Это исчезновение было бы оборотной стороной конспирации. Если всю жизнь существовать в тени, вряд ли из нее выйдешь после смерти.
Конечно, бывают исключения. К какой-нибудь дате вполне могли о нем вспомнить.
Его родную Монастырскую переименовали бы в Блинова. Возможно, нашлось бы для него место и в Питере.
В тридцатые в Ленинграде возник район террористов. Скопом почтили Желябова, Халтурина, Каляева и Перовскую.
Не будем продолжать дальше. Скажем только, что всего этого Коля избежал.
Еврейские мудрецы произнесли бы: “Куда человек сам желает идти, туда его и ведут”.
Теперь Блинов жил не для будущего, а ради настоящего. Сам удивлялся: да как он без этого обходился?
Ощущение было такое, словно он уезжал куда-то и наконец вернулся домой.
Разумеется, жена не нарадуется. Ведь муж склоняется не над железяками, а над тетрадями с лекциями.
Как-то на улице она встретила Каляева. Он кинулся к ней и долго тряс руку.
Лиза решила, что этот жест имеет отношение к Коле, а ей, как всегда, кое-что перепало.
Думать об этом не хотелось. Иван сейчас был так же далеко, как Колина мастерская.
Знаете такую игру: холодно… тепло… горячо… Вот так она двигалась из прошлого в сегодняшний день.
Сперва было что-то неприятно-холодное, а потом резко вскипало. Начиная бельем в тазу и кончая борщом в кастрюле.
Борщ или стирка – это, конечно, не соска, но тут тоже нужен пытливый ум. Не исключены открытия и нововведения.
Блинов во всем активно участвует. Вновь принадлежит пеленкам с подгузниками, а главное, им, Лизе и детям.
Немного смущала грустинка в глазах. Видно, одного счастья ему было недостаточно.
Вряд ли Коля горевал о бомбах и взрывах. Уж без них он как-нибудь переживет.
А вот каково без свершений? Или хотя бы без надежды на то, что случится что-то важное?
Один умный человек сказал, что есть люди с биографией, а есть люди без биографии.
Первые обходятся без событий, а вторые настолько в них нуждаются, что готовы сами осложнить себе жизнь.
Так их воспитал Роше. Учитель тоже тосковал без чего-то настоящего и всегда старался всколыхнуть и взбурлить.
Глава седьмая. Жизнетворчество
1.
Сколько раз так бывало. Коля решит, что все наладилось, а это, оказывается, отсрочка.
Вообще-то нам всем дана лишь отсрочка, но только сроки разные. Кому-то повезет, и он проживет лет до ста.
Не такой Блинов счастливчик. Как начнутся у него неприятности, то одна за другой.
Правда, поначалу все складывалось неплохо. Если не вдаваться в подробности, то просто замечательно.
По-другому и быть не могло: все же одно дело – обычная жизнь, а другое – жизнь в границах сцены.
Самая большая радость для студента – студенческий театр. Репетиции тут похожи не на работу или учебу, а на домашнее торжество.
Важнее всего не результат, а право побыть рядом друг с другом. Порадоваться тому, какие славные у тебя друзья.
Ну что с того, что пьесу выбрали мрачную. Для того они и вместе, чтобы эту мрачность преодолеть.
Зритель сразу почувствует: жизнь казалась бы несносной, если бы не островок тепла и взаимопонимания.
Пусть крохотное это пространство. Немногим больше того, что заселили Робинзон и Пятница.
Впрочем, вдвоем уже не скучно. Если же участников в десять раз больше, то тут только держись.
2.
Спектакля еще не существовало, а уже было ясно, что это настоящая бомба.
Может, более настоящая, чем те бомбы, которые в свободное от сцены время делал кое-кто из актеров.
Те были бездушные железяки, а эта из крови и нервов. Из того материала, из которого состоит все подлинное.
Никакая бомба не захочет быть вещью в себе. Лишь во время взрыва раскроется в полной мере.
Поэтому репетирующие чувствовали себя как в закрытой банке. Мысленно представляли сцену и зал.
Одно дело, если беседовать между собой, а другое – еще и с публикой. Постоянно чувствовать ее одобрение.
Пьеса, которую они выбрали, животрепещущая. В ней задаются такие вопросы, на которые каждому следует дать ответ.
Кстати, и название дерзкое. Чаще всего это слово обходят, а тут оно вынесено вперед.
Мелко – фамилия автора, а потом – крупно: “Евреи”. Как бы в подтверждение того, что тема тут важнее всего.
Перед входом увидел афишу и сразу начинает побаливать. Словно ответа от тебя ждут не когда-нибудь, а сейчас.
Слово “зритель” в данном случае не подходит. Правильней было бы сказать: “свидетель”.
Иногда смотреть не хочется, но отвернуться или пропустить совершенно невозможно.
Словно видишь сон. Как ни пытаешься от него отделаться, а он не отпускает.
Удивляет сходство с настоящими снами. Чуть не каждую ночь что-то такое является.
Так суждено этой публике. Днем они швейцарские граждане, а ночью жители местечек.
То одно вспомнится, то другое. Иногда представится такое, чего не было, но могло быть.
Ракурс, понятно, соответствующий. Откуда-то из-под стола или, напротив, с печи.
Это и есть точка зрения детства. Еще не настало время участвовать, но уже имеешь право знать обо всем.
3.
Вот появился часовщик Лейзер. Серебряная борода, густые брови, неторопливая речь.
Только среди евреев встречаются часовщики, как две капли воды похожие на пророков.
Впрочем, настоящие пророки тоже были евреями и совсем не сторонились прозы жизни.
Часы не ремонтировали, но овец пасли. Радовались тому, что имеют дело с бескрайними просторами.
Пастух поневоле начинает разговаривать с Богом. Ведь окружающий мир огромен, а ты в нем совершенно один.
Правда, взгляд Лейзера устремлен не вдаль, а вглубь. Туда, где уживаются колесики с молоточками.
Семену Акимовичу Раппопорту почти не нужно перевоплощаться. Он сам из породы пророков и патриархов.
Когда эсер Чернов впервые его увидел, то сразу подумал, что ему чего-то недостает.
Затем как осенило: конечно, большой серебряной бороды.
Что, казалось бы, это добавляет, но почему-то иначе не выходит повелевать человеческими массами.
4.
С массами как-то не вышло, но театральной студией Раппопорт управлял легко.
Потому и занялся режиссурой. Ведь это занятие предполагает ощущение своей миссии.
Можно сказать, указываешь путь. Испытываешь волнение от того, что направляешь движение жизни.
Говоришь: “Неверно” или, напротив, “Верно”. Устанавливаешь правила, по которым живут люди на сцене.
Только скрижалей недостает Семену Акимовичу, но вместо них у него есть режиссерский экземпляр.
Вообще режиссер – не совсем человек. Вернее, не такой человек, как остальные люди.
У нас с вами одна душа, а у него множество. Кем только за время репетиций ему не приходилось становиться.
Мысленно представляешь себя на месте каждого. То одним персонажем, то другим.
Ощущаешь ответственность буквально за все. Если потребуется, почувствуешь себя стулом или шкафом.
Да если бы только шкафом! Можешь показать кошке, как правильно переходить через сцену.
5.
Существует ли связь между перевоплощением и самопожертвованием? На этот вопрос надо ответить утвердительно.
К примеру, прожить год среди шахтеров – это самопожертвование и в то же время опыт существования в образе.
Как он решился на такое? Даже еврейское имя Шлойме сменил на Семена.
Уж не испытывал ли он себя? Проверял, сможет ли он забыть о происхождении и немного побыть русским?
Представьте себе, получилось. Очень скоро его было не отличить от товарищей-шахтеров.
Да и можно ли тут выделиться? Лица у всех закопченные, а из темноты ярко горят глаза.
Одно отличие, правда, есть. Иногда Раппопорт доставал блокнот и что-то в него записывал.
Если бы кто-то мельком заглянул в эти записи, то был бы без сомнения удивлен.
В русских буквах больше мягкого и округлого, а в еврейских – квадратного и острого.
Хотя этот язык для тебя чужой, все равно почувствуешь: не подходи, уколю!
6.
Сцена – это по большей части другие. Из этих других режиссер создает что-то свое.
Видно, еще потому Семен Акимович увлекся театром, что была в нем этакая жадность к жизни.
Не только всматривался, но и накапливал. На основании долгих наблюдений создавал своего рода архив действительности.
Все для него важно. И особенные, с привкусом гари, шахтерские словечки, и предметы еврейского быта.
Сложнее всего с этим бытом. Все же одно дело то, что говорят, а другое – то, из чего едят и пьют.
Раппопорт нашел выход. Прежде чем отправиться в экспедицию, купил фотоаппарат.
Теперь для всего хватало места. Люди и надгробия на его снимках помещались в полный рост.
Неудивительно, что тут участвует фотография. Когда быт исчезает, он превращается в тень.
Фотография – и есть тень. Не то чтобы несуществующее, но столь же невесомое, как слово.
К уходящей натуре Семен Акимович испытывал нежность. Тут не “Остановись, мгновенье!”, а “Не уходи! Повремени!”
7.
Еще Раппопорт взял псевдоним С. Ан-ский. В новой своей фамилии спрятал цитату.
Поэт Анненский подписывал стихи: “Ник – то”. Так вот Семена Акимовича можно назвать “никто”.
Как видно, потому он жил разными жизнями, что хотел свое несуществование преодолеть.
Ну кто такой Шлойме Раппопорт? Только и скажешь, что житель черты оседлости.
Совсем другое – журналист Раппопорт. Вроде только уточнение, а читается по-другому.
Кстати, это относится к эсеру Раппопорту и шахтеру Раппопорту. К общим сведениям тут добавлен сюжет.
Никак он не мог без этих сюжетов. Прямо хлебом не корми, а дай поучаствовать.
Это у него от увлечения театром. Люди сцены никогда не удовлетворятся равенством себе.
Не о нем ли сказано: кто был ничем, тот станет всем? Впрочем, нам больше подойдет: кто был “никто”, будет первым среди многих.
8.
Небольшой писатель Чириков, но реалистический. Там, где символист предпочтет обобщение, он непременно уточнит.
Буквально каждая реплика узнаваемая. Остается только поставить столик и разложить гору часовых механизмов.
Дальше появится уже упомянутый Лейзер и произнесет очередную сентенцию.
Еще не забудьте об акценте. Вместе с мерным покачиванием головы он создает ритм.
– И вот уже десять лет я смотрю с утра до вечера в часы и боюсь, что кто-нибудь придумает такие часы, которые никогда не будут портиться!
Каждый ответ Лейзера потому убедителен, что в нем скрыт новый вопрос.
– Неужто когда-нибудь будет такой порядок, что не только люди, но часы не будут спешить?
Словом, вывод оказывается поводом для сомнений. Вроде как высказал уверенность, а потом себя одернул: нет, тут что-то не так.
Другие персонажи не уступают этому старику. И уж точно ни в чем не уступают реальности.
К примеру, Березин – почти Блинов, а его невеста Лея – почти Колина супруга Лиза.
Сперва Березин ни во что не вмешивается. Лию любит, евреям сочувствует, но особого рвения не проявляет.
Дело, конечно, в темпераменте. В ремарке сказано, что этот герой “говорит спокойно, иногда вяло, но всегда рассудительно”.
Помните письмо об устройстве соски? Когда Коля что-то растолковывал, то не жалел сил.
Вот и Березин такой. Всякий аргумент он сопровождает фразой: “Это верно”.
Будущие родственники его тормошат. Прямо требуют за второстепенным увидеть главное.
Сначала на штурм идет Лея: “Всякий раз, когда я услышу, что где-нибудь бьют евреев, я чувствую, что я жидовка…”
Тут она произносит нечто нестерпимое. Теперь ему все же придется что-то сделать.
Можно ли было вообразить, что он когда-нибудь услышит: “И я начинаю чувствовать неприязнь даже к тебе”.
Представляете, как она это говорит? Спокойно-спокойно, с каждым словом все больше растравляя рану.
Затем наступает черед Нахмана: “И я хотел бы узнать, что вы будете делать, когда увидите, что бьют жидов?”
Характерно это “и” в начале. Фраза начинается с высшей точки, а потом движется вниз.
Березин не принимает этого “и”. Он начинает с совершенно ровного места.
Так разговаривала бы еврейская гора с русской равниной. Поэтому собеседники не слышат друг друга.
“Вам это интересно?” – спрашивает Березин. Словно речь о второстепенных вещах.
Нахман настаивает на своем “и”. Считает, что нейтральная интонация обозначает безразличие.
“Если ваши единоверцы будут на ваших глазах бить жидов, выпускать из перин пух, а из жидовских животов – кишки, бесчестить наших жен, матерей, сестер, – что вы будете делать?”
Березина ничто не берет. Даже после этого вопроса он отвечает: “Не знаю”.
Нахману нужно его добить. Чтобы он оставил свое укрытие и что-то вразумительное сказал.
“Вы же должны что-нибудь делать! Или вы будете стоять в сторонке и смотреть? Или это „не ваше дело“. Пускай себе человечество возрождается, а жидов бьют себе на здоровье, как собак?!”
Тут низменность опять выступает на первый план. Демонстрирует, что оно знать не знает ни о каких возвышенностях.
“Вы во что бы то ни стало желаете, чтобы я был виноват в том, что делают другие?”
Все же Лиин жених погибает. Несет полную ответственность за брошенное им в лицо погромщикам: “Звери!”
Сперва Березин, как всегда, не решителен. Спешит не принять участие, а поскорее скрыться.
Потом понимает, что выхода нет. Что, глядя на все это, только и повторишь: “Это верно”.
Мол, ничего не поделаешь. Если так повернулось, то правильней будет умереть.
9.
Как можно было, не будучи знакомым с Лизой и Колей, сказать о них все? От этой точности даже поеживаешься.
Удивительно, что на сей раз высшая сила не скрывает своего присутствия.
Причем так, что не спутаешь. Сквозь фамилию “Березин” проглядывает “Блинов”, а сквозь имя “Лея” – “Лиза”.
Еще надо понять такую странность. Если это послание, то почему оно вложено в не самую лучшую пьесу?
Чириков для этой миссии тоже не подходит. Был бы сторонником евреев, так ничего подобного.
Пару раз Евгений Николаевич спьяну проговаривался. Что-то бормотал о еврейском засилье и косился на соседа по столу.
Видно, личность драматурга тут ни при чем, а вкус и вообще – дело десятое.
Вряд ли провидение заинтересуется другими текстами автора. Да еще, подобно заядлому редактору, потребует все переписать.
10.
С тех пор Колина судьба связана с “Евреями”. Он стал не только исполнителем одной из ролей, но заложником этой пьесы.
Публика, конечно, ни о чем не догадывалась. Должно было пройти немало времени, чтобы все прояснилось.
Другое дело – смыслы, лежащие на поверхности. С этим все настолько ясно, что пьесу запретили.
Впрочем, то, что не разрешено в России, за границей немедленно входит в моду.
Трудное дело – эмиграция, но порой приятное. Особенно если речь о запретных плодах.
На родине они бы читали Горького или Куприна, а тут знакомятся с новинками свободной мысли.
Не просто знакомятся, а смотрят на сцене. Существуют так, будто между изданным и неизданным нет никакой разницы.
Как не отметить это событие? Женщинам не взбить на головах башни, а мужчинам не прочертить в шевелюре пробор.
В таком праздничном виде идешь смотреть пьесу о том, что в жизни нельзя перенести.
В фойе преобладает мотив: нам не страшно! То, от чего бы мы шарахались дома, здесь не причинит вреда!
Немного, правда, смущает название. Оно не ограничивает пространство пьесы и включает в себя зрительный зал.
Это вам не “Дядя Ваня” или “Три сестры”, а “Евреи”. То есть весь без исключения огромный народ.
Вот как все сложно. Погода прекрасная, рядом чудесное озеро, но что-то мешает выдохнуть и вздохнуть.
11.
Сцена в это время полюбила действительность. Когда пытались что-то вообразить, то в первую очередь думали о месте действия.
Причем себя не ограничивали. Уж если большая квартира, то все четырнадцать комнат.
На подмостках росли почти настоящие деревья. Сразу возникала мысль, что на следующем спектакле они зазеленеют.
Бывало, ветер гулял по сцене. По крайней мере, занавеска вздымалась высоко, как во время грозы.
Может, так театр извинялся за былое равнодушие к реальности? Этими подробностями возмещал их полное отсутствие?
Правда, не со всякой действительностью захочется оказаться рядом. Будешь как завороженный смотреть на руку с острым ножом.
Этому ножу все равно что вспарывать: он так же легко войдет в перину и в живую плоть.
Известно, что за перины у евреев. Потому на них пошло столько пуха, чтобы сразу провалиться в сон.
Так что это нелюбовь не к перинам, а к снам. К единственному праву этих людей ночью забывать о своих бедах.
Летит пух над сценой театра, перелетает в зал, оседает на платьях и пиджаках женевской публики…
На улице зрители отряхнут одежду, а дома обнаружат еще дюжину пушинок, которыми их пометил погром.
12.
Для актера спектакль – вариант судьбы. Примериваешься к чужой истории и делаешь кое-какие выводы.
Что если это был бы не он, а ты сам? Вел бы ты себя так же решительно или проявил слабость?
Сложнее всего режиссеру. Ведь его точка зрения не фиксированная, а как бы скользящая от персонажа к персонажу.
Для публики это тоже вариант. Все, что удалось миновать в реальности, она переживает в зрительном зале.
Как видно, на сей раз имела место передозировка. Настоящего времени оказалось больше нормы.
Уже никто не верил, что это спектакль. Казалось, погромщики пришли за каждым из них.
Как давно они расстались с родиной, но в эти минуты она была рядом. Причем не ее леса и реки, а ее кастеты и топоры.
Тут есть единственный выход – упасть в обморок. Спрятаться в этом обмороке от наступающих громил.