Тут есть единственный выход – упасть в обморок. Спрятаться в этом обмороке от наступающих громил.
Те, у кого не было укрытия, чувствовали себя как в открытом пространстве. Ждали, что их окликнут по имени.
– Эй, как вы там? Абрамыч или Соломоныч? Настало время отвечать за вашу жизнь в Бердичеве или Рогачеве.
Зрители опустят глаза и гуськом потянутся к выходу. Теперь они будут не публика, а просто евреи.
Разумеется, актеры тоже так чувствовали. Вне зависимости от того, были они евреями в жизни или только на сцене.
Поэтому боялись за персонажей и за людей в зале. Время от времени поглядывали за ними: не слишком ли трудно смотреть?
Только добрались до реплики Лизы: “Он – христианин”, и занавес, немного поколебавшись, закрылся.
Значит, у режиссера тоже сдали нервы. Плакать он себе запретил, чтобы не мешать исполнителям, но оставаться безучастным у него не было сил.
13.
Свою смерть Коля встречал за кулисами. Посмотрел на часы и понял, что это та самая минута.
Сейчас он должен неподвижно лежать на сцене. Слушать, как жизнь продолжается без него.
Странная профессия у актера. Можешь заходить за черту, за которую нормального смертного не пускают.
И, главное, потом имеешь право вернуться. Только что, к примеру, тебя убили, а вот уже выходишь на аплодисменты.
Сейчас зал не аплодировал, а стонал. Бился в истерике, взывал о помощи, проклинал автора и режиссера.
Полувоздушная архитектура на головах дам превратилась в руины. Даже проборы их кавалеров стали неактуальны.
Коля в это время умирал. Уже не от рук погромщиков, но потому, что не мог этого видеть.
Рядом умирали другие люди. Реквизитор, рабочий сцены, исполнительница роли Леи…
Он подумал: хорошо, что зрители не знают о гибели его героя. Это добило бы их окончательно.
Блинов повернул голову и увидел погромщика. В руках он держал железную палку.
Погромщик тоже плакал. Положил палку на стул и вытащил из кармана платок.
Вот столько слез выпало на долю студенческого театра. Прямо как утренней росы.
Видно, режиссер и актеры что-то не рассчитали. Возможно, слишком далеко удалились за ту самую черту…
Спектакль решили больше не играть. На многие годы им вполне хватило этого вечера.
Дальше они жили с ощущением этого события. Оставалось только неясным: был тут один смысл или сразу несколько?
Глава восьмая. Погром
1.
Непросто еврею в Житомире. Ему полагается не одно унижение, а, по крайней мере, несколько.
Мало того, что живешь в черте оседлости, но у себя дома не чувствуешь себя уверенно.
В Полтаве, конечно, еще хуже. Там евреям запретили ходить по проспекту, дабы не смущать господ офицеров.
Здесь гуляй сколько хочешь. Громко разговаривать необязательно, а просто прогуливаться никто не запретит.
Правда, какие-то улицы пробегаешь быстрей. Чтобы лишний раз не мозолить глаза полицейскому.
Вроде проскочил, а тут чувствуешь руку на локте. Еще не оборачиваешься, а уже знаешь, что это он.
Как представителю порядка пропустить еврея? Не сказать ему два-три напутственных слова?
Мол, всегда вы куда-то торопитесь. Совсем нет привычки к степенности и размеренности.
После этого обращения плечи опускаются. Вспоминаешь, что в этих краях ты не хозяин, а гость.
Коле или Ивану с Петром опасаться нечего. Отчество у них самое что ни на есть подходящее.
Ну чего бояться Ивановичам? Да еще обладателям дома вблизи губернаторского особняка?
Лучше всех, конечно, Коле. Уж как ему нравится Житомир, но и Женева для него не чужая.
Удобно жить на две страны. В Швейцарии тоскуешь по Украине, а едва вернешься домой, уже рвешься назад.
Все же не зря он стал эсером. Хоть и не привелось ему участвовать в терактах, но перевоплощению научился.
Опыт любительства тоже оказался нелишним. Скорее всего, граница между странами была для него чем-то вроде линии рампы.
Коля в Женеве и Житомире не один и тот же. Можно представить, что в дороге он какой-то еще.
Наверное, это и значит вписаться в пейзаж. Сперва в его облике преобладала строгость, а потом уютность и теплота.
Да как иначе? Один город отличает едва ли не чопорность, а другой – домашняя неприбранность.
В Швейцарии все говорило: контролируй себя! здесь нельзя собираться компаниями и разговаривать в полный голос!
Зато на Украине даешь себе волю. Только сошел с поезда, а руки уже болтаются и стараются заменить слова.
Женевцы все говорят до конца, а житомирцы помогают себе руками. Потому беседа приятелей напоминает встречу ветряных мельниц.
Дело не только в партийности и актерских способностях. Столь же важна прирожденная уступчивость.
Такой у Блинова характер. Даже себя он воспринимал не отдельно, а в связи с другими людьми.
Это качество сродни музыкальности. Поистине драгоценной способности всякий раз попадать в тон.
Именно этому их учил Роше. Не давал указаний, а действовал силой примера.
Много сторонников у него не появилось, но разве в этом дело? Если двое или трое живут так, то это уже кое-что.
2.
Двадцать третьего апреля на лодках катались в основном евреи. Могло показаться, что процентная норма действует только на суше.
Да и полагающуюся этой нации скромность тоже кажется отменили. До того дошло, что стали петь еврейские песни.
Уж это совсем ни к чему. Стоило бы поберечь слух тех, кто гуляет по берегу.
Представляете, идет какой-нибудь полицейский, а тут такое. Прямо не знаешь, как реагировать.
Было бы лучше, если бы пели что-то революционное. Тут, по крайней мере, ясно каждое слово.
Больше всего раздражает, когда что-то непонятно. Начинаешь подозревать подвох.
Сразу возникает вопрос: это кто такой смелый? почему настроен так легкомысленно?
Корреспондент газеты “Восход” не находился рядом, но назвал всех. Начиная от экстернов и молодых рабочих до ремесленников и приказчиков.
Это самый беспокойный народ. Почему-то уверенный в том, что прочитанные книги дают им какие-то права.
Ну что с того, что ты читал Богданова? Неужто на этом основании можно вести себя заносчиво?
Самые лихие из этой среды учатся за границей. Почему-то после Лондона и Парижа им уже ничего не страшно.
Прямо с удовольствием лезут на рожон. Даже с близкими родственниками не всегда соглашаются.
Для людей на лодках суббота не единственный день во всю неделю, а просто выходной.
3.
Отдыхающие как-то слишком сами по себе. Непонятно, как к ним подступиться.
Все же те, кто испытывают неприязнь друг к другу, находятся в одной плоскости. Можно сказать, одни не существуют без других.
Ну а если кто-то испытывает, а другим не до того. Уж очень захватили их веселье и радость.
Просто невозможно поверить во зло. В голове не укладывается, что в такую погоду прольется кровь.
Поначалу они вели себя так, словно это снежки. Кто-то хлопал в ладоши, когда камни падали рядом.
Вскоре перестали улыбаться. Откуда-то из глубины поднялась застарелая обида.
Уже в который раз эти противостояния. На протяжении всей истории евреи только и делали, что защищались.
В считанные минуты превратились в древних мстителей. Чуть не в тех самых воинов, которые когда-то не подчинились римлянам.
У нескольких человек оказались пистолеты, и они стали беспорядочно палить по облакам.
“Пах-пах”, – и лодка вздрагивает в ответ. Как бы подтверждает шаткость их положения.
Значит, понимали, что не так безобидно распевать песни, и на всякий случай прихватили оружие.
На берегу шумно радуются стрельбе. Ведь выходит что-то вроде сражения.
Кое-кто изобразил, что убегает в спешке. Во все горло кричит: “Жиды хотят нас убить”.
Вот так они себя взвинчивали. Разогревались в предвкушении бурного дня.
Еще немного взбодрились звуками летящих осколков. Увидят еврейскую лавку – и непременно бросят камень.
Теперь можно приниматься за топоры. Не просто орать и размахивать руками, а наводить порядок.
Порядок – это когда нет евреев. Или, по меньшей мере, когда евреев нигде не видно.
Потом одним припомнят камни, а другим стрельбу, но ведь не в этом дело. Уж если погром начался, то его не остановит ничто.
4.
Прежде чем беспорядки развернутся во всю силу, они тщательно обговаривались.
Повсюду возникали очажки разговоров. Говорили больше не прямо, а обиняками.
Впрочем, и так было понятно, куда все движется. Вот к этому самому, что так не хочется называть по имени.
Только что не существовало слова “погром”, а вдруг оно вырисовалось. Стало больше и важнее остальных слов.
Особенно много внимания уделили тому, что евреи за городом расстреляли царский портрет.
Исходили из того, что их сородичи распяли Христа. Поэтому перед фотографией они вряд ли остановятся.
Вообще расстрелять все равно что распять. С той лишь разницей, что одни дырявят плоть, а другие – бумажный лист.
Тут нужно призвать на помощь фантазию. Вообразить, как император превращается в узор.
Потом немного уточнить. Соединить точки от пуль и получить букву еврейского алфавита.
Особенно на этом не настаивали. Благо других вариантов было с избытком.
Так гуляли по городу слухи… Казалось, словно за одним сквознячком пробегает другой.
5.
Еще говорили, что евреи хотят взорвать собор. От распятого ими Богочеловека перейти к Божьему храму.
В Житомире восхищаются Большим собором. Правда, не меньше гордятся Большой синагогой.
Эти храмы все равно что центры окружностей. Пока они есть, город представляет внутреннее единство.
Представляете, если на воздух взлетел собор? А потом в отместку взорвали синагогу?
С непонятным упорством митингующие напирали на связи с радикальными партиями.
Удивительно, конечно. Трудно вообразить, что каждое утро Лизин дед молится сразу двум богам.
Ну а еврейские дети? Неужели, еще не достигнув бар-мицвы, они уже делают бомбы?
От таких разговоров голова кругом. Прямо теряешься и не знаешь, как себя вести.
Встретятся еврей и русский и отводят глаза. Про себя думают: а что ты станешь делать, если это случится?
Конечно, вопрос риторический. Ведь ясно, что одни возьмут железные прутья, а другие попрячутся по домам.
От этих слухов евреи совсем дерганые. Что-то услышат и сразу бросаются обсуждать.
Поэтому житомирский воздух проколот вопросами. Только и слышно: “зачем?” и “почему?”.
Чаще всего спрашивают: “Что вы говорите?” Это когда что-то совсем непостижимое.
Странная речь у евреев. В конце фразы интонация почему-то ползет вверх.
Понятно, к чему это в конце концов приведет. Те, для кого столько неясного, столкнутся с теми, у кого вопросов нет.
Тут и наступит конец всем сомнениям. На пространстве отечества утвердится ледниковый период.
Знаете, как это бывает? Наступает время, когда отношения между людьми определяют холод и безразличие.
Еще отношения определяют погромщики и неизменное во все времена: “С вами, студенты, один разговор, – нож”.
В упомянутом “что вы говорите?” будет меньше вопросительности. Вот так меньше подушка, из которой выходит пуховый дух.
6.
Сначала погромщики потренировались на базарных торговках.
Подойдут сзади – и хвать за ляжки. Для пущей убедительности помашут шашкой.
Затем разбросают корзины с помидорами. Чтобы они лопались под ногами и превращались в грязь.
Тут и случилось нечто неожиданное. На Рыбной улице приказчик Пак набросился на пьяного кавалериста.
Странно, что именно Срулик стал героем. Больно негероическая у него профессия.
Приказчик – это принеси-подай-вытри-налей. При этом оставайся как можно более незаметным.
Вообще соблюдай дистанцию. Помни, что любой человек – твой возможный клиент.
Срулик плевал на эти соображения. Ведь если он должен погибнуть, то приказчиком ему больше не быть.
Кавалерист прямо опешил от натиска. Сперва хотел ударить нагайкой, но почему-то взнуздал лошадь.
Как бы отстранился от этого угорелого. Подумал, что такие люди не пожалеют не только других, но и себя.
На сей раз Паку удалось спастись. До следующего испытания ему оставалось целых три дня.
7.
Мы уже вспоминали еврейских мудрецов. Тех самых, что любят поднять указательный палец, прежде чем что-то произнести.
На сей раз палец предварял утверждение: “Нет человека, у которого не было бы его часа”.
Заранее нельзя сказать, когда это случится. Желание справедливости накатит, как вдохновение.
Не успеешь толком подумать. Что-то поднимется, подобно волне, и ты окажешься тем, кто ты есть.
То есть не мальчиком на побегушках, а первым среди защитников своих соплеменников.
Когда погромщик поднял младенца за ноги, Срулик не выдержал. Худенькое его тело стрелой пролетело через двор.
Пеший изумился не меньше кавалериста. Непривычно, чтобы жертвы заявляли о своих правах.
Пак выхватил ребенка и передал через забор. Беззащитный остался стоять перед ним.
Поняли, что произошло дальше? Впрочем, Срулик считал, что лучше погибнуть, чем присутствовать при убийстве.
Бой длился минуту. Несколько секунд перевес был на стороне защищавшегося.
Естественно, победил тот, у кого было оружие. Погромщик прицелился и разрядил несколько пуль.
8.
Потом началось… Одни с дубинками и кастетами, другие – с вилами и топорами.
Пусть и не пьяные, а все равно что пьяные. Ощущение своих прав переполняет настолько, что кажется, можно все.
Если это была импровизация, то она не противоречила логике направляющей руки.
Уж не нашептывал ли кто-то погромщикам: вот здесь сосредоточьтесь, а тут закройте глаза.
Например, идти в синагогу необязательно. Если встретится на пути, лучше обойти стороной.
Когда товарищ обрадуется легкой добыче, вы его остановите. Уверенно так скажите: “Оставь, Божий храм”.
Казалось бы, отчего такое почтение к еврейскому Богу? Это при том, что с верующими в этого Бога можно делать все, что заблагорассудится.
Видно, синагога – это слишком заметно. Одно дело – кожа и кости, а другое – камень и железо.
Не все ли равно, кто стоит у прилавка? Покупателя это интересует только тогда, когда это связано с ценой на товары.
В чистый от евреев понедельник на следующей неделе за покупками придет кто-то из тех, кто сегодня размахивал топором.
Где, спросит, тот шустрый малый, что еще три дня назад стоял на вашем месте?
Не потому спросит, что не знает, а потому, что хочет это услышать от другого.
Хозяин опустит глаза и скажет: нет этого малого. Вот благодаря таким, как вы, его и нет.
9.
Погром – явление центробежное. За считанные часы он охватывает весь город.
Нельзя представить, чтобы кто-то отправился в магазин. И вообще, чтобы просто шел, а не бежал.
Если все же выглянул, то потому, что сомневается в своем укрытии. Подыскивает новый чердак или подвал.
При такой поглощенности главным событием не исключены параллельные сюжеты.
Обязательно кто-то захочет встрять под шумок. Не на стороне погромщиков или евреев, а по своему поводу.
Некто Сидорук год назад наблюдал за тем, как пристав Кяуров обращается с заключенными, и решил с ним рассчитаться.
Больно подходящий момент. Если вокруг стреляют, то почему бы ему не разрядить пистолет?
Вдруг получится уйти незамеченным. Ведь там, где тысяча выстрелов, там и тысяча три.
10.
Во время погрома пристав пьянствовал. То ли для храбрости, то ли потому, что не мог остановиться.
Гостиница, где он гуляет, называется “Рим”. Со всех сторон ее окружают лужи, подобно тому как Италию омывают моря.
Пристав Кяуров в “Риме” почти Брут. Чем больше он заливает, тем ярче горит его взгляд.
К вечеру пристав почти готов. Он не только не чувствует себя первым среди соратников, но вообще не чувствует ничего.
Как только он вывалился на крыльцо, из-за угла появился юноша с пистолетом.
Кяурову почудилось, что прямо перед его носом подняли полный до краев бокал…
В голове мелькнуло: вот так так… Это, пожалуй, совершенно не обязательно.
Хорошо умирать пьяным в стельку. Если о чем-то успеешь подумать, то лишь о том, что сегодня хватил лишнего.
Кстати, по поводу позы и жеста. Уж насколько Кяуров выглядит картинно, но еще эффектней полицмейстер Яновицкий.
Как сказано в газете, “стоя в легком фаэтоне, полицмейстер делал войскам знак стрелять”.
Это был его звездный час. Пусть выстрелы холостые, а фаэтон смахивает на повозку, он чувствовал себя Гаем Цезарем.
11.
Рим был ненастоящий, а гибель от пули настоящая. Пристав чокнулся с самой госпожой Смертью.
За эти дни полиция только раз действовала расторопно. Как-то им удалось схватить Сидорука.
Сперва он предстал перед собутыльниками Кяурова. Хотя они не протрезвели, но хорошо помнили, как бить наотмашь.
Неплохо его отметелили за патрона. Когда им этого показалось мало, выбили нагайкой глаз.
Официальные инстанции тоже не поскупились. Приговорили парня к нескольким ружейным выстрелам на тюремном дворе.
Сидорук оказался везучим. Кто-то на самом верху не поставил подписи, и ему разрешили жить.
Лучше нерчинские морозы, чем вечный холод. Все же камеры большие, а тем для разговоров с избытком.
Сидорук приободрился. Ведь вокруг люди интеллигентные, сидящие по политическим статьям.
Говорили в основном о будущем России. О том, как лагерь в полном составе придет к власти и какая это будет жизнь.
Сидорук подумал, что ему тоже что-то перепадет. Будет он, к примеру, начальником исправительных заведений.
Представляете: он в своем кабинете, а у него на подхвате десяток Кяуровых. Краснощеких, всегда навеселе, но преданных делу и лично ему.