— Опять кривишь душой, — усмехнулся Сарматов. — К тому же грех свой на земле ты еще не искупил.
— О чем ты?
— Помнишь зэка, того, что уплыл в Ледовитый океан на белой льдине, как черный крест?
— Помню...
— То навсегда твой крест, Савелов.
— Знаю... И всех ребят, погребенных под памирской лавиной, тоже на свою душу принимаю.
— А американца, которому ты не дал шанса доплыть до берега?..
— У меня не было выбора.
— Выбор всегда есть, — откликнулся Сарматов и скрылся за листьями, залепившими лобовое стекло машины.
— Выбор между гильотиной и Бастилией? — крикнул Савелов.
— Не самый худший выбор, — донеслось из-за листьев.
За своими невеселыми мыслями Савелов не сразу заметил, что сбоку к его машине пристроился милицейский «жигуль». В просторечии: «Раковая шейка». Усиленный мегафоном властный голос привел его в себя:
— Серая «Волга», немедленно прижмись к тротуару! Прижмись к тротуару, оглох, что ли!!!
— В чем дело, начальник? — остановив машину, раздраженно спросил Савелов подошедшего вальяжной барской походкой красномордого гаишника.
— Прохреначил на красный, скорость — за сто с гаком, а ишо, мудила, спрашивать, в чем дело?! — заорал гаишник и схватил его за плечо. — Выходь из машины, мать твою! Я те покажу, в чем дело!.. Документ гони!
— Руки и мат отставить! — налился вдруг злобой Савелов. — Ты у меня, хамло тамбовское, завтра же отправишься в свой колхоз коровам хвосты крутить...
Опешивший милиционер, не привычный к такому отпору, отступил на шаг. Его спрятанные под низким лбом глаза округлились от удивления, а свисающие на воротник щеки стали наливаться свекольным цветом.
— На кого дрочишь? — прошипел он. — На советскую власть дрочишь, вша поганая... Ишо, выходит, в ментовке раком не стоял, пидарас?.. Гони, говорю, документ! — схватился он за белую кобуру на боку.
Савелов распахнул плащ, чтобы достать из бокового кармана удостоверение. Увидев блеснувшую у него на мундире Золотую Звезду и погоны подполковника, милиционер из пунцового в один миг стал серым. Глотая воздух, как вытащенный из воды карп, он кинул дрожащую руку к козырьку фуражки и с выпученными оловянными глазами застыл по стойке смирно.
— Лопух деревенский!..
— Виноват, тащ Герой Советского Союза.
— Ладно, будем считать, что инцидент исчерпан, — заставил подавить в себе злость Савелов.
Поняв, что гроза миновала, милиционер ловко натянул на свою толстую морду привычную холуйскую маску.
— Просим прощеньица, таш Герой Советского Союза! Вы уж поосторожнее, поберегли бы себя. Колдобины на дороге и листьями все завалило — закрутит на повороте, не приведи бог!..
— Спасибо за совет! — кивнул Савелов, садясь за руль.
— А те мужики, значит, охрана ваша? — наклонившись к окошку, кивнул милиционер на прижатую к тротуару черную «Волгу», с водителем которой направлялись выяснять отношения два его напарника.
— С чего ты взял?
— Они, тащ подполковник, от Цветного бульвара за вами как привязанные!
Савелов вгляделся в троих пассажиров в салоне черной «Волги» и подмигнул милиционеру.
— То муж одной бабенки, с приятелями... Хочет, видно, выяснить у меня, почему у него рога на лбу выросли...
Милиционер угодливо прыснул в кулак.
— Вот что, лейтенант, задержи-ка эту компанию минуток на пяток? — вложил в его перчатку зеленую купюру Савелов.
— Бу сделано, тащ подполковник! — оценив по достоинству величину и цвет купюры, козырнул тот и, забыв о своей вальяжности, бегом бросился к черной «Волге».
«Однако топтуны плотно сидят у меня на хвосте. Главное, не навести их теперь на Феодосию», — направляя машину на Садовое кольцо, подумал Савелов. С Садового кольца он повернул на Старый Арбат, а с него юркнул в какой-то переулок.
Убедившись, что черная «Волга» больше не маячит позади, свернул с переулка во двор неприметного обшарпанного дома. Поставив машину в тени кустов, проходными дворами он вышел на улицу Грановского, к облицованному гранитными плитами угрюмому зданию с множеством мемориальных барельефов по фронтону.
— Вы к кому на ночь глядя? — преградил ему путь незнакомый дежурный милиционер в подъезде дома.
— К академику Савелову, — махнул он красной книжицей перед его глазами. — Академик ждет!
* * *На его звонок массивную, обитую кожей дверь открыл одетый в стеганый домашний халат полный старик со склеротическими жилками на фиолетовом носу и с прядями седых волос на мощном черепе.
— Вадька! — радостно воскликнул он. — Вот так уважил родителя!
— Мама спит? — спросил Савелов, снимая в прихожей плащ.
— Говорит, на дачу поеду, гладиолусы, мол, к зиме готовить. Сдались они ей, эти гладиолусы!.. К адмиральше Кашехлебовой укатила на всю ночь наша Дора Донатовна. Будет с артистами и торгашами-аферистами до утра в преферанс резаться!
Увидев на парадном мундире сына звезду Героя, старик растянул в насмешливой улыбке губы.
— А ну-ка, покажись отцу, покажись, сынку... Первый раз тебя в форме вижу. Ба, який ты гарный, сынку!.. Жалкую, однако, что по презренному жандармскому ведомству лыцарь, — съехидничал он.
— Твой любимый Тургенев по тому же «презренному ведомству» числился, — напомнил уязвленный сын. — Поэт Волошин и художник Рерих-старший, говорят, тоже по нему отметились...
— Чушь собачья, — возмущенно хлопнул руками по бедрам старик. — Бредни русофобов и некрофилов, и ты, мой сын, туда же!..
— Пошутил, папа!
— Шутки у вас, товарищ Герой Советского Союза! — сердито ткнул тот сына в спину. — Не стой пнем, а проходи в кабинет. «Гертруду» мою в честь твоего прибытия позволь великодушно не надевать — от двух Героев в глазах рябить будет.
— Изволь, — улыбнулся сын.
* * *Старинной резной работы шкафы в огромном кабинете академика Савелова были заполнены старинными фолиантами в кожаных переплетах и книгами по всем отраслям знаний. Задрапированные китайским шелком стены украшали средневековые пейзажи в дорогих рамах, портреты знаменитых ученых и государственных деятелей всех времен и народов. В просветах между картинами умещалась обширная коллекция боевых щитов и холодного оружия: от кривых турецких ятаганов до тяжелых мечей крестоносцев. Но центром и украшением кабинета все же был оправленный в кованую бронзу камин.
Савелов устало опустился на лежащую перед камином шкуру снежного барса и сразу погрузился в зыбкое и тревожное забытье. Сполохи от жаркого огня в камине тревожными бликами высветили его осунувшееся за эти два дня лицо.
— Что будем пить, сынку? — появляясь с подносом, уставленным бутылками и графинчиками, спросил отец.
— Я пас, папа, — через пару часов за баранку, — сбрасывая сонливость, ответил тот.
— Жизнь у академика Савелова: выпить и то не с кем! — проворчал старик. — Куда тебя несет на этот раз, если не секрет?
— В Крым, но это — секрет.
— Когда обратно ждать?
— Лет через пять-десять.
— Шутишь над родителем, сынку?
— Нет, папа. Из Крыма я прямиком в Германию, в город славный Мюнхен. Заехал сказать тебе с мамой последнее прости.
— А ты нас с Дорой Донатовной раньше времени не хорони, не хорони! — сверкнул глазами старик. — Прощать нам тебя не за что — ты всегда был хорошим сыном, не то что я, охламон, по отношению к твоему деду. Сноха с внуком сразу отбывают с тобой или потом?
— У тебя, папа, больше нет снохи и внука, — отвел глаза в сторону сын.
Савелов-отец задрожавшей рукой опрокинул на пол лафитник с водкой.
— На машине разбились, на самолете? Ну-у?.. Ну, не тяни, пощади меня, старого!..
— Они, слава богу, живы-здоровы. Просто мы разошлись с Маргошей, папа.
— Просто, видите ли, они разошлись!.. С женами расходятся, а с сыновьями — такого не бывает! — выкрикнул старик и с силой стукнул лафитником по столу. — Что значит, у меня больше нет внука?
— Только то, что отец Платона, родной его отец, — не я...
— Ха-ха!.. Не ты отец Платошки, окстись!
— Не будем об этом, папа!
— Вот как!.. Приперся в полночь-заполночь, оглоушил отца и «не будем об этом»! — разозлился тот и снова приложился к лафитнику. — Совесть-то у тебя есть, сын?
— Пока есть, но обсуждать эту тему не хочется, не обижайся...
— "...Какая скучная забота пусканье мыльных пузырей!" — насмешливо процитировал старик своего любимого Гумилева.
— "...Ну так и кажется, что кто-то нам карты сдал без козырей", — не отводя взгляда от огня в камине, подхватил сын.
— Кто его отец? — грозно сверкнул глазами старик. — Кто тот подлец?
— Тот, кто в Афганистане во второй раз подарил жизнь твоему сыну, папа. И... и эта Золотая Звезда должна была принадлежать не мне, а майору Сарматову, родному отцу Платоши.
— Почему же она принадлежит тебе?
— Потому, что он не вернулся из Афганистана.
— Потому, что он не вернулся из Афганистана.
— Как на духу, Вадька, — на тебе его крови нет?
— С ума сошел! — вскинул голову сын. — Как ты мог такое подумать?..
— Э-э-э, сынку, я породу нашу савеловскую знаю. Хотим-то мы, Савеловы, всегда по-божески, да все выходит у нас через задницу!
— Ты как всегда преувеличиваешь, папа.
— Как бы не так! — стукнул тот себя по черепу. — Твой дед — марксист ленинского розлива и твой отец, то бишь я, академик Савелов, живота не щадя, всю жизнь подводили теорию под Царство Вселенского Хама, презрев свое старинное столбовое дворянство, а что вышло, сынку?.. Преувеличиваю...
Сын, стараясь не встречаться с ним взглядом, пожал плечами.
— А ведь понимали, Вадька, еще как понимали, что добром Царство Хама не кончится. Аз воздам! Ха-ха-ха! — саркастически хохотнул старик и, оборвав смех, погрозил кулаком в черноту окна. — Аз воздам, сукины дети!..
— Нехорошо как-то смеешься ты, папа...
— Смеюсь нехорошо? — вскинулся тот. — А угадай, Вадька, над кем смеюсь и чему радуюсь?
Сын опять неопределенно пожал плечами.
— Я, Вадька, всю жизнь доказывал преимущество нашего образа жизни. Внедрял его чуть ли не силком в Африке, в Азии. Даже до Латинской Америки добрался. Ха-ха-ха!.. Смеюсь, сынку, потому что внедрять его больше некому. И негры, и азиаты, и даже чумазые латинос, как по команде, все вдруг поумнели и социализма на дух не хотят... Каково, а?.. Аз воздам!.. Ха-ха-ха!
— Что верно, то верно...
— Нет на тебе, сынку, крови того майора, и слава богу, — круто поменял тему разговора отец и потянулся к лафитнику. — Царство ему, как говорится, небесное. Скажи лучше, зачем тебя к немцам посылают: капитализм их изучать или шпионить?
— Просто работать.
— Легалом, значит?
— Легалом...
— Поезжай, коли так. А с Маргошкой твоей — дело житейское, образуется. Как здесь вселенский бардак разверзнется, а из ее папашки огородное пугало сделают, сама, цаца, к тебе приползет и в ножки бухнется. Ты сто раз тогда подумай, прежде чем назад ее принять.
— Не приползет и не бухнется, — криво усмехнулся сын и тоже поменял тему разговора. — И все же не понимаю твоей хандры, папа... Твой личный итог дай бог каждому: депутат Верховного Совета, лауреат всех премий, Герой Соцтруда. Наконец, ты — всемирно известный академик.
— А-а, брось, Вадька! — отмахнулся отец. — Все мы незаменимые, да хрен нам цена в базарный день. Не из меня — так из кого другого свадебного генерала сделали бы.
— И академика из другого сделали бы?..
— Сомневаешься?.. Да у нас в Академии наук есть «академики» с церковно-приходской школой.
— Я не о них, а о тебе!
— Как я дошел до жизни такой, что ли? — щелкнул себя по горлу отец. — Потом как-нибудь обсудим эту тему.
— Прости, но может так случиться, что разговор этот у нас — последний...
— Коли так, изволь! — нахмурился отец. — Как до бутылки академик Савелов дошел?.. А так дошел, что своим бутербродом с икрой он еще смолоду делиться ни с кем не хотел. А от кого и за что его получать, думал, на празднике жизни принципиального значения не имеет — жизнь-то дается один раз.
— О чем ты, папа?
— Пока я социализм толкал по всему миру и свой бутерброд жевал, не замечал как-то, что меж родных осин творится.
— А что меж них творится такого уж?..
— "У лучших заветных сокровищ, что предки сокрыли для нас, стоят легионы чудовищ с горящей веселостью глаз..." — процитировал отец. — Вот ты, Вадька, свой бутерброд получаешь от жандармского презренного ведомства, я — от Академии наук, а наш мордатый сосед, милицейский полковник, — от воровского общака! Ха-ха-ха!
— Каждому по делам его.
— По мордасам, сынку, по мордасам! И отцу твоему по мордасам потому, что «всемирно известный академик» лишь под старость лет понял копеечную истину: нынешних-то чудовищ «с горящей веселостью глаз» он сам породил и воспитал... Воспитал без Бога, без морали и любви. Уж они-то, детки мои развеселые, дом родительский по бревнышку раскатают — сомневаться не приходится. Как же мне не радоваться приходу своих-то деточек ненаглядных? От радости полны штаны.
— Не ты, папа... Невежество наше вечное их породило.
Савелов-старший усмехнулся и потянулся к графину с водкой.
— Хватит, папа! — попытался остановить его сын.
Тот отмахнулся с пьяной обидой:
— Думаешь, полоумный у тебя родитель?
— Не думаю. Своего отца я знаю...
— А я, представь, всегда подозревал в себе коктейль: из этакого паяца Смердякова с Ванькой Каином. Ха-ха-ха!
— Зачем ты так, папа?
— Кстати, по моему наблюдению, сей коктейль присутствует у многих теоретиков научного коммунизма, а что уж говорить об их деточках, этих «с горящей веселостью глаз». А в себе ты такой пакостной смеси не замечал, сынку?
— Не время об этом, папа...
— А другого времени у нас может не быть, Вадька. Смекаю, что ты по прошлой весне в Афганистан напросился, чтобы сжечь там свои наследные комплексы, а?
— Возможно, — смутился сын.
— Я так и подумал, когда твоя мамаша Дора Донатовна расписала мне в красках подробности твоего вояжа на Гималаи!
— На Гиндукуш.
— Один хрен! — отмахнулся отец. — Прошел, сынку, там «чистилище»?..
— Пожалуй, да...
— Значит, могу быть за тебя спокойным — ты с обрыва не прыгнешь?
— С обрыва?
— Мы-то, марксисты, давно уже всех в свинячье стадо сбили, а эти, «с горящей веселостью глаз», ныне стадо к обрыву кнутом гонят — прыгайте, мать вашу, прыгайте!.. Аз воздам!.. Прыгнут, куда денутся...
А они-то, попомни: на берегу останутся, и «с горящей веселостью глаз» деточек себе нарожают. И все пойдет по новому кругу... Грустно, сын!..
— Грустно, папа...
— Грустно. И не потому, что жизнь прошла в доказывании, что дважды два — восемь, не в том дело. Оскотинил нас Вселенский Хам дальше некуда. И мы, грешные, и деточки мои «с горящей веселостью глаз» не скоро еще облик человеческий примем.
— Мне кажется, что дела не так уж плохи, папа... В конце концов, мы страна поголовной грамотности, у нас мощная наука, древняя культура. Наша интеллигенция не даст...
— Даст! Эта грязная шлюха кому угодно даст! — стукнул кулаком по столу отец. — Ленин когда еще подметил, что русская интеллигенция — говно! Интеллигенция, она столетиями из всех сословий прорастает. Без сеятеля, сама, как редкостная ковыль-трава. Ее и так крохи на Руси были, а к тридцать седьмому под корень эти крохи выкосили, чтоб они, не дай бог, непредсказуемо в народе не проросли. А о той, о которой ты толкуешь, рабоче-крестьянской, то она... Сурепка она скороспелая в поле ржи. Сорняк зловредный. Вчера в ЧК друг на дружку стучали, потом в КПСС наперегонки перли, а нынче, глянь-ка — кульбит без разбегу и доллару осанну хором выводят. А чтоб люди добрые не унюхали, как смердят оне, так про «общечеловеческие ценности» туману подпустили.
— Что в них плохого?
— А-а! — отмахнулся старик. — Под кисло-сладким соусом все тот же «Интернационал» бесовский... Вчера мы его штыками да тюрьмами навязывали, сегодня — этими самыми «ценностями». А смысл, сынку, все тот же — не дать русскому человеку с коленей подняться и начать своим умом жить. Знаешь, почему у нас с социализмом пшик вышел? — спросил он свистящим шепотом.
— Хотелось бы услышать от академика Савелова.
— Рецепт социализма наша интеллигенция списала у Европы, списать-то списала, а съедобного блюда по нему сварганить не сумела. Уж как старалась, а все отдает кислыми щами. У той старой, разночинной, интеллигенции и твоей, рабоче-крестьянской, один родовой признак имеется: как вглядится она в лик России, так от него, аки черт от ладана. Боится она ее лика и духом ее животворящим брезгует. Светом в окошке для нас со времен царя Петра был немецкий бюргер, потом французский буржуа, а теперь вот американский ковбой, у которого «кольт» и одна извилина напополам с лошадью.
— Суров ты, папа! — улыбнулся сын.
— А ты посмотри, Вадька, с какой прытью нынешние борцы за права человека внушают русским комплекс неполноценности и вселенской вины, как обливают помоями их историю?.. Она, видите ли, у русских кровью писана. А у Европы и Америки медом, что ли?.. История кровь нашу славянскую густо разбавила половецкой да угро-финской, а наши интеллигенты от такого родства в ужасе вопиют: чур нас, чур! Ах, мы непредсказуемые, ах, морды у нас косоротые и какие-то неумытые!.. Царь Петр, дабы облагородить неумытых, косоротых, как прочитал прожженного циника Макиавелли, так сразу поперся к прощелыге Лейбницу. Научи, мол, старый плут, как нам твой немецкий «орднунг» обрести. Обрели «орднунг», да за два века он интеллигенции приелся, и она от него, спьяну, видать, в ноги к еврейскому лавочнику Марксу бухнулась. Научи, мол, бородатый, как нам твой кибуц в наших снегах сотворить. А теперь вот от его кибуца к «мировому правительству» на карачках ползем. Причешите, мол, хоть вы нас, нечесаных. А уж оно причешет!.. Дай бог, миллионов двадцать косоротого народонаселения для самых черных работ оставит. Все, сынку, к тому идет...