есть мой телефон – если что, звоните моей сиделке, пожалуйста!
И еще. Я абсолютно безграмотна в этом вопросе. У меня нет здесь друзей и хороших знакомых, кому я могу позвонить. У меня нет денег на адвоката. Все…
Я всегда чувствовала себя одинокой… Но такого одиночества, как сейчас…
Что должен делать человек, которому просто некому позвонить?
Значит… в этом я виновата? Я сама, добровольно бежала от людей, от любых «дружб» и душевных привязанностей.
От страха и ужаса я окаменела. Я чувствовала, что совершенно отупела и мало что понимаю.
– Что замерла? – презрительно хмыкнул Кудрявый. – Давай собирайся!
Я мелко закивала, словно заискивая перед ним, и бросилась в кабинет.
Дрожавшими руками я запихивала в сумку свои вещи – белье, платье, кофта, брюки, колготки. Расческа, шампунь, прокладки. Духи. Господи, зачем мне духи? ТАМ – зачем мне духи?
На письменном столе лежало кольцо – то кольцо с сердоликом, которое она мне подарила. Забрать? А если меня будут обыскивать и найдут это кольцо? А свидетель из «Скорой помощи», доктор Герман Иванович, покажет, что кольцо принадлежало ей?
Я замерла. Нет, все же возьму – единственная память о ней!
Быстро надела кольцо на палец. Как она говорила? Кольцо это счастливое? Ха-ха! Кольцо – может быть!.. Только я несчатливая! И Лидии Николаевне, похоже, тоже счастья от этой покупки не очень прибавилось.
Я вышла в коридор.
– Я готова… – тихо, мертвецким голосом произнесла я. Впрочем, я и была мертвецом…
Они оба вздохнули, и мы вышли за дверь. Блондин достал клейкую ленту, наклеил крест-накрест ее на замок и, дыхнув на печать, шлепнул ее пару раз в аккурат на полоски бумаги.
В лифте спускались молча. Я удивилась, что на меня не надели наручники – кажется, в кино их называют «браслеты».
Потом мы сели в милицейский «газик» и поехали. За рулем сидел Кудрявый и болтал по мобильнику.
Блондин равнодушно смотрел в окно.
В отделение мы приехали быстро – минут за десять, не больше. Выйдя из машины, я на минуту запнулась, чтобы глотнуть свежего воздуха, и огляделась – словно хотела запомнить, сфотографировать последний миг и момент своей свободы…
Там, в отделении, я заполняла какие-то бумаги, отвечала на простые вопросы и крупно, как после ледяной купели, дрожала. Потом подошла какая-то тетка в форме, попросила открыть сумку, порылась в ней, вытащила пилку и маникюрные ножницы и кивнула:
– Иди!
– Куда? – спросила я.
– На банкет! – рассмеялась тетка, обнажив выпуклые и голые десны, в которые были небрежно и криво засунуты мелкие и острые, «детские» зубы.
От нее пахло чесноком, потом и дешевыми цветочными духами.
Эта тетка показалась мне очень страшной – гораздо страшнее, чем Кудрявый с Блондином. Кажется, я где-то читала, что женщины в милиции куда страшней мужиков.
Меня завели в камеру. В узком и душном пространстве, где я очутилась, были еще четыре женщины. Они равнодушно посмотрели на меня, даже не кивнув, и снова принялись за свои дела. Две пили, видимо, чай – над кружками поднимался парок. Одна дремала на узкой кровати. А четвертая читала потрепанную и толстую книгу.
Я села на свободную кровать без белья – один голый матрас. Очень хотелось лечь, но… было противно.
– Белье попроси! – бросила читающая. – Постучи и потребуй! Подушку не забудь и одеяло! Здесь они, правда, жидкие… – Она вздохнула, внимательно разглядывая меня. – Жрать небось хочешь?
Я мотнула головой и легла на голый матрас. Невыносимо болела спина.
Подложив под голову пакет с вещами – то, что мне оставила милиционерша с мышиными зубами, я тут же уснула… Вот чудеса…
Разбудил меня запах еды. Я почувствовала, как голодна. За столом сидели все четверо и, бряцая ложками, что-то сосредоточенно жевали.
– Присаживайтесь! – церемонно кивнула «читающая». – «Де Воляй» по коридору! – состроумничала она, и все засмеялись.
Я села к столу. В миске лежала серая тушеная картошка, залитая жидким соусом.
Я стала есть, не чувствуя вкуса. Женщины ели молча и жадно.
Потом «спящая» разлила из чайника чай, и все деловито подоставали свои припасы – пряники, сушки, печенье.
Чай налили и мне. Молча придвинули «деликатесы». Я сжевала черствый пряник, выпила чаю, поблагодарила и пошла к умывальнику. Раковина была почти черной, сто лет не мытой, в грязных подтеках. На бортике лежал кусок хозяйственного мыла. Я умылась, вымыла миску и чашку и снова пошла на свою койку.
– Белье возьми! – «Спящая» кинула мне стопку белья. Значит, я так крепко спала, что даже не слышала, как принесли белье и ужин.
«Вот что значит чистая совесть! – про себя усмехнулась я. – Даже страх перебила!»
Но когда я легла на сырые и ветхие простыни, нестерпимо воняющие все тем же хозяйственным мылом, сон мой испарился, как будто и не было его.
Кажется, у меня поднялась температура. Меня крутило, ломало и колотило в ознобе.
Одеяло и вправду оказалось тонким и хлипким, а в камере было довольно прохладно. Женщины спали. Кто-то из них сильно храпел, а кто-то тоненько вскрикивал, словно видел какой-то ужасный и страшный сон.
Но явь была куда страшнее любого, самого дикого сна.
Я оказалась в тюрьме… Почти в тюрьме. КПЗ или СИЗО? Впрочем, какая разница… Это тоже тюрьма.
И в хорошее я, как всегда, не верила. Хорошее со мной почти никогда не случалось.
Я словно притягивала к себе все несчастья, все беды, все горести мира.
Я приносила всем неудачи. Я – человек-беда, неудачница, юзер.
Меня все предавали, и никто не любил.
И еще я думала о ней. Я скучала по ней. Я вспоминала ее голос, ее рассказы. Я вспоминала наши последние вечера и наши беседы. Наши долгие чаепития и откровения. Наше примирение и, наконец, нашу… привязанность.
Нашу… почти дружбу. Или привычку. Наше ощущение, что наконец у нас есть кто-то близкий.
И это примиряло нас с жизнью. Она стала моей семьей – вот чудеса!
Я думала о том, что последние дни ее жизни были… терпимы, что ли? Почти терпимы – мы с ней почти победили – болезнь, страх, боль. И себя… Мы с ней… раскаялись. У нас появилась надежда. У нас появились планы – одни на двоих.
И вот… такое случилось. Господи, как она подвела нас!
Как по-идиотски, страшно и дико закончилась наша с ней жизнь! Что она сделала с нами?..
И еще – я вздрогнула от внезапной мысли – кто будет ее хоронить? И я… я даже не смогу с ней попрощаться!
Я заревела, уткнувшись в вонючую и сырую подушку.
Потом, испугавшись, что я разбужу своих «товарок», я закрыла рот рукой, пытаясь сдержать свои слезы. Я встала, подошла к раковине, напилась из-под крана – вода нестерпимо воняла ржавыми трубами. Потом снова легла и, кажется, скоро уснула.
Утром меня разбудил стук посуды и запах подгорелой каши. Я поняла: наступило утро и принесли завтрак.
Жизнь продолжалась: никто не умер и, кажется, не собирался.
Мои «товарки» сидели за столом и монотонно жевали.
И вдруг мне стало смешно. Господи, подумала я, и куда ж ты попала! Ну, просто смех! Трагикомедия просто! Лида – убийца! Я замочила старушку! Ну просто Достоевский, не иначе! И, кстати, ради чего? Какой мотив, господи? Замочила и сама же вызвала полицейских! Они что там, совсем отупели? Я замочила бабульку и не сбежала? Ничего не украла, не вынесла – просто избила ее и… На себя же заявила!
И мне стало легче. Эти два «деятеля» – Блондин и Кудрявый – мелкие пешки и сошки. Их дело простое, дурацкое – доставить сюда. А дальше… Дальше все будет иначе! Придет специалист, юрист или следователь и… во всем разберется!
Хотя… А сколько невинно осу́жденных в нашей стране? Сколько тех, кто «мотает срок» за других? Я – мелкая пешка, насекомое, былинка, пыль под ногами. Кому я нужна и что с меня взять? Смешно!.. Кому я вообще могу быть интересна?
И еще, они ведь не любят висяков! Кажется, это так называется? Дело быстренько закроют и… Я пойду по этапу.
Да нет, чепуха! Мотивов у меня нет. Экспертиза докажет, что она умерла сама! Упала, разбилась. Там же должны быть профессионалы, в конце концов! Ну, не бывает же поголовно, что все сволочи и вымогатели. А как же те самые пресловутые менты из сериалов? Честные и неподкупные трудяги с вечно усталыми от недосыпа глазами? Плюющие на деньги и личную выгоду? Честно делающие свое дело за совсем небольшие деньги? Люди, пришедшие в профессию по зову сердца? Да конечно же, таких уйма!
Не сомневаюсь! Только вот… Повезет ли мне? Мне, с моим-то «везеньем»?
Кто достанется мне?
И я опять загрустила.
Мне было странно, что мои сокамерницы ни о чем не спрашивают меня. Неинтересно? Картежницы – Женя и Ирка – сидели за столом, и Ирка гадала подруге. Я лежала на койке и слушала.
– Твой, – важно вещала «гадалка», – тебя не поддержит! Гад он, твой муж, поняла? Уже бабу завел, пока ты здесь паришься! Слышь, дура? Бабу завел!
Женька молчала. Лица ее я не видела, слышала только сопенье.
– А дочка твоя, – продолжала вещунья, – дочка тебя не бросит! Будет тебе и посылки слать, и письма писать, и навещать тебя будет! Так что ты дочки держись! А этого…
И тут она густо и смачно выругалась.
Ей вслед выругалась и Женька – правда, уже в ее адрес. И припечатала ее словом «сука»:
– Завидуешь мне… – у меня-то муж, а у тебя…
«Читательница» фыркнула и отвернулась к стене. В руках ее был потрепанный том Гончарова.
Третья «товарка» – Марусенька, как ее звали – лежала на кровати без дела. Что-то шептала сама себе и громко вздыхала. Казалось, она слегка не в себе.