Идём дальше.
Меньше города — больше воздуха.
Меньше медленных подходов — больше самоистязанья.
Меньше серьёзных людей — больше весёлых.
Стремительней! Не надо делать вид, что мы всё успели, — мы прожили реальную часть жизни едва ли не в самое пустое и бесстыдное время из возможных — и за плечами у нас куда больше пустоты, чем поводов для понтов.
Меньше скептицизма, меньше цинизма — от этого надуваются щёки, а глаза пустеют.
Больше голода, больше жажды.
Меньше офисов — больше митингов. Больше влюблённости и больше верности. Больше маршей и больше танцев на улице. Чтоб не осталось времени ни на что.
Вместо того чтобы взбить очередной молочный коктейль — давайте взобьём до розовой пенки время вокруг нас.
Иди ко мне, я буду твоим господином О моде
Мода — безусловно, женщина.
Слаба, мимолётна, ранима, разноцветна. Казалось бы, её легко победить, чтоб управлять ею. Но раз мода — женщина, то она и повелевает, время от времени выстраивая мир под себя, ежеминутно меняя свои предпочтения, страдая очаровательным отсутствием логики, меры, такта.
Мода — блистательный мир. Взирающему на этот мир кажется: если тебя приобщат к лоску и аромату моды, есть шанс стать небожителем.
Человеку скучно быть похожим на себя, ему нравится быть похожим на кого-то, кто кажется ему лучше, успешней, сильней.
Позавчера было красиво платье в горошек, вчера — рваные джинсы больше на размер, сегодня — джинсы на размер меньше. От драгоценных камней величиной с яйцо к простоте и обратно. От изысканных форм к бесформенности и снова назад. Отличаться от всех так, чтобы стать неотличимым от лучших: это, знаете ли, задача.
По совести говоря, на моду легко обрушиться, обвинить её в потворстве человеческой слабости, пошлости или глупости. Но все эти претензии стары, стары.
В конце концов, мода — это не только отличная возможность успешной паре явить себя в свете.
Дань моде отдают монархи, генсеки и тираны. Или даже устанавливают её. Пётр заставлял бриться и носить парики — он был тот ещё модник, повлиял на русский мир много больше любого модельера. Догадываюсь, что помимо бритых бород, париков и камзолов для мужчин появились тогда и все эти женские чудачества — корсеты, чулки и прочее декольте. Пётр лично проверил, как это работает, и сказал: «Хорошо».
Кеннеди, Троцкий, Кастро — чем не образчики моды, которая проходит насквозь сезон за сезоном и будет неистребима ещё годы, десятилетия, а то и столетия? Если б мы наверняка знали, как выглядел Чингисхан, — о, как влияло бы его одеяние на стиль одежды многих и многих!
Древние греки или римляне — разве они не продолжают влиять на нашу моду?
Древняя Африка, Древняя Индия, Древний Китай — всё это полноценные участники парада мод, они отвоёвывают своё пространство, подспудно диктуют те или иные тренды. Великая цивилизация — всегда тренд.
А сарафан, косоворотка, тельняшка — куда они денутся? Толстовка? — между прочим, редкий случай, когда блажь русского барина и по совместительству гениального писателя стала международной модной приметой. Комиссарский кожаный пиджак, наконец. Кепка-хулиганка, брюки клёш, косынка — да мало ли что.
Мода влияла на победы армий, и на их поражения тоже.
Мода касается даже такого консервативного института, как церковь. Когда нынешние борцы с переизбытком церковного благолепия говорят про роскошь одеяний патриархов — разве они не догадываются, что все эти, казалось бы, излишества в данном случае есть обязательная и неизбежная составляющая ритуала? Церковь, чтобы влиять, должна восхищать — иначе зачем весь мир возводит такие храмы?
Священник, равно как и генерал, флотоводец, астронавт должен выглядеть величественно. Он ведёт нас к иным мирам, мы вверяем ему свои душу и тело.
Порой моду воспринимают как стихию — и что-то в этом есть, опять же, схожее с женщиной. Не хочу ботинки-лодочки, хочу милитаризма, берцев, кожаных ремней. Разонравились мини, хочу макси. Долой косу до пояса, бреюсь наголо.
В моде действительно присутствует что-то от живой природы. Налетел ветер, поднялись волны, смыло побережье. Выигрывают те, кто угадал её приход за полшага: будь то одежда, автомобилестроение, кулинария, музыка или литература. Заступил черту — и ты последний. Вышел на старт за день до соревнований — над тобой только посмеялись. Потом узкий специалист снисходительно похвалит: этот парень предвосхитил время.
Но главный кэш берёт всегда тот, кто плевать хотел на время — а делал своё дело, и время отдалось ему.
В прошлом веке пальму первенства держали музыканты и артисты, чуть реже — писатели. Гламур Элвиса Пресли, мотоциклистская куртка Алена Делона, взметнувшееся платье Монро, бондиана Шона Коннери, хаер и очки Джона Леннона, дреды Боба Марли, трансформировавшиеся в задорный прикид Джека Воробья, аскетизм Брюса Ли и плащ Брэндона Ли, кожаные куртки “Depeshe Mode” — по этим признакам опознавали и опознают своих на любом континенте.
Свой непобедимый стиль дал Маяковский — самый модный, наряду с Гагариным, советский тип.
Старина Хемингуэй надел свитер грубой вязки — и сберёг от простуды огромное количество научно-технической интеллигенции и гуманитариев нашей страны: они последовали его примеру. Потом в этом свитере появился Олег Янковский в «Обыкновенном чуде», и свитер стал ещё ближе и роднее.
Каддафи был похож на Майкла Джексона: и не поймёшь, кто кого обворовал.
Брюс Уиллис побрил наголо армию мужчин, живущих по разные стороны всех океанов.
А Че Гевара просто красиво прожил красивую жизнь, не забыв описать её в дневниках: теперь он смотрит на мир с миллионов маек и воспроизводится чаще, чем любая поп-звезда. Посудите сами: кто выиграет в этом соревновании — он или Мадонна с Леди Гагой? Не дам и цента за двух див.
Роберт Смит из группы “Cure” переодел и накрасил Цоя, Кинчева, Борзыкина и «Агату Кристи». Следом в девяностые миллионы подростков в России переоделись в чёрное, немаркое, отрастили чёлки, подвели сумасшедшие глаза. Потом на этой основе выросло поколение эмо.
Не так давно пришли негры из Гарлема, натянули на голову капюшоны, на бычьих шеях — золотые цепи и серебряные кресты, — они сделали всему миру рэп. Мир поначалу отшатнулся, потом привык.
Причём причины всего случившегося сплошь и рядом были банальны и даже приземлённы. Хемингуэй занимался рыбалкой и охотой — ему в свитере казалось удобней. Брюс Уиллис начал лысеть и устал расчёсывать последнюю прядь так, чтоб она спрятала голый череп. Майкл Джексон всего боялся и хотел выглядеть воинственно. Роберт Смит был ни разу не гей, как и все его русские рок-наследники, зато обладал заурядной и стёртой внешностью, поэтому раскрасил себя и стал похож на привлекательного демона. Негры же так долго бедствовали и голодали, что золото для них стало подтверждением статуса — а капюшоны и прежде, и теперь помогают им смотаться с места преступления так, чтоб их не засекли камеры слежения и не опознали полицейские.
Все перечисленные подчинили моду себе, навязав себя миру. «Женщина, рядом!», — скомандовали они. И мода подчинилась.
Сегодня взломаны все иерархии: аристократия стремится одеваться неброско, барышни изображают крестьянок, крестьянки рядятся в барышень, пацифисты наряжаются как военные, президенты похожи на актёров, актёры — на астронавтов, бояре — на холопов, опричнина — на экологов, правоохранители — на бандитов; всё смешалось.
Но мода, как и прежде, ждёт того, кто придёт и по праву харизмы, таланта, силы, удачи научит её послушанию.
Быть может, он будет являть собой нечто среднее между мужчиной, женщиной и конфетной обёрткой, и пахнуть будет как вафля.
Но, быть может, он будет пахнуть зверем, есть мясо с ножа, а из особых примет у него останется только шрам через половину лица. Что до его одежды — она окажется черна, красна, огнеупорна, непромокаема.
Никто не знает, как будет. Но я предпочёл бы второй вариант.
Шарик улетел Про звёзды
Человек может поверить во всё что угодно.
Главное, чтобы знание не унижало, а возвеличивало его в собственных глазах.
Человеку можно сказать, что он свободен, а вокруг — рабы, и он поверит.
Так, к примеру, появилась целая западная цивилизация.
Казалось бы, несколько сложнее доказать человеку, что он, к примеру, скорпион. Или рыба. Или вообще неодушевлённый предмет типа весов.
Но если это знание приносит ему радость, то, оказывается, можно и такое с ним проделать.
Человеку надо, чтоб о нём заботились, а лучше — помещали его в центр мира и водили вокруг него хороводы. Астрология прекрасно с этим справляется.
Сидят себе Шура и Нюра на своей тахте, никому до них дела нет, и даже самим им друг на друга смотреть скучно. И вдруг выясняется, что за ними следят самые настоящие звёзды. С неба!
Казалось бы, несколько сложнее доказать человеку, что он, к примеру, скорпион. Или рыба. Или вообще неодушевлённый предмет типа весов.
Но если это знание приносит ему радость, то, оказывается, можно и такое с ним проделать.
Человеку надо, чтоб о нём заботились, а лучше — помещали его в центр мира и водили вокруг него хороводы. Астрология прекрасно с этим справляется.
Сидят себе Шура и Нюра на своей тахте, никому до них дела нет, и даже самим им друг на друга смотреть скучно. И вдруг выясняется, что за ними следят самые настоящие звёзды. С неба!
Шура и Нюра на звёзды толком не смотрели с детства и о местонахождении своих личных, как дачные участки, созвездий ведать не ведают — а звёзды про них помнят, во взаимном интересе не нуждаясь. Где ещё в человеческом мире найдёшь такое отзывчивое сердце, как у твоей заботливой звезды. Не звезда, а Арина Родионовна какая-то. Выпьем, няня, где же кружка.
Звезда стоит возле вас, смотрит на вас с обожанием, говорит комплименты, а если заходит речь о ваших слабостях, то они выглядят, во-первых, простительно, во-вторых, как-то оригинально.
Но в основном в ход всё равно идут компли-менты.
Женщина-Скорпион узнаёт, что робкий человек никогда не завоюет её. Женщина-скорпион в курсе, что она эмоциональна, нежна и требовательна.
Женщина-Водолей обладает особым обаянием, которое астрологи называют холодным блеском. Это тёплая, дружелюбная, общительная, участливая женщина… С холодным блеском, но тёплая, представляете? И никогда не лжёт.
Также всем известны душевный огонь и жизнелюбие Льва. Романтическое обаяние Рыб. Заботливые и страстные Тельцы. Чувствительные и преданные Раки. Решительные и ответственные Козероги. Игривые Весы. Мечтательные Овны. Вольнолюбивые Стрельцы. Блистательные Близнецы. И Девы, конечно. Кто из нас не знает этих чудесных Дев?
Астрология имеет примерно такое же отношение к науке, как пасьянс.
Вы можете сказать, что звёзды часто помогают нам, успокаивают, дают важные советы — благо мы их забываем достаточно быстро, особенно если они не сбываются (а они не сбываются практически никогда), — но разве пасьянс не успокаивает, разве он не помогает?
Приятно начинать любое дело, когда у тебя целая звезда за спиной.
Эта звезда — наш адвокат, наш телохранитель, наша ласковая сестра.
Звезда нашёптывает, человек начинает верить, что он действительно именно такой. А что, разве он не решительный? Не чувствительный? Не стремительный?
Если астрология и влияет на человеческие отношения, скажем, между мужчиной и женщиной, то чаще всего в дурном смысле.
Человек слаб, ему куда чаще нужен не адвокат, а прокурор. Не сестра, а классная дама с поджатыми губами и скверным характером.
Астрология бездарно предсказывает, зато отлично объясняет уже случившееся.
«Ты обидел своего партнёра, потому что твоя звезда находилась в противофазе» — «О, я так и думал!»
Чтобы прожить без подсказки, придётся идти, слушая сердце и не оглядываясь на звезду, которая врёт как сваха.
Жизнь умней звёзд.
Впрочем, и звёзды умней жизни.
Звёзды заложили в нас все возможности.
В нас есть огонь и есть пепел, есть вольнолюбие и есть страх, есть нежность и есть грубость. Мы отражаем в себе если не все звёзды сразу, то дюжину из них точно. Берите из этого небесного сундука любую одежду и примеряйте на вкус.
К тому же на личном опыте я убедился в глубокой относительности даты человеческого рождения. Мой первый ребёнок родился, просидев в животе восемь с половиной месяцев. Второй — почти девять, без одной недели. Третий — девять с половиной месяцев. А четвёртый — десять. И всё это, оказывается, норма!
Но ни один из детей в свой запланированный знак не вместился: либо не доехал, либо проскочил.
Например, младшая дочка должна была быть Раком, как я (и неудачницей, как все Раки, в том числе её папа, которого по роковому недоразумению все считают родившимся в рубашке с эполетами). Но стала Львом.
Это ж какая-то ерунда, нет? Если б мы, к примеру, поехали с женой кататься на лыжах, она б родила раньше. На три дня хотя бы. И чего, моей доченьке пришлось бы пользоваться уже другим гороскопом?
Собственно, я знаю ответ. Дочке пришлось бы пользоваться другим гороскопом, да. Разницы всё равно никакой.
Но теперь ей придётся привыкать к львиному. И всё совпадёт, конечно.
Но знаешь, доченька, что папа хотел бы сказать тебе? Я держу твою звезду над твоей головой, как воздушный шарик. Иди прямо и не оглядывайся.
Случай на этом берегу
Ну, вы знаете, когда начинаешь водить — машина некоторое время воспринимается как существо малопонятное, не очень дружелюбное, которому вечно чего-то не хватает, и ты никогда не можешь понять, чего именно.
Тем более если это не новая машина российского производства. У меня именно такая и была.
Каким-то чудом мы добрались на этой машине до деревенского дома моей жены — в глуши лесной, в маленькой деревеньке, вдали от цивилизации.
Мы прожили там два полных радости и покоя дня. На третий собрались в городские квартиры — мне срочно нужно было на работу, у жены тоже обнаружились свои неотложные дела, к тому же маленький наш ребёнок ждал папу и маму в городе, оставленный на дедушку…
…и тут я, естественно, выяснил, что у машины нет никакого желания нас везти.
О, это мучительное чувство обиды на своё железо — помните его? Мысленно просишь: ну, заведись же, мне очень надо, очень-преочень, ну, будь послушной, ну, пожалей ты меня, — а в ответ никакой реакции, сухой проворот ключа, молчание, скука, бессмысленный глаз спидометра — как будто и не машина даже, а какой-то глупый и старый предмет наподобие патефона, который умер сорок лет назад безвозвратно.
Сидишь в этой машине и стонешь от тоски: потому что делать совершенно нечего и помочь тебе не может никто. Никакой эвакуатор не полезет в наши леса, да и денег на него нет — он обойдётся как раз в стоимость этой машины.
…помочь, говорю, не может никто, или почти никто…
В деревне тогда оставалось домов семь жилых, обитали тут люди тихие и небогатые, но у одного соседа по фамилии Желтицын машина всё-таки была, старьё хуже моего.
Я с детства никого ни о чём не люблю просить, и никогда не прошу: по пальцам можно пересчитать эти случаи. Вот тут как раз имел место один из них.
Жена ещё начала уговаривать: пойдём, ну, пойдём вместе — он же умеет, этот Желтицын, он понимает, он починит.
Доверился.
У меня отчего-то сразу были нехорошие предчувствия, и они сбылись.
Мы подошли к дому Желтицына — там были открыты ворота настежь, он сидел во дворе, лицом к нам, и возился с бензопилой.
У ворот бегала непривязанная крупная собака, которая встретила нас злобным лаем, бросившись в ноги. Мы остановились, я с натянутой, заискивающей улыбкой взглянул на Желтицына — мол, убери собаку, — он поднял на меня глаза, ничего не сказал ни мне, ни собаке, и опять стал даже не чинить, а разглядывать свою пилу, будто бы разыскивая какую-то тайную надпись на ней.
Собака полаяла-полаяла и вновь вернулась на границу двора, села у ворот, злобно глядя на нас, только и ожидая нашего малейшего движения.
Оно было сделано то ли мной, то ли моей женой, и собака снова бросилась нам в ноги — это было действительно страшно, мы благоразумно не тронулись с места и пережили ещё полминуты душевного тремора.
Желтицын всё сидел, совершенно невозмутимый.
Мы решили больше не двигаться, и просто стояли — сосед же видит, что мы пришли к нему, хотим что-то спросить, терпеливо дожидаемся аудиенции, во двор не лезем, собаку не гоним, не обзываем её плохими словами.
Мы простояли пять минут. Десять минут. Тут стало понятно, что окликать его с нашей стороны на пятнадцатой минуте ожидания будет совсем глупо — не дурак перед нами сидит с пилой, сорокалетний мужик в здравом уме и трезвой памяти, всё понимает.
Мы простояли больше получаса — идти всё равно было больше не к кому.
Желтицын так и любовался своей пилой, то её покручивая, то себя почёсывая. Потом пилу положил и стал стругать рогатку большим ножом — он был рыболов, ему срочно понадобилась рогатка, для того чтоб удочку удобно приспособить, когда он будет рыбачить.
Весь его вид буквально вопил об одном: а мне плевать, что вы тут стоите и ждёте, я не имею никакого желания замечать вас.
Мне было двадцать семь лет.
Меня три раза сильно били ногами неприятные люди. В детстве дворовые хулиганы несколько раз отнимали у меня мелочь. На меня орали ужасным матом мои командиры. А трудовик в школе дал однажды мне при всех незаслуженный подзатыльник.
Но в случае с Желтицыным я всё равно был унижен так, как не был унижен ни до, ни после этого.
Обозвать его, после того как я в присутствии своей молодой жены тридцать минут простоял у чужого двора, — показалось мне глупым. Крикнуть: «Что ты за мудак!» — зачем? Ведь не полегчает. И что я тогда стоял у двора его, если он такой мудак? К тому же до последней минуты теплилась во мне дурацкая и стыдная надежда, что он сейчас бросит свою рогатку и скажет: «Ну, пойдёмте, ребятки. Что там у вас, машина? Щас посмотрим!»