– Все! – крикнула она шапочке.
Внучка уже не плакала. Она целовала Севу, который пытался вырваться из материнских объятий, и подвывала. Дима молча наливал водку в рюмку, выпивал залпом и снова наливал. Владимир Иванович привязал лодку и еще долго сидел в шезлонге, глядя на вдруг успокоившееся море. Волны мучили резиновую шапочку, которая билась о камни, цеплялась розочками, но ее опять сносило на глубину.
Почему-то именно это происшествие успокоило Татьяну. Даже нет, не успокоило. Изменило ее настроение. Ей как-то вдруг стали интересны эти люди. Стало жаль Диму. Захотелось узнать обо всех побольше – и о нем, и об Анжеле, и о соседях, и о хозяине дома. То ли привыкла, то ли, что называется, обжилась, но она уже не могла оставаться равнодушной.
– Ну что? Влилась в комьюнити? – спросил Дима, с которым они вместе возвращались с пляжа домой. Дима катил коляску с Мусей. Он как будто почувствовал ее настроение.
– Ну да. Сева хороший. Мальчики совсем другие, – ответила Татьяна.
– Все хорошие. И все другие, – отозвался Дима.
– А Артем? Хозяин дома? Он какой?
– Артем? Он мой друг.
– Понятно.
Анжела встречала их уже на лестнице.
– Что вы так долго? Что-то случилось?
За ужином – они сидели на террасе, и впервые за все время Татьяну это не раздражало, – Татьяна с Димой рассказывали о Елизавете Ивановне. Анжела слушала молча, не перебивала.
– Старая идиотка, – заключила она, когда Дима заверил, что все в порядке, – каждый год одно и то же.
– Как одно и то же? – удивилась Татьяна.
– Да она каждый год устраивает этот цирк, – пожала плечами Анжела.
– Пойду я. – Дима встал со стула и чуть не упал.
– Опять нажрался, – констатировала Анжела.
Дима зыркнул на нее и сделал еще одну попытку встать.
– Может, его проводить? – предложила Татьяна.
– Сам дошкандыбает.
Дима, покачиваясь, начал спускаться с лестницы. На последней ступеньке не удержался и рухнул.
– Бля… – простонал он.
Татьяна с Анжелой кинулись вниз. Дима лежал под фиговым деревом и стонал.
– Что с вами? – кинулась к нему Татьяна.
– Да что пьяному будет? Другой бы уже шею свернул, а этому хоть бы хны. Отряхнулся и пошел, – прокомментировала Анжела.
Дима с помощью Татьяны встал на ноги. Вся одежда была в крови. Они поднялись на террасу и усадили его на стул. Он сильно ударился рукой, распорол ногу.
– Сейчас я зеленкой намажу, – сказала Татьяна.
– Только не зеленкой! – застонал Дима. – Лучше адаптоген. Наружно и внутрь.
Анжела налила ему водки. Татьяна вооружилась бутыльком зеленки.
– Ай, ай, ай, – кричал Дима, когда она его мазала.
– Дима, вы же доктор, что вы кричите, как маленький? – Татьяна дула ему на руку.
– Анжела, мне нужен наркоз. Налей еще! – требовал Дима.
Кое-как они довели Диму до его каморки и уложили в кровать. Вернулись. Татьяна пошла наверх посмотреть на Мусю – малышка спала спокойно. Тоже впервые за все время. У Татьяны же сна не было ни в одном глазу. Она опять спустилась – Анжела сидела и мешала ложечкой сахар в чашке.
– Спит, – сказала Татьяна.
– Погода поменялась, вот она и успокоилась, – ответила Анжела.
Татьяна налила себе чай и села. Даже домработница в этот вечер показалась ей обычной уставшей женщиной.
– Зубы лезут, – продолжала Анжела. – До двух лет о сне можешь забыть. Двадцать зубов должно вылезти.
– А вы откуда знаете? – спросила, не удержавшись, Татьяна.
– Знаю. У Артема дочь есть. Я ее растила, – ответила домработница и бросила чайную ложку на стол.
– А вы? Давно у него работаете? – спросила Татьяна и тут же пожалела, что задала вопрос.
– Давно… Как будто две жизни прожила. До Артема и после… Муж у меня был. Я, правда, его плохо помню. Совсем девчонкой была – восемнадцать лет, ничего не знала, не понимала. И мозг, видимо, помогает – отключает воспоминания. Три года я с ним прожила. Думала, все так живут. Он, как выпивал, так начинал придираться – не так поставила, не так посмотрела, не так пошла. А за «провинности» – наказание. Любимое – «виселица». Сажал меня на стул, привязывал и душил – веревкой, ремнем, руками, чем придется. Каждый раз в последний момент останавливался, когда я хрипеть начинала и сознание теряла. Без шейного платка из дома не выходила. Я его ненавидела и боялась только одного – родить ребенка. Но Бог есть. Не давал нам детей. Я ведь старалась угодить – приготовить повкуснее, подать покрасивее, прибрать получше. А он только злился от этого еще больше. Как будто специально себя распалял. Да еще за то, что родить не могу. Когда бил, по животу норовил попасть – мол, все равно от меня толку никакого как от женщины.
Я плакала. Даже иногда думала, что были бы детки, он бы изменился. Ведь чужих любил. Соседских пока всех по голове не погладит, не успокоится. То конфет им в кульке вынесет, то еще чего-нибудь. И с женщинами другими был вежливый, обходительный. Комплименты делал. Мне даже завидовали некоторые дамочки.
Это сейчас я понимаю, что у него с головой не все в порядке было и проблемы в сексуальном плане, а тогда думала, мужики все такие. Все жены терпят. Не у кого спросить было, посоветоваться. Да и стыдно.
Он был начальником. Не большим – средней руки. Так бы далеко пошел…
– И что случилось?
– Посадили. За разграбление соцсобственности.
– А потом? Когда вышел?
– Он не вышел. Умер на зоне, слава богу. Я, когда он под следствием ходил, нашла дома коробку с драгоценностями. И бумажку – чье кольцо там или серьги. За какие услуги он их брал, не знаю. Отнесла в милицию и сдала. Вроде как это решающим доказательством против него стало. Следователь аж подпрыгнул на месте и звонить стал кому-то. Так что, можно сказать, я мужа своими руками в тюрьму засадила. Еще книги были. Старые очень. Редкие. Я их в библиотеку отнесла… Мне грамоту вручили. Почетную. И на работе благодарность объявили. Мы тогда, в те годы, все были дурные и наивные. Нам грамоту дадут, в ладоши похлопают, мы и счастливы.
Анжела замолчала. Бессознательным жестом она терла безымянный палец, на котором, видимо, когда-то было обручальное кольцо…
– После ареста мужа я осталась одна. Свободная, независимая женщина. – Она ухмыльнулась. – Была работа, и квартира в моем полном распоряжении. Живи – не хочу. А я не знала, как жить. Что дальше делать? Вроде и замужем, а без мужа. Вроде предала его, хоть он и сволочью последней был и садистом. Да и страшно мне было. Думала, нет нормальных мужиков. Все извращенцы. Ходила, как на автомате. Как робот. Работа, столовая, дом. А тут Илюшка под руку подвернулся. Он напротив нас в квартире жил. Только на лестнице вечно торчал, рядом с мусоропроводом. В солдатиков там играл. Отец его пил, а Илюшку выгонял погулять. А тот не гулял, сидел рядом с мусоркой. Я его и раньше видела, но мимо проходила, а в тот момент как что-то толкнуло меня к нему.
«А где твоя мама?» – спросила я у мальчика. «Мамы нет», – отозвался Илюша. «Ты есть хочешь?» «Хочу», – ответил он. «Пойдем, накормлю, – обрадовалась я. – Ты блины любишь?» – «Не помню». – «Как это?» – удивилась я. «Папа мне делает бутерброды. А про маму, чем она меня кормила, – я не помню».
На кухне, когда мы вошли, я увидела таракана, сняла тапочку и хлопнула по стенке. «А у нас тоже тараканы были, когда мама мертвая лежала, – спокойно сказал мне Илюша. – Один таракан прямо по ней ползал. Я маму не боялся почти совсем, хотя она была не как мама, а как чужая тетя, а таракана боялся очень. Я хотел его смахнуть, но мне было страшно».
Я, лихорадочно замешивая тесто на блины, что-то невнятно промычала.
Блины, испеченные за несколько минут, получились образцовыми. Илюша ел их, не жуя, а заглатывая один за одним. Я сидела и смотрела, как он ест. Ребенок ел, а я смотрела ему в рот и улыбалась – просто так. И впервые мне было так хорошо и спокойно.
Я заварила ему чай в заварнике-ложечке. Такой заварничек – на одну чашку. На столе на блюдце лежали еще заварники в форме домика и чайника.
«А можно я попрошу?» – сказал Илюша. «Конечно, все, что хочешь». «Я хочу такой домик», – тихо сказал Илюша и чуть не сполз под стол от смущения. «Тебе чай в домике заварить?» – Я сразу поняла, что он имеет в виду, но мне не хотелось расставаться с этим посеребренным заварничком. «Нет, не чай, домик», – ответил Илюша и закрыл ладошками лицо. Я видела, как у него покраснели уши. «Мне он тоже нравится», – сказала я, и вышло совершенно по-детски, обиженно-настороженно. «Я думал, ты хочешь его подарить, – по-взрослому ответил он. – Я думал, ты так сказала. Что подаришь его, если я попрошу». «Я, понимаешь… Он посеребренный, то есть не серебряный… Не то чтобы дорогой…» – забормотала я. «А мама мне в чашке заваривала и блюдцем накрывала. Тоже как в домике. Мама любила чай, а папа кофе пьет. Кофе горькое, я пробовал. Невкусное. Как водка. Водка тоже не вкусная – я у папы пробовал. А мама чай любила. С молоком и с сахаром. Она всегда мне разрешала попить из ее чашки. Очень вкусно было. У вас тоже вкусно, хоть и молока нет».
Я начала плакать. Складывала Илюше с собой в пакет декоративный заварничек, блины, варенье и плакала. Не могла остановиться и успокоиться. Странно, но Илюша, казалось, даже не заметил моих слез. Он взял заварник, прижал его к груди и замер. «Я тебя люблю, – сказал мне мальчик. – Почти так же, как маму. Только маму я почти уже совсем не помню, а тебя мне надо выучить. Только я не знаю как». «Надо нам почаще чай пить вместе», – предложила я. Илюша молчал. «О чем ты задумался?» – спросила я. «А мама не обидится?» – «На что?» – не поняла я. «Что я ее забыл и так быстро вас полюбил? Папа говорил, что она нас видит и следит, чтобы я ничего плохого не сделал. А если сделаю, то она меня накажет. Я не верю. А вы?» – Он поднял на меня глаза. «И я не верю! Мама тебя не накажет, потому что очень любит. И ты ее не забыл».
И тогда Илюша заплакал, – продолжала Анжела. – Он прижался ко мне, открыл рот и затрясся плечиками. И плакал так страшно, горько и… без звука. Одними глазами и плечами. Знаешь, я ведь именно тогда решила, что своих детей у меня не будет. Чтобы не видеть, как они плачут. Я бы не выдержала. Умерла.
Я жила на два дома – бегала через лестничную клетку. Кормила Илюшку после школы, учила с ним уроки по вечерам, играла в шашки. Ну и так получилось, вроде как само собой… Мы сошлись с Николаем, его отцом. Есть такая народная мудрость – мужчины любят детей через женщину. Если женщина – любимая, то и ребенок будет любимый, а если нет – то нет. А кровь – не кровь, родной – не родной, не имеет значения. Так вот, я Николая через Илюшку полюбила. Он был нормальный, хороший… только слабый. Его куда повели, он туда и пошел… Бесхребетный совсем. Он ведь талантливый был, но как бы это сказать… Обиженный на всех сразу. Считал, что достоин большего. Что его не ценят, не любят. Вечно недовольный, все время с претензиями. Даже работу поменял – шило на мыло. Это я потом уже думала много о нем, а тогда, я сейчас вспоминаю, мы ведь с ним даже не разговаривали толком. Пришел, поел, лег, встал. Жили и жили. Не чужие, но и не родные. Год прошел как один день. Я и не заметила. Как во сне каком-то дурном. Очнулась я, когда Наина, мать Илюшки, появилась.
– Она ведь умерла, – подала голос Татьяна. Все это время она слушала Анжелу раскрыв рот и думала, что Дима был прав – она совсем ее не знала, чтобы судить.
– Я тоже так думала. Оказалось, жива. Но не очень здорова.
Наина лежала в психиатрической больнице. Очень редко ее отпускали, решив, что она безопасна для окружающих. В последний раз, когда ее выпустили, она «играла» с маленьким Илюшей в «трупик» – наряжалась во все белое, обильно пудрила лицо, подводила глаза и ложилась на обеденный стол. Складывала руки на груди и прикидывалась мертвой. Лежала так часами. Илюша должен был плакать и укладывать рядом с ней цветы. Мальчик молчал и папе ничего не говорил – от страха.
Николай пришел домой пораньше и увидел все сам – «умершую» жену на столе и плачущего сына. Наина вернулась в психушку. В памяти Илюши остался факт, что мама умерла.
В один из дней я открыла дверь на звонок. Наина вошла как ни в чем не бывало, уверенно прошла в спальню и легла.
«Вы кто?» – спросила я. «Наина», – ответила женщина и уснула.
Я сидела на кухне и почему-то боялась: затылком чувствовала, что женщина – не просто женщина, слишком уж уверенно она держалась, слишком знакомым было ее лицо.
Я даже позвонила Николаю на работу, чего никогда не делала, и попросила приехать. Николай приехал, все объяснил и сказал, что не знает, что делать. Я встала и ушла. Недалеко – через лестничную клетку, в свою квартиру.
Наина сделала все, чтобы я тоже почувствовала себя сумасшедшей. Она, как школьница, звонила в дверь и пряталась. Звонила и шумно дышала в телефонную трубку. Писала на двери «Анжела – дура». Я старалась не обращать внимания, зная, что человек нездоров. Когда же Наина стала приходить «поговорить», стало совсем невыносимо.
«Ты забрала моего мужа. Тебе было мало, и ты забрала сына», – монотонно твердила, глядя в пол, Наина.
Больше всего меня задело то, что Илюшка, неожиданно обретший мать, тут же обо мне забыл – не заходил даже на обед. Не сдержавшись, я подходила к их двери и подслушивала – из квартиры доносился тоненький звонкий голосочек Илюши: «Мамочка, мамочка».
Я ревновала. Безумно. Не Николая – Илюшку. Как-то подкараулила его на лестнице. «Илюш, пойдем, покормлю», – сказала я. Он сильно похудел и оттого казался выше и взрослее. «Спасип, теть Анжел, я не могу, меня мама ждет», – скороговоркой отказался Илюша и начал ковыряться ключом в двери.
Я, увидев этот затылок, любимый, самый дорогой в моей жизни, самый родной, затылок, ради которого я согласилась жить, сорвалась: «Илюш, ты уже большой, должен понимать. Твоя мама болеет, она не может о тебе позаботиться, ты ничего не ешь, так нельзя…»
Я не сказала ничего такого, что могло бы его задеть. Но Илюша вздернул плечиками, повернулся и, едва сдерживая слезы, закричал: «Моя мама – лучшая на свете. Она не больная. Она веселая и хорошая. Не говорите так про мою маму! Вы, вы, вы – никто. И мне никто. И папе – никто. Я к вам больше не приду. Никогда. Никогда! У меня мама есть! Моя родная мама!» Он одним рывком открыл дверь, заскочил и хлопнул с обратной стороны. Я дернулась и только после этого хлопка заплакала.
Наина продолжала терроризировать меня звонками, надписями и прочими «шалостями». Однажды я нашла у себя на коврике перед дверью кошку Маркизу, которая жила в подвале под лестницей – ее подкармливали все жители подъезда. Маркиза лежала в коробке из-под обуви, вся в вате, обложенная засохшими гвоздиками. От кошки, застывшей в оскале, шел трупный запах. Я закричала.
Потом пошла в милицию и рассказала про Маркизу, Илюшку и Наину. Уставший участковый развел руками – он ничего не мог сделать. Нет доказательств, что кошку убила Наина, заявления от мужа не поступало. Я подкараулила на выходе с работы Николая: «Надо что-то делать. Ты же видишь, что ей становится хуже. А вдруг она меня убьет?» Я говорила и понимала, что Николай меня не слышит. Он любил свою странную, сумасшедшую жену. Любил всем сердцем. Он был с ней счастлив и хотел побыть счастливым еще некоторое время.
Я долго бродила по району, гадая, что такого есть в Наине, чего нет во мне. Почему Николай ее так любит, почему Илюшка так быстро и так легко зачеркнул год нашей совместной жизни, когда мне казалось, что все хорошо? Почему Наина убила Маркизу? Как у нее рука поднялась? Такая была замечательная, добрая кошка. И ведь котята остались – надо будет пристроить….
Я вернулась домой поздно и не сразу поняла, что не одна в квартире. Зашла в комнату и привычным жестом включила торшер. Хотела закричать, но сдержалась. В проеме открытого окна стояла Наина – в белой ночнушке, с распущенными волосами. Она стояла, улыбаясь, едва держась за косяк. «Оставь моего мужа и сына, или я выброшусь из окна», – сказала она.
И тогда я сделала то, чего никогда от себя не ожидала, – рассказывала Анжела. – Я подошла и толкнула ее в грудь, а потом стояла и смотрела, как она падает на асфальт. И только затем позвонила в милицию и в «Скорую». И знаешь, что меня удивило? Что я так спокойно это сделала. Просто подошла и толкнула.
– Она умерла? – спросила Татьяна.
– Почему умерла? – удивилась Анжела, а потом улыбнулась. – Нет, не умерла. Второй этаж. Только ногу сломала. Она даже мне улыбнулась – оттуда, с асфальта.
– И что было потом?
– Ничего. Ее забрали в психушку, а Николай с Илюшкой уехали. Буквально на следующий день. Я ведь их видела, думала, на дачу едут или в гости. Николай еще посмотрел на меня так странно. Как будто боялся. Больше я их не видела. Они квартиру потом продали. Я все ждала, что Илюшка вырастет и меня найдет. Но нет… Хотя он тогда еще совсем маленький был. Может, и не запомнил. А я до сих пор помню его затылок с всклокоченными волосами. Я его заставляла мыть голову, так он мыл только челку, для вида, а на затылке всегда волосы дыбом стояли. Я больше никого никогда так не любила, как его… Я все думаю – каким Илюшка вырос? По характеру? Не дай бог, ему болезнь матери передалась по наследству. Хотя, если он в отца пошел, еще хуже…
– А что Николай?
– Это еще при мне было. Когда я вот так с ним жила – через лестничную клетку.
* * *Николай, как рассказала Анжела, был сыном известного дипломата. Его отец, отслужив на внешнеполитическом поприще, со всеми почестями вышел на пенсию и начал писать дневник – исключительно для себя: с кем встречался, о чем говорили, во что были одеты люди, как себя вели. Никогда в жизни он не собирался его публиковать. Хотел оставить сыну – на память. И внукам, чтобы помнили деда. Чтобы гордились.
Старый дипломат умер. Был похоронен на престижном кладбище. На панихиде бывшие соратники говорили о нем как о «свидетеле эпохи» и «вершителе судеб». На поминках друг отца, известный дипломат, которого Николай называл дядей Витей, уже сильно выпив, подсел к нему: