Никогда в жизни не было даже лёгкой печали по поводу того, что со мной такого не случится ни за что.
Моя жена сказала как-то, что есть люди, которые не ходят в церковь, по отношению к любой религии проявляют устойчивый скепсис, и при этом по человеческому типу они истинно верующие, — вся жизнь их пронизана неизъяснимым чувством внутренней, самим им неизвестной религиозности.
А есть другие — те, что читают Священное Писание, посещают церковь, исповедуются и причащаются, постятся, стремятся избежать всякого греха — в общем, всем своим видом напоминают верующих людей, и при этом по человеческому типу — законченные атеисты.
«Вот ты — атеист», — сказала мне жена спокойно.
Я не менее спокойно посмотрел на неё и ничего не испытал: в чём-то она, наверное, не права — и в то же время наверняка уловила что-то не менее важное.
Бог есть, я это знаю точно, но знание моё лишено хоть какого бы то ни было трепета и чувства причастности к чему-то, что неведомо и огромно.
Я об этом неизъяснимом не думаю — и оно мне не отвечает.
Полная взаимность.
Совершенно неважно, что предки Проханова были молоканами, а сам он сплошь и рядом высказывает взгляды, которые могут вступать в некоторое противоречие с православием, — всё равно Александр Андреевич совершенно очевидно относится к числу людей, истинно верующих всем своим существом, на уровне уже физиологическом.
Не имеет никакого значения, что последние книги Лимонова — «Ереси» и «Иллюминации» — в иные времена могли бы привести его ровно на тот костёр, где сжигали еретиков. Его уверенность, что Бог создал людей для своих эгоистических целей, и поэтому Бога нужно найти и убить, нисколько не вступает в противоречие с неизбывной, тайной и яростной религиозностью этого человека.
Чудеса, быть может, являются людям именно такого типа.
Быть может, для постижения чудес нужна минимальная склонность к экзальтации, которой мы тут избавлены напрочь.
Напрочь, да.
Я четыре раза видел, как моя жена рожала нового человека. Не уверен, что после этого самый завалящий ангел имеет хоть какое-то желание мне явиться. Чего он может мне показать?
К тридцати семи годам меня любило столько прекрасных и красивых людей — а я ничего для этого не делал, просто жил. Каких ещё удивлений может тут не хватать?
А уж как сам я любил. И люблю. Невыносимо.
Но и всё мной перечисленное выше — лицезрение рождения новых людей и переизбыток любви — вовсе не обязательно для ощущения полноты и терпкости бытия. Например, если учитывать тот элементарный факт, что только сегодня в мире живёт чёрт знает сколько миллиардов людей — семь, что ли? А сколько ещё жило до нас?
И вдруг среди этого сонма лиц и судеб — ты, человек. С чего бы это? Откуда? Кто разрешил?
Наши странные отношения с категорией чуда объясняются лишь тем, что о чуде мы думаем исключительно в контексте будущего. Вот, к примеру, есть некое «я» — и этому «я» очень хочется получить доказательства, что оно не одно, оно не покинуто, что его ожидает что-то за пределами этого «я».
А то, что это «я», как моллюск, выползло из необъятной тьмы, — не чудо? Да после таких чудес вообще не о чем просить! Сиди ошалелый, глаза раскрыв, — и удивляйся, что ты есть и способен это осмыслить.
Само возникновение нашей жизни равноценно тому, как если б перед нами из бесконечной и огромной воды вознёсся осиянный Спаситель — в солнечных брызгах, златых одеяниях, весь прекрасный и удивительный, как НЛО.
Нам ничего не надо доказывать в финале — нам всё уже доказали в начале.
Те, что нас задумали, могли бы сразу себя освободить от дальнейших забот о нашем просвещении — но, надо же, преподнесли нам тёплую, без одежды, ошеломительную женщину, музыку, смех младенца, стихотворение «Свищет ветер, серебряный ветер, в шёлковом шелесте снежного шума…» — вот, мол, вам, слушайте, слышите — теперь-то верите в чудеса?
Нет, не верят. Ангела им подавай с тамтамом.
Когда мама рожала меня, я едва не задохнулся — шея моя была обвита пуповиной. Извлечённый на белый свет, я молчал, белый и потухший.
Минуту молчал, а потом вдруг разорался.
Может, тогда явился ангел, дёрнул меня за язык, оживил — а я его не запомнил?
Хотя вряд ли, вряд ли. Не было никакого ангела.
Свет и смысл
Что бы я делал без них?
Человек поднимает над собой фонарь, ходит в темноте, освещённый раскачивающимся кислым светом, ищет смысл. Если в свете фонаря видно только его самого — видимо, он и есть смысл.
Он может сказать, что нёс людям свет, но в конечном итоге правдой останется то, что он освещал себя.
О себе забыть сложно — сам себя в себе носишь целыми днями, никак не отвяжешься. Все чувства — в себе, все страхи — в себе, в зеркале никого, кроме себя, не увидишь, всё одно и то же лицо, никак не надоест. «А как я выгляжу за ухом? О, как интересно. А если сверху — какой вид?»
Разве можно жить, если у тебя нет легчайшего и радостного осознания того, что вот за этого человека ты отдал бы свою жизнь? Кажется, что только чувство своей малости, растворённости, мимолётности — делает тебя человеком.
Человек стал слишком огромен.
Ему однажды велели возлюбить ближнего как себя самого, вот он и начал с себя. Сначала возлюбил себя частями, потом целиком, потом возлюбил себя больше, чем себя, — заполнил собой весь свет, возвысился над собой, возлюбовался: ах, какой я, всё ради меня — всё, что было, и всё, что будет; потому что, если не я, какой в этом смысл?
Ты сначала спроси себя: кто ты и о чём ты?
Человек — он же как песня, он должен быть о чём-то.
Когда я смотрю на младшую — думаю: что я такое рядом с ней? Так хорошо, что рядом с ней я меньше единицы, полубог на побегушках.
Она чувствует свою силу, пытается ею пользоваться, ей ещё нет трёх лет.
— Папа, сделай мне пирог.
— Я не умею. Мама умеет.
Очень спокойно и с усталым достоинством королевской особы:
— Сделай, сказала.
(Последнее слово произносится как «казала».)
Мной уже двадцать лет никто не руководит, а тут смотрите-ка.
У неё глаза круглые от удивления, она одуванчик — голова пушистая, тельце как стебелёк.
Возвращаюсь недавно ночью из командировки, дома не был полторы недели.
Пока раздевался в коридоре, она что-то захныкала в своей комнате.
Поспешил к ней, пока жена не проснулась, сам думаю: не напугать бы, ребёнок меня не видел давно, а я весь в щетине, пахну чужими городами, перелётами через половину глобуса.
— Ты что плачешь? — говорю. — Не плачь, пожалуйста. Это папа. Я приехал.
Поворачивает на меня головку, быстро и очень спокойно спрашивает:
— Конфетку привёз?
Я ей сроду никаких конфеток не привозил, мы и дома их не держим, не приучаем детей к сладкому, откуда она это взяла.
Другая дочка — самостоятельная, отдельная, ей никогда не скучно с самой собой, я её очень уважаю за это. Днём — деловитый зверёк, ездит туда-сюда на велосипеде. Утром, когда захожу в комнату, по тому, как она спит, как повёрнута её головёнка, вижу, насколько сильно даже в девятилетнем ребёнке присутствие будущей женщины, неизъяснима точность, плавность и тонкость линий её сна.
Впрочем, женский архетип проявляется и в общении с её братом, погодком.
Они живут в одной комнате, за стеной я не различаю их голосов, слышу только интонации, это непобедимо напоминает семейный разговор между мужем и женой. Женский голос, естественно, солирует, он высок, взвинчен, обижен, полон близких слёз.
Изредка появляется мужской, раз в пять минут, тихий, самоуверенный, спокойный, оттого ещё более обидный:
— …ты не понимаешь… — и дальше ещё пара каких-то коротких пояснений, три-четыре процеженных через мужское высокомерие слова.
Это длится ещё некоторое время, потом девичий взвизг и стук раскрываемой двери, плач. Всё, они выяснили отношения, он победил. Она стремительно проносится куда-нибудь в сторону угла в квартире, где никого нет и она может затаиться.
Если заглянуть в детскую комнату в эту секунду — он сидит на полу в шортах, голый по пояс (у него же мышцы, он со всеми борется на руках и всех побеждает, он должен периодически наблюдать, не пропали ли вдруг его мышцы за ночь), собирает какие-то мелкие игрушки, которые она уронила, выбегая.
Сейчас она побудет три минуты сама с собою и навсегда забудет, что происходило минуту назад. Она вообще не помнит никаких ссор.
В сущности, они никогда не ссорятся. Они просто воспроизводят игру природы.
Вижу, как она идёт с кастрюлькой к реке, набирает воды, возвращается поливать цветы.
Раз идёт, два, три, пять, семь. Ей не лень. Её никто не просил.
— Доченька, ты думаешь о чём-то?
— Когда?
— Вот сейчас. И вообще, когда что-то делаешь, идёшь куда-то, едешь на велосипеде?
— Нет, — отвечает с лёгкой усмешкой над самой собою. — Ничего не думаю, кажется.
Вижу, как она идёт с кастрюлькой к реке, набирает воды, возвращается поливать цветы.
Раз идёт, два, три, пять, семь. Ей не лень. Её никто не просил.
— Доченька, ты думаешь о чём-то?
— Когда?
— Вот сейчас. И вообще, когда что-то делаешь, идёшь куда-то, едешь на велосипеде?
— Нет, — отвечает с лёгкой усмешкой над самой собою. — Ничего не думаю, кажется.
— Молодец. Вся в папу.
Думать о жизни — какое-то нелепое занятие. Всё равно что зашивать себе рубашку и думать про нитку. Много надумаешь?
Хотя сын, её погодок, — как раз думает. Я был не в курсе, что он думает, по его виду нельзя было об этом догадаться, — но мне моя любимая женщина сообщила, их мать.
Она сказала, что он всё видит, всё понимает и выводы его пронзительны.
Я не стал спрашивать, какие именно выводы. Пусть делится своими выводами с мамой. Если посчитает нужным сообщить мне — сообщит.
Они с дочкой учатся в одном классе, мы специально так подобрали — меньше с уроками возиться. Он пошёл чуть позже, чем положено, в первый класс, она — чуть раньше.
Недавно про их класс школьная администрация сняла любительский фильм, я с интересом ознакомился.
Детей спрашивают, о чём они мечтают. Дочка говорит: «Чтобы вся моя семья, все — были здоровы, и не было никаких ссор». — «А кем ты будешь?» — «Когда я вырасту, я буду лечить животных».
Потом о том же самом спрашивают мальчиков, один мальчик хочет быть «самым известным в мире певцом», другой «уехать в Америку и жить на Гавайях», мой говорит: «Я ещё не решил», единственный в классе. Ну, молодец. Не надо ничего решать — слушай жизнь, она выведет.
У него светлые, цвета льна, словно выгоревшие на солнце волосы, он всегда улыбается, у него всегда отличное настроение. Твоё настроение всё решит за тебя.
Старший сын, напротив, всегда серьёзен, ему шестнадцать лет, он недавно узнал, что в Сети попадаются умные или, как минимум, любопытные собеседники (вообще у нас в семье не принято жить в компьютере, равно как и в телевизоре — есть много других занятий, куда более осмысленных, — например, носить воду в кастрюльке из реки к цветам во дворе, благо дом стоит у реки).
Обнаружил старшего сына на форуме музея Сергея Есенина, он там довольно любопытно опровергает версию убийства поэта. Утром зашёл ко мне, говорит: дай ещё что-нибудь по Есенину почитать, доводы кончились.
Я не стал ему говорить, что дураков не переспоришь, они не за этим созданы. Дал ещё один толстый биографический том, читай. Но в стихах и так всё сказано.
Следом обнаружил его на форуме каких-то химиков или физиков, и они там спорили про какие-то частицы, я вообще ничего не понял. Но, подумав, мы с любимой наняли ему репетитора, который поддержит в сыне интерес к предмету, для меня в целом необъяснимому.
Пусть будет хоть один разумный человек в семье, а то сплошные филологи.
Я о нём мог бы много говорить, но он в таком возрасте, когда должен говорить за себя своими словами, своей, отделяющейся от нашей жизнью.
Он добрый, он, наверное, ласковый, но уже не может и не вправе проявлять свою нежность к родителям: он вырос, он почти уже готов на выход. Отправим его этим летом в какой-нибудь армейский лагерь, пусть там живёт как хочет.
Мы дали ему почти всё, что у нас есть.
Если ему будет действительно нужно — отдадим всё остальное.
Но ему уже ничего не нужно, чтобы жить. Сам, сам, теперь сам.
Иногда я оглядываюсь вокруг и понимаю, как мне повезло. Не нужно искать смысл — смысл сам ходит за тобой по пятам. Мне не обязательно держать фонарь над своей головой. Меня и так освещает с четырёх сторон.
Девочка, откуда у тебя такие большие дети?
Иногда я сижу с друзьями в модных московских кафе.
Один, без жены. Она в другом городе или в деревне с нашими детьми, а я мотаюсь по всяким делам.
Всё чаще и с удовлетворением замечаю, что моя жена выглядит лучше многих и многих посетительниц этих кафе, модных московских барышень. Иные из них — её (и мои) ровесницы, иные — моложе на десять, скажем, лет.
Но она всё равно выглядит лучше. Не всегда, но очень часто.
Это я говорю не из банальной мужской гордости, к чему мне; я надеюсь быть честным перед вами и самим собой.
Вот пример честности.
Допустим, когда наши дети начинают болеть и вставать по семь раз за ночь поочерёдно — мы с моей женою стареем лет на пятнадцать, и показываться в таком виде людям нам просто нельзя. Но мы показываемся — а куда деваться. Люди сопереживают нам.
Болеют дети периодически, поэтому нас можно застать в состоянии вовсе непотребном.
Но если нам дать неделю — нет, не отдыха, а просто восьмичасового сна, — мы приходим в приличный вид.
Несколько лет назад (тогда у нас было только трое детей) с моей женой в троллейбусе познакомился парень. Вообще с ней часто пытаются познакомиться, но этот оказался старшеклассником. Спросил у неё, в какой вуз она хочет поступать. Она ему не призналась, что закончила вуз десять лет назад, просто вышла на своей остановке, а там её встречал я, с детьми. Чего признаваться-то, и так всё ясно.
Неделю назад было ещё смешнее. Были с женой в магазине, накупили продуктов, она стоит у кассы первой, я за ней. Среди всевозможной снеди у нас бутылок пять разнообразного алкоголя, на будущее. Продавщица посмотрела на мою жену и, не понимая, что мы вдвоём, недовольно спросила у неё, пробивая всякую там водку:
— Мать-то знает, чем ты занимаешься?
— Чья мать? — не поняла жена.
— Твоя, чья же.
Моя любимая женщина не сдержалась и показала удостоверение матери-героини. Было забавно.
Не скажу, что все эти случаи поражают меня наповал, но, когда мне предложили поразмышлять на тему, как совместить материнство и женственность, я пришёл к нескольким не очень сложным выводам.
Вот они.
Женщина, не отягощённая семьёй, мало склонна проводить время в одиночестве, что бы там ни декларировал стремительно утративший свои позиции в России феминизм.
Она любит проводить время с мужчинами, в их компании.
Мужчины освобождаются от своих мужских обязанностей вечерами — и направляются в места, где много света, музыки и женщин, желающих развлечений.
Я человек старомодный, я по-прежнему считаю, что бодрствовать лучше днём, а ночью спать. Человек, который десять или пятнадцать лет своей жизни (или хотя бы выходные) проводит в ночных клубах, — он себя тратит. Свою кожу, свои клетки, свою молодость.
Потом этот человек может целый день отмокать в своих спа-салонах, наносить на себя кремы и лаки — но последствия неумеренного потребления никотина и отсутствие сна всё равно сказываются.
В 1999-м я целый год проработал в ночных клубах вышибалой — и уже через две недели угадывал всех его постоянных посетительниц по плохой коже и некоторой задорной взвинченности, пусть и напускной. Они вовсе не были распутными женщинами — они просто любили отдыхать. И поэтому выглядели так себе.
Скажу вещь трудную и спорную, но мне действительно кажется, что самодостаточность не делает женщину моложе и ярче.
То есть некоторым женщинам втайне кажется, что если она будет в двадцать восемь столь же самодостаточна, как в восемнадцать, то и выглядеть она будет так же. И если она в тридцать восемь будет столь же самодостаточна, как в двадцать восемь, — те же двадцать восемь ей и дадут.
Но эта борьба всё равно обречена на поражение — самодостаточные девушки в восемнадцать лет неизбежно имеют некоторые преимущества перед самодостаточными женщинами на десять или двадцать лет старше их.
Женщине может казаться, что она стала выглядеть хуже оттого, что родила ребёнка. Но чаще всего женщина выглядит иначе ровно потому, что с тех пор, как она себе самой нравилась за удивительную стать, прошло, к примеру, пять лет. А то и десять. При чём тут ребёнок? — это время. Вы думаете, без детей оно не течёт? Оно течёт ещё быстрее.
Лучше бы женщина подумала о том, что приобрела.
Конечно, я прилагаю некоторые (очень серьёзные) усилия, чтобы моя любимая имела доступ к салонам красоты и к любым мастерам этого прибыльного волхования. Изо всех стран мира я привожу ей всякие скляночки и баночки, которые она пробует на себе (недавно призналась мне, что это успокаивает её, когда мы ссоримся), — и потом сообщает, какие подвезти в следующий раз.
Я подвожу.
Однако секрет её молодости, как мне кажется, кроется всё равно в других плоскостях.
Она не знает лишнего веса, с последней беременности не помнит, что это такое. Во-первых, дети качественно, быстро и без остатка уничтожают любые продуктовые запасы. Во-вторых, у неё так много забот, что ей элементарно некогда обедать. Традиционный наш обед выглядит банально: мы садимся за стол, съедаем несколько помидоров, сыр, пьём вино, по бокалу, не больше, потом чай — и дальше бегом по своим делам.