В общем, мы сидели и на повышенных тонах доказывали друг другу, что отпуск каждому необходим именно в июне. И что мы не собираемся менять своего решения. Уж я-то — точно не собирался. У меня, может, вся будущая жизнь от этого зависела. Я даже почти решился рассказать о Лилии, её предках и о путёвке. Конечно, не всё рассказать, а так, намекнуть. Без имён. Он бы понял.
Но он и так всё понял. Не про Лилию, её предков и путёвку, а про то, что я всё равно не отступлюсь. Вдруг прямо посреди ругани замолчал, задумался, уставился на меня в упор, а взгляд такой, будто не видит. Потом начальственно покашлял и сказал:
— Н-ну, ладно. Я ухожу на неделю в начале июня и на неделю — в конце. Середину можешь забирать себе. Устраивает?
Я подумал, что за две недели смогу и познакомиться с предками Лилии, и даже подружиться, да и вообще больше двух недель на юге выдержать невозможно. А то, что на неделю опоздаю к началу срока и уеду за неделю до окончания — это даже неплохо. Производственная необходимость. Без меня не справляются. Должно произвести благоприятное впечатление.
— Ну? — нетерпеливо сказал Марк и опять начал раздражаться. — Я спрашиваю: такой график тебя устраивает?
Я сделал задумчивое и озабоченное лицо, помолчал для солидности, потом хотел сказать: «Да, пожалуй, устраивает».
Но тут дверь чуточку приоткрылась, и тихий голос спросил:
— Можно войти? Я вам не помешаю?
Марк оглянулся на дверь. Не знаю, что он мог рассмотреть в такую узкую щель. Наверное, что-то смог. Потому что вскочил, с грохотом оттолкнув кресло, вылетел из-за стола и понёсся к двери с протянутыми руками. Ещё и кричал что-то дикое. Я никогда не слышал, чтобы он кричал что-нибудь подобное. Он кричал:
— А-а-а! Спасительница ты моя! Помогительница ты моя! Где тебя черти носят?! Приехала всё-таки! Не подвела старика! Завтра в командировку поедешь! В Сочи! Ты у главного была? Главный уже два раза спрашивал! Ну, приди же скорей в мои объятия! Я твоя радость, ты моя печаль!
Вёл себя, как сумасшедший. Тогда я ещё не был сумасшедшим. Тогда я думал, что знаю, как ведут себя сумасшедшие. Сейчас я понимаю, что Марк был абсолютно нормальным. Просто он не боялся кричать всякую дичь и бежать к двери, как сумасшедший. Боится или не боится — вот и всё различие между сумасшедшим и нормальным.
Дверь ещё немножко приоткрылась, и в щель вошла какая-то девчонка. Не проскользнула, не просочилась, не протиснулась, а именно вошла, хоть щель была совсем узкая. Я помню, что заметил сначала, какая узкая щель, а она вот так спокойно вошла, даже не боком, а нормально, как будто не в щель, а в распахнутую дверь. Я сначала смотрел на эту щель и удивлялся, а потом уже посмотрел на неё. Даже не знаю, что я тогда про неё подумал. Наверное, тогда я подумал не про неё, а про Марка. Он же только что орал: «Иди в мои объятия». Вот я и подумал, что он сразу кинется её обнимать. А он не кинулся, ничего подобного. Нёсся к двери, как носорог, орал про объятия, и вдруг — ничего подобного. Затормозил с разбегу перед ней, стал что-то умильно лопотать, руками размахивать, перешёл на английский. Я тогда подумал, что это он от нервов. Она ему что-то ответила, тоже на английском. Тогда я подумал, что она иностранка, наверное, кто-нибудь из заграничного своего круга Марка. Марк засмеялся и сказал уже по-русски, что у нее невыносимо скверный характер. Но это простительно, потому что всё остальное у неё выше всяких похвал. Я ждал, что она поблагодарит за комплимент, или скажет «ах вы льстец», или ещё что-нибудь такое. Ну, что они все в таких случаях говорят. Она спросила:
— Выше чьих похвал?
И я стал на неё смотреть.
Марк мешал. Всё время суетился вокруг неё, руками махал, в общем, закрывал обзор. Помню, я подумал, что Марку тоже следовало бы сесть на диету. Я, например, уже шесть килограммов сбросил. Прекрасно себя чувствую. Хотя я никогда не был таким комодом, как Марк. Настоящий комод, весь обзор закрывает.
Потом Марк помог ей снять куртку. Стал устраивать куртку на вешалку — мама называет такую вешалку «плечики». Я удивился, что куртка — точно такая же, как у Лилии. Синяя, с капюшоном, внутри — белый мех, по краям накладных карманов — тоже полоска белого меха. Лилия говорила, что такая куртка на всю Москву одна, только у неё. Лилии эту куртку привёз отец, из Японии. Лилия говорила, что все девушки из её круга просто заболели от зависти. Лилия свою куртку надевала только «на выход». Это если свой круг ехал не просто на чью-то дачу, а на чью-то закрытую дачу. Когда не просто свой круг, а самые избранные. Лилия никогда не надела бы эту куртку просто так, на работу, например. Во-первых, единственная на всю Москву, но у Лилии — не единственная. Во-вторых, эта синяя куртка была не очень удобной. Так Лилия говорила. Она считала, что японцы не умеют шить на европейских женщин. Всё как-то тесновато, даже капюшон, и рукава коротковаты. Лилия говорила, что у японцев лекала другие. Может быть, ту куртку, которую Марк устраивал на «плечики», шили по другим лекалам. Потому что рукава у неё были немножко завёрнуты, так, что получились белые меховые манжеты. Если бы рукава были коротковаты, их бы не заворачивали. Или это не лекала другие, а размер другой.
До сих пор не понимаю, с какой стати я тогда примотался к этой куртке. Только один раз посмотрел на ту женщину, которая в этой куртке пришла. Но Марк всё время закрывал обзор, особо ничего не разглядишь. Показалось, что совсем мелкая девчонка, почти ребёнок. Наверное, дочка каких-нибудь знакомых Марка. Из его круга. А то откуда у неё такая куртка?
Марк, наконец, устроил куртку в шкафу и повёл девчонку к своему столу. Слегка придерживал её за плечи. Не обнимал, а именно придерживал. Как будто боялся, что она убежит. И всё время что-то говорил, то и дело переходя на английский. Наверное, от нервов. Или просто перед ней выпендривался. Или передо мной. Она тоже что-то говорила, но всё время по-русски. Очень тихо, но я кое-что расслышал. Она сказала, что в командировку в Сочи не поедет, приехала по своим делам, забежала просто так, в гости, а вызов отработает в июне, если никто не против. А сейчас, если нужно, сделает что-нибудь срочное. Мелочь какую-нибудь, только чтобы никуда не ехать.
Я почувствовал обиду. Если командировка в какой-нибудь Тамбов — так кроме меня ехать некому. А как в Сочи — так мне даже не сказали. Приберегли Сочи для какой-то посторонней девчонки. Может, для Марка она не посторонняя. Дочка бывшего однокурсника, например. В Сочи сейчас уже почти лето, самое время дочке бывшего однокурсника немножко позагорать перед основным отдыхом. Может быть, в Коктебеле. Или даже в Болгарии. Да этих дочек даже в Финляндию выпускали, без проблем.
Марк закричал, что главный с него скальп снимет, главный специально для неё Сочи оставил, личное его распоряжение! Ещё вчера командировку выписали! А она не явилась!.. Ещё что-то кричал, громко. Я сидел и злился, потому что Сочи — вот этой вот, которая даже ехать не хочет, а мне вообще ни слова не сказали. Она спокойно, неторопливо устраивалась в кресле. Молчала и смотрела на Марка, иногда кивала головой. Кажется, кивала головой как раз тогда, когда он говорил, что она бессовестная и легкомысленная. Я подумал, что она соглашается, чтобы его успокоить. Потом подумал, что она специально его дразнит, — я видел только её профиль, но заметил, что она улыбается. Так, чуть-чуть.
Потом она сказала:
— Я пить хочу.
Марк сразу заткнулся и стал шарить в тумбе возле своего стола. У нас в этой тумбе электрический чайник и кое-какой стратегический запас на случай чрезвычайных событий. Я догадался, что её явление народу — это для Марка чрезвычайное событие. И ещё я догадался, что ей всё равно, кто о ней что думает. Может, она даже не слышала, что там кричал Марк. То есть не слушала. В общем, не придавала значения.
Потом, уже намного позже, я понял, что она всегда всё слышит и всегда всех слушает очень внимательно. И запоминает всё подряд, даже незначительные мелочи. Даже такие пустяки, которые вообще никому никогда не придёт в голову запоминать. А значение придаёт только тому, что сама выбирает. Я имею в виду — выбирает из всего, что есть. Иногда выберет ерунду какую-то, и считает, что эта ерунда имеет огромное значение. А иногда случится что-то на самом деле важное, все только и говорят, как это событие отразится на их судьбах, даже — вообще на всей мировой истории, а она посмотрит непонимающе и вдруг скажет: «Какая всё это ерунда». Она всегда придавала значение мелочам.
А то, что ей всё равно, кто о ней что думает, — это я с самого начала правильно догадался. Хотя тогда видел только её профиль.
— Да! — Марк наконец-то вспомнил обо мне. — Вы же не знакомы! Это наш ведущий фельетонист. Очень перспективный, очень. И завидный жених — холостой, молодой и богатый. У него две книжки уже вышли. Фантастика. Скоро третья выйдет! И четвёртую уже пишет! Ты ведь фантастику любишь? Ну вот, он тебе свои книжки подарит, с автографом. Живой классик, не кот начихал! Ты когда-нибудь видела живых классиков?
А то, что ей всё равно, кто о ней что думает, — это я с самого начала правильно догадался. Хотя тогда видел только её профиль.
— Да! — Марк наконец-то вспомнил обо мне. — Вы же не знакомы! Это наш ведущий фельетонист. Очень перспективный, очень. И завидный жених — холостой, молодой и богатый. У него две книжки уже вышли. Фантастика. Скоро третья выйдет! И четвёртую уже пишет! Ты ведь фантастику любишь? Ну вот, он тебе свои книжки подарит, с автографом. Живой классик, не кот начихал! Ты когда-нибудь видела живых классиков?
— Нет, — сказала она своим тихим спокойным голосом. — Но мёртвых классиков я тоже никогда не видела.
И повернулась ко мне.
Вот, наверное, когда всё началось.
Хотя тогда я её даже не рассмотрел толком.
Правда, и потом я её толком никогда не мог рассмотреть. Особенно когда она вот так поворачивалась и начинала смотреть в упор. Вроде бы — пристально, с интересом, но — с каким-то отстранённым интересом. Со спокойным ожиданием. Или со спокойным терпением, я не знаю. Я видел такой взгляд у маленьких детей, когда те едут в троллейбусе и смотрят в окно. Матери сидят на местах для пассажиров с детьми и инвалидов, а дети сидят у них на коленях. Если не капризничают, то смотрят в окно вот таким взглядом. Пока они вот таким взглядом смотрят в окно, их еще можно толком рассмотреть и даже иногда запомнить. А если поворачиваются и начинают смотреть на тебя, — всё, ничего запомнить нельзя, потому что ничего не видишь, кроме этого взгляда. Я как-то поделился своим наблюдением с Лилией. Лилия всё выслушала очень внимательно, а потом сказала, что, скорее всего, мне попадались какие-нибудь больные дети. Не совсем нормальные. Наверное, она должна была знать про детей больше, чем я. Конечно, у Лилии своих детей тоже не было, но ведь в её кругу было много детских писателей. И по работе всё время с ними контактировала. Лилия рецензировала детские книжки перед тем, как их авторов принимали в Союз писателей. Или не принимали. От Лилии многое зависело. Тем более — от её отца.
Но с мамой я тоже поделился своим наблюдением насчёт того, как маленькие дети сидят у матерей на коленях и смотрят в окно троллейбуса. Мама сказала, что всё правильно я заметил, всё так и есть. Дети воспринимают информацию, потому что никуда не денешься, им нужно познавать мир. Вот они и сидят, смотрят, познают мир, но при этом скучают. Мама сказала, что я внимательный наблюдатель, это врождённый дар. А всё анализировать и синтезировать можно научиться со временем. И даже подсказала мне идею сюжета новой книги: рождается ребёнок с необыкновенными способностями, у него особенный взгляд, он этим взглядом может… Я уже не помню, что он может делать этим взглядом. Это сейчас не имеет значения. Книги с таким сюжетом написали уже все, кому не лень. А я так и не написал. Но это тоже уже не имеет значения.
Это перестало иметь значение с того момента, когда она повернула голову и посмотрела на меня. У неё был такой взгляд, как будто она познаёт мир, но при этом скучает. Мне показалось, что она немножко улыбается. Но она не улыбалась, просто губы у неё были, как говорят, луком Амура, уголки всегда загнуты вверх, от природы, а не от настроения, вот и казалось, что она улыбается. Но по-настоящему, от настроения или хотя бы для вежливости, она никогда не улыбалась.
Даже странно, что я тогда мог столько всего разглядеть. Но, скорее всего, это я потом столько всего разглядел. А тогда я увидел только глаза. Как будто на лице были только глаза, одни глаза и ничего больше. Потом узнал, что все, кто видел её впервые, сразу запоминали только глаза. При следующих встречах и узнавали только по глазам. А всё остальное запоминали постепенно. А может, и не запоминали. Володя, например, рисовал её без конца, сто портретов нарисовал, наверное. Или двести, я не знаю. И на всех портретах глаза — её, а всё остальное разное. В принципе, все портреты на неё похожи, Володя хороший художник. Но портреты разные получались. Эти портреты я потом увидел. А тогда я не думал, что её вообще можно нарисовать. То есть, я вообще ни о чём таком не думал, но если бы меня спросили, можно её нарисовать или нельзя, я бы ответил, что нельзя. Потому что ничего, кроме глаз, не видишь.
В общем, она сидела, смотрела на меня, познавала мир и скучала. А Марк что-то громко говорил восторженной скороговоркой. Что она — его личное открытие, главное событие прошлого Всесоюзного семинара, все как тогда обалдели — так до сих пор в себя придти не могут, самый талантливый автор за последние пятьдесят лет, главный старается её к нам переманить, но она почему-то отказывается, хотя всё, что пишет, идёт с колёс, в каждом номере по куску, а в двух — даже по три, ну, ничего, может, во время стажировки присмотрится, может, и понравится, может, и согласится… и очень жаль, что меня не было на том семинаре, давно бы уже познакомились, ну, ладно, лучше поздно, чем никогда, так что — будьте знакомы. Наверное, он так и говорил. Тогда я вряд ли что-нибудь соображал. Но он и потом так часто это говорил, всегда одно и то же, что мне кажется, и в первый раз говорил то же самое.
— Рада познакомиться, — сказала она. — Я читала ваши книги. Очень хорошие. Особенно первая. Жаль, что вас не было на семинаре. Там было… забавно.
Марк захохотал и стал рассказывать, что самым забавным на семинаре было то, как четыре сотни мужиков ходили хвостом за ней одной, а через четыре дня она уехала домой, никому ничего не сказав, и четыре сотни мужиков искали её и по всей редакции, и на чужих этажах, и даже в гостинице караулили, пока секретарша не сказала, что сама отметила ей командировку, и она уехала, потому что ей здесь надоело.
Я эти семинары терпеть не могу. Приезжают стада графоманов, целую неделю от них никакого покоя. Работать невозможно, общаться с ними невыносимо, найти среди них кого-нибудь толкового — нереально. Все они члены Союза писателей, все они маститые, у всех у них по пять книг, все они привезли новую рукопись с целью немедленного издания следующей книги. Я эти семинары всегда избегаю. Лучший способ — командировка. В прошлый раз командировки не было, так я решил просто дома отсидеться. День сидел, пытался писать, что-то не шло. Потом позвонил один приятель. Ну, не совсем приятель. Просто полезный человек. Он меня тоже как полезного человека расценивает. Поэтому позвал на шашлыки. У нас дачи почти рядом. В этих дачах не кто попало живёт, вполне приличное общество. Поэтому я поехал. Вот там с Лилией и познакомился. Она из всего этого общества самая красивая была. Да ещё родители такие. Я на своей машине приехал, потом между делом сказал, что у меня тоже тут дача рядом. Да она и без того на меня сразу стала поглядывать со значением. В общем, мы тогда же и решили встречаться.
Марк всё что-то болтал про семинар, она всё смотрела на меня, познавала мир и при этом скучала, а я почему-то думал о её синей куртке на белом меху. У Лилии ведь точно такая же. Или не такая? Главное — мне-то какая разница? Никакой разницы. Но вот бывает так, что никакой разницы для тебя быть не должно, а узнать хочется — просто черти раздирают. И спросить как-то неловко. Интерес какой-то не мужской.
— У вас куртка из Японии?
Я думал, что это я просто подумал, а на самом деле — вслух сказал. Вот именно в этих случаях мама говорит: «Думать меньше надо». Я страшно обозлился. Когда я делаю глупости, я всегда страшно злюсь. И всегда — на свидетелей этих моих глупостей. Ну, это объяснимо, это ведь у всех так. Вот и сейчас я обозлился на свидетелей — на неё и на Марка. На неё, конечно, гораздо больше, потому что это ведь она пришла в той куртке. Точно такой же, как у Лилии. А Лилия говорила, что такая в Москве есть только у неё, больше ни у кого нет. Наверное, поэтому я и примотался к этой куртке. А то на кой чёрт она мне сдалась? Из Японии, не из Японии… Да хоть из Америки.
— Понятия не имею, — сказала она равнодушно. — Там внутри какая-то картинка, кажется, есть. На ней ведь должно быть написано, правда? Посмотреть?
Конечно, я обозлился ещё больше. Да любая бы тут же сказала, что из Японии, и кто привёз, и сколько стоило… А она, видите ли, понятия не имеет. Она, видите ли, вообще из такого круга, где уже можно не иметь понятия, из Японии это или вообще с Луны упало. Я вот таких всю жизнь терпеть не мог. Которые понятия не имеют, что почём и откуда что берётся. «Посмотреть?» Ишь ты, ещё и язвит.
— Ах, что вы, что вы, — сказал я шутовским голосом. — Как можно, как можно… Не извольте беспокоиться! Я сам посмотрю.
Вскочил и пошёл к шкафу. Во-первых, потому, что обозлился. Но ведь я действительно должен был убедиться, что её куртка — из Японии! Точно такая же, как у Лилии! Или — убедиться, что не такая.
Если честно, наплевать мне было, такая или не такая. Это я сам себе повод придумал. Чтобы потрогать её куртку руками. Фетишист чёртов. Но ведь Марк трогал! Они там, в своём кругу, все как-то проще к этому относятся. Верхнюю одежду снимают, подают. При встрече иногда даже целуются и обнимаются, совсем чужие. Хотя какие чужие, всё-таки свой круг. Вот я и обозлился.