И в следующие дни было всё то же. Она приходила, садилась и сразу начинала разбирать письма, или править отпечатанные материалы, или что-то писать. Марк хватал исписанные листы, относил в машбюро, потом приносил отпечатанные, она вычитывала, он относил в секретариат, всё время радовался. А я даже не помню, что тогда делал. До её прихода — сидел и ждал. А когда она приходила — ничего не делал, наверное. Сидел и ждал, когда она соберётся уходить. Чтобы не пропустить момент, когда можно будет подать ей пальто. Или куртку. Она ещё один раз в этой синей куртке пришла.
Каждый день было одно и то же. Я тогда думал, что надо бы выбрать подходящий момент, разговор какой-нибудь начать. Просто так, шутливый, или о литературе, или ещё о чем-нибудь. Может, постепенно разговорились бы.
Но подходящего момента всё не было. Я тогда думал: вот завтра обязательно найду подходящий момент…
В пятницу она пришла и сказала, что вечером уезжает, так что времени совсем мало, если надо что-то срочное сделать, так давайте скорее, а то вдруг она не успеет… Марк сказал:
— Да хватит уже пахать, как лошадь. Вот приедешь в июне — тогда я тебя по полной запрягу. А сейчас давайте-ка, дорогие товарищи, пойдёмте-ка все вместе в столовку, отметим блестящее завершение трудового подвига. Я ещё вчера для нас всех свиные отбивные заказал. И салат из огурцов и помидоров. Как тебе такое, а? Оцени!
Она уважительно сказала: «Да-а-а», — а я тогда подумал, что для неё такое наверняка не в диковинку, так что старания Марка она по заслугам оценить не сможет. Зато я могу: в то время в нашей столовке уже было не так, как прежде. Многие блюда из меню давно исчезли. Особенно блюда национальной кухни. Зимой салаты из свежих огурцов и помидоров не появлялись. И заказывать что-нибудь заранее давно уже никто даже не пытался. А вот Марку удалось как-то. И салат, и мясо. Я тогда подумал, что это, скорее всего, Главный распорядился. Или Катерина Петровна. Скорее всего, сказали директору столовой, что иностранную делегацию ждут.
Мы втроём спустились в столовую, там народу ещё почти не было, и нам накрыли стол возле окна, немножко в стороне от других столов, за этим столом действительно некоторые делегации иногда обедали. И в очереди мы не стояли, нам всё принесла девочка с раздачи, как будто мы правда были членами иностранной делегации. Марк сказал:
— Спасибо, Наденька.
Девочка улыбнулась и ответила:
— На здоровье.
И с любопытством посмотрела на неё.
Да все, кто был в столовой, на неё смотрели. Некоторые даже подходили, вроде бы затем, чтобы у Марка что-то спросить, а сами таращились на неё. Марк всё замечал и хихикал себе под нос. А она, кажется, вообще ни на что внимания не обращала. Она сидела и просто ела — так увлечённо, что и мне страшно захотелось есть. Хотя я уже полгода сидел на диете, успел научиться контролировать чувство голода.
После обеда мы вернулись в кабинет Марка, и тут позвонила Лилия. И сразу начала капризным голосом:
— Я до тебя не могу дозвониться! А у меня хорошие новости! Путёвка в Коктебель для тебя выделена! И именно на июнь! Заявку уже отдали! В понедельник подпишут — и всё! Ну, что же ты молчишь? От счастья онемел?
В правое ухо из телефонной трубки очередями строчил капризный голос Лилии, а левым ухом я слышал, как Марк что-то говорил про июнь, что в июне у нас поработать — самое то, а гостиницу он заранее закажет…
Я сказал в телефонную трубку:
— Нет, придётся переиграть. Я не смогу поехать, обстоятельства изменились.
Лилия даже ахнула и спросила:
— Ты что, с ума сошёл? Какие обстоятельства? Такой шанс может больше никогда не выпасть! Ладно, завтра встретимся — тогда и поговорим
Я сказал:
— Нет, завтра я не могу. Завтра я занят. Потом как-нибудь.
Лилия выматерилась и бросила трубку. Я тогда подумал, что многие женщины из круга Лилии привыкли материться, я сам несколько раз слышал. Мама всегда говорит, что если женщина ругается матом, то мужчина, который находится рядом с ней, становится импотентом. И если сам мужчина ругается, то это тоже сказывается. Я тогда подумал, что мне совершенно не хочется, чтобы рядом со мной была женщина, которая ругается матом. Я сам никогда не ругаюсь.
Я положил телефонную трубку и тут же забыл про Лилию. Вот странно: у меня с нею было связано столько серьёзных планов, а я о них даже не вспомнил.
И потом ни разу не вспоминал. Лилия сама не звонила, она на меня обиделась, конечно. И любая бы обиделась, я это понимал, всё-таки столько усилий потрачено, и договаривались заранее, а тут вдруг — обстоятельства… Но я ей тоже не звонил. Как-то не хотелось, незачем было. Я жил сам по себе и ждал июня.
Она иногда писала Марку, он всегда читал её письма мне вслух, там ничего секретного не было. Особенно смешные места Марк иногда перечитывал по несколько раз. Всегда очень радовался, хихикал себе под нос. Мы с Марком в то время как-то особенно сдружились. Он стал кое-что о ней рассказывать. Не то, чтобы специально, а когда к слову приходилось. Но к слову приходилось довольно часто, она у нас печаталась почти в каждом номере, даже свои так часто не печатались. Два-три рассказа в год — уже хорошо. Никто не возмущался, все понимали, что авторов много, если кого-то без очереди будут печатать, так это же сразу склоки начнутся. А её печатали почти в каждом номере. И — как будто так и надо, никто хай не поднимал. Наверное, это было решение Главного. А Марк рассовывал её рассказы по разным газетам, журналам и сборникам. За границей её стали печатать очень часто, особенно часто — в Болгарии, в Чехословакии и в Венгрии. В Англии и во Франции тоже несколько раз печатали. Я тогда думал, что она очень хорошие деньги получает. Может, и вправду получала. Тогда за гонорарами следили очень строго, такого не было, чтобы автору гонорар не отдали. А в центральных газетах и журналах гонорары хорошие были. За границей — не знаю. Я в зарубежных изданиях тогда не печатался. Но даже если ей платили только наши издания, — и то большие деньги. Для провинции — просто огромные.
Это Марк мне как-то рассказал, что она из глубокой провинции. Вот вам и свой круг. Марк даже не знал, кто у неё родители. Знал только, что она в областной газетке сидит. На прошлый семинар она вообще случайно попала. Кто-то из наших был в командировке, листал в библиотеке подшивки местных газет, искал подходящую тему, и наткнулся на её материалы. Зашёл в её газету, с ней не встретился, она тоже в командировке была, а газет с её материалами секретарша надёргала из подшивки, даже не спросила, зачем они ему. Наш эти газеты привёз и Марку показал. Марк сразу написал в их областной Союз журналистов ей персональный вызов на Всесоюзный семинар.
Это, кажется, был последний Всесоюзный семинар, потом уже никаких Всесоюзных семинаров не было, потому что и Союза вскоре не стало. Да и многих центральных изданий не стало. Тогда ещё всё вроде бы держалось, многие думали, что обойдётся как-нибудь, но некоторые уже заранее принимали меры.
Отец Лилии был из тех, кто всегда заранее принимает меры. Хотя ему-то опасаться было особо нечего. Он всегда был при кормушке, при любых начальниках. Он входил в самый высший круг, но при этом никогда не козырял своей близостью к властям. По-моему, он даже не был членом партии. А по заграницам ездил — сколько угодно. Умный был человек. И о семье думал, не то, что другие. И от Лилии ничего не скрывал. Он детей так воспитывал, чтобы они были готовы к тому, что всё может быть.
Это Лилия сказала мне, что всё может быть. Тогда ещё не страшно было, ещё казалось, что весь этот плюрализм скоро растворится, как всегда всё растворялось в этой стране. Даже анекдоты стали сочинять, что-то про очередной вывих, который все приняли за коренной перелом. С продуктами стало трудновато, с бытовыми вопросами, а так — всё как обычно. Только пресса недопустимо распустилась, печатали вообще чёрт знает что. Хотя все оставались органами ЦК. Работать стало очень трудно. Никто не знал, что можно писать, что нельзя. Главный ездил в сектор печати по два раза в день. Совсем хмурый стал.
Лилия позвонила мне в начале мая. Сделала вид, что ничего не случилось, как будто мы всё это время так и встречались каждую субботу. Вроде бы без упрёка выразила сожаление, что в Коктебель я поехать не смогу. Я тогда подумал, что теперь бы я смог поехать. Сумасшествие моё прошло, я уже не сидел, как парализованный, не ждал, когда дверь откроется — и… Я жалел, что отказался от путёвки. Но Лилии об этом не стал говорить. Мама говорит, что человек не должен менять своих решений, особенно если это связано с дополнительными хлопотами для других людей. Люди такого не прощают. В общем, я тоже выразил сожаление, что не смогу поехать. Лилия сказала, что она не против встретиться, я сказал, что тоже не против. Мы встретились в субботу и поехали ко мне на дачу, как раньше.
Вроде бы всё было как раньше, только Лилия была очень серьёзная и озабоченная. Тогда она мне и рассказала, что надо быть готовыми ко всему, потому что всё может быть. Всё, кроме хорошего. Лилия сказала, что очень хорошо ко мне относится, как прежде, и готова простить мои ошибки, если я успел их наделать за то время, которое мы не встречались. Я честно сказал, что не успел. Лилия обрадовалась. У Лилии были серьёзные намерения, поэтому она мне всё рассказала. И ту информацию, которую узнала от отца, и про его планы спасения семьи, если это понадобится. Отец Лилии считал, что понадобится. Лилия считала, что он прав. Лилия сказала, что если мы поженимся, то и меня можно будет спасти. Просто уеду вместе с ними как член семьи, никто палки в колёса совать не будет. Я тогда подумал, что паниковать рано, но это хорошо, что открылась такая возможность. Я сказал Лилии, что это всё надо как следует обдумать, подготовиться, здесь у меня всё. Не бросать же всё на произвол судьбы. Надо будет успеть продать дачу. И не за треть цены, как тот отказник, а как следует. И машину придётся продавать. И покупать валюту. Дело долгое, не на один месяц.
Лилия сказала, что я всё правильно понимаю, так и надо сделать, потихоньку, чтобы не привлекать внимания. Пока не горит, время ещё есть. Главное — моё принципиальное согласие. Как только будет пора, так можно будет за один день зарегистрироваться, отец поможет. И документы оформить поможет, Лилия с ним об этом уже говорила.
До июня мы с Лилией ещё два раза встретились, оба раза — в компании, на днях рождения у кого-то из её круга. Больше не встречались, потому что вроде бы обо всём договорились, а Лилия ещё готовилась к поездке в Коктебель, у неё свободного времени не было.
Жаль, что тогда я отказался от путёвки. Жаль, что не взял отпуск и не поехал туда дикарём. Или ещё куда-нибудь можно было поехать. Я тогда думал, что уезжать незачем, везде этим летом была страшная жара, а в Москве было прохладно. И май был прохладным, и июнь начался прохладным. Мне такое лето всегда нравилось. Дышать легко, голова ясная. Мне просто не хотелось никуда уезжать, я даже не думал, что в июне она должна была приехать. Может, думал иногда, но совершенно спокойно. Сумасшествие прошло, мне даже интересно было, почему оно вообще тогда возникло. Я тогда думал: вот интересно, если переболеть сумасшествием один раз, потом уже не заболеешь? Мне эта формулировка очень понравилась, я её даже в один фельетон вставил.
Она приехала третьего июня.
Зачем она тогда приехала?
Зачем Марк организовал ей эту стажировку у нас? По-моему, ей было наплевать на эту стажировку. Всё равно у нас она работать не собиралась…
* * *…Александра положила вёрстку на дальний край дивана, потёрла глаза ладонями, откинулась на подушки и уставилась в потолок. Надо же, двадцать лет прошло — и здрасте вам! Всё-таки мужики — странный народ. С какой бы стати сейчас вспоминать о событиях двадцатилетней давности? Тем более что никаких чрезвычайных событий и не происходило.
И вообще всё было не так.
Если уж на то пошло — можно считать, что вообще ничего не было. Никто с ума не сходил, во всяком случае, она ничего такого не заметила. И на том Всесоюзном семинаре никакого особого ажиотажа не заметила. А что те четыре сотни мужиков таскались за ними с Любашей хвостом, так за кем им было ещё таскаться? На тот Всесоюзный семинар приехали четыреста мужиков и две бабы. Во всём Союзе пишущих женщин больше не нашлось? Александре тогда это очень не понравилось. Это было просто некрасиво, не говоря уж о том, что несправедливо. Даже по отношению к тем же четырём сотням мужиков — тоже несправедливо. Было бы хотя бы еще тридцать-сорок женщин — и у мужиков бы оказался выбор, за кем таскаться. Когда Александра поделилась своими соображениями с Любашей, та страшно хохотала. Любаше нравилось, что каждый вечер в их номер кто-нибудь стучится, приносит бутылку и чего-нибудь вкусненького, сидит, не зная, что делать дальше, потому что ни Александра, ни Любаша спиртного на дух не переносили, а гости пить в одиночку считали невозможным. Хоть это плюс. Гость сидел, маялся, задавал идиотские вопросы о творческой лаборатории, уходил, Любаша выливала содержимое бутылки в унитаз, а пустую бутылку ставила в ванной. Через пять минут приходил следующий гость, приносил бутылку и что-нибудь вкусненькое, сидел, маялся, уходил, Любаша выливала содержимое следующей бутылки… На третий день в ванной собралась удивительно богатая и оригинальная коллекция пустых бутылок. Потому что мужики на семинар приехали из всех уголков тогдашнего необъятного Союза, и бутылки у них были из всех уголков, с ярко выраженными национальными особенностями внешности. Насчёт внутренностей ничего не было известно, Любаша выливала, не дегустируя. Запах в ванной стоял, как в винном погребе. Однажды они с Любашей сбежали с какой-то лекции по международному положению — на том семинаре каждый день читали лекции по международному положению — и вернулись в гостиницу среди дня. В их номере была горничная, стояла в дверях ванной и любовалась пустыми бутылками.
— Это всё ваше? — осторожно спросила горничная и посмотрела на двух совершенно трезвых девушек с некоторым сомнением. — А что вы с такой коллекцией делать будете? Домой повезёте? Тяжело…
Она так и сказала: «коллекция».
Любаша тут же обиделась:
— А почему это мы должны что-то делать? Еще чего — всякий мусор домой везти! А вы почему это всё до сих пор не выбросили?
— Так какой же это мусор? — удивилась горничная. — Мусор в урну кидают, в корзину… Вон, под столом корзина стоит. Оттуда я всегда всё убираю. А флаконы — отдельно, вот я и думала, что нельзя выбрасывать.
Она так и сказала: «флаконы».
— Можно, — хмуро буркнула Любаша. — И даже нужно. И даже — срочно. И так вонь, как в вытрезвителе. А эти козлы наверняка опять столько же наволокут. Каждый день волокут, я выливать замучилась.
Горничная заволновалась, даже руками всплеснула, заговорила подхалимским голосом:
— Как же это — выливать? Зачем же это — выливать? Такое дорогое вино! Если вам совсем не нужно, так не выливайте, я заберу, если что останется. И эти флаконы заберу. Вон какие красивые. Вы ведь не будете против? Я тогда дежурной скажу, что это с вашего разрешения…
Потом Александра получила от Любаши письмо, в котором та очень подробно и очень смешно рассказывала о неожиданном повороте в судьбе следующих бутылок, которые даже после исчезновения Александры так и продолжали приносить каждый вечер многочисленные гости из всех уголков нашей необъятной Родины. Любаша содержимое бутылок уже не выливала, оставляла горничной. Правда, почти все бутылки были уже открытые. Очередной гость приходил — и сразу открывал свою бутылку. Удивлялся, что здесь не пьют — и сам не пил. Уходя, бутылку оставлял. Двоих удалось убедить, что их бутылки открывать не следует. Они ушли, оставив свои бутылки в целости и сохранности. И только один из очередных гостей забрал свою бутылку с собой. «А ещё говорил, что он грузин. Врал, мерзавец. Наверняка немец, они все такие, я их знаю, приходилось встречаться. Скорее всего — шпион. Надо было сообщить куда следует. Только я не знаю, куда следует сообщать о случаях такого патологического жлобства», — писала Любаша. Потом она прислала Александре ценную бандероль. Бандеролька была микроскопическая, почти ничего не весила, но оценена была в сто рублей. Почтовая тётка, которая выдавала бандероль, смотрела на Александру очень подозрительно. Александра прямо на почте отодрала сургучную печать вместе с прикипевшей к ней обёрткой, развернула пакетик и показала почтовой тётке коробочку из-под валокордина. Тётка покачала головой, вздохнула и понимающе сказала:
— Дороже здоровья ничего нет… Разве только лекарства.
В коробочку из-под валокордина была вложена другая коробочка, ещё меньше, вся изрисованная золотыми листьями и исписанная арабской вязью. А уже в той коробочке был совсем мелкий флакончик, весь резной, цветной, да ещё и обтянутый золотистой сеткой с цветочками и кисточками. Больше всего мелкий флакончик был похож на ювелирное украшение — дорогое, изысканное и в то же время несколько вызывающее. В записке, вложенной в бандерольку, Любаша объясняла: горничная, благодарная за полные и даже пустые бутылки, перед отъездом принесла всяких подарочков, главным образом — из вещей, забытых в номерах другими постояльцами. Любашу это обстоятельство не смутило, из всего принесённого горничной она выбрала для себя кофемолку, пластмассовые клипсы в виде майских жуков и почти нетронутый набор косметики, а для Александры — эти духи. Большинство постояльцев в гостинице «Россия» были иностранцами, и вещи, соответственно, были иностранными, и в силу этого факта уже ценными — будь то хоть кофемолка, хоть жуки, хоть странный флакончик, — равнозначно. Любаша писала: «Ты кофе не любишь, косметикой не пользуешься, украшений не носишь, так что тебе этого не надо. А мне духи без надобности, мне что уксус, что «Шипр» — всё одинаково пахнет». Что это были за духи, Александра до сих пор не знала. Нескольких капель, что вмещал крошечный флакончик, ей хватило на несколько лет, потом еще на несколько лет хватило аромата из совершенно пустого флакончика, потом ещё несколько лет она хранила этот флакончик за неземную красоту и в память о неземном запахе, а потом он как-то потерялся в переездах. Жаль. Сейчас-то, наверное, она сумела бы найти того, кто прочёл бы арабскую вязь на коробочке с золотыми листочками, может быть, даже точно такие же духи сумела бы достать. Максим достал бы.