Настал черед вилки; ее пришлось подправить легким толчком. Глотая вилку, он даже не повел плечами и лишь отчаянно напряг горло, а сам тем временем сложил тарелку вчетверо, положил в рот и подтолкнул одним пальцем. Кадык дернулся, сократился, забился. Но через полминуты вернулся в прежнее спокойное состояние. Тщедушный пожиратель металла развязал салфетку, промокнул уголки рта, поднялся из-за стола и поклонился. Салфетку он бросил в публику.
Аплодисменты начались исподволь: сперва хлопнули в ладоши менеджер и его соседи, потом присоединились остальные, и вскоре мы стали просто сходить с ума, свистеть, улюлюкать и топать каблуками. Нет, каково? – кричал менеджер. Нет, каково, а?
Когда овации стали утихать, на сцену высыпали трое здоровенных мужиков в поясах с инструментами, подняли стол и оттащили его за кулисы. Аплодисменты смолкли. Лампы верхнего света стали гаснуть одна за другой и лишь тихонько потрескивали, остывая в глухой тишине. Единственным источником света остался красный указатель выхода над дверью. Наконец вспыхнул один голубой прожектор: сноп света падал с потолка на середину сцены, где появилась высокая фигура в латах и настоящем шлеме с забралом и страусовым пером. Вспыхнул еще один прожектор, на этот раз желтый, и осветил металлоглотателя, который примостился, как щеголеватый простолюдин, подле рыцаря в доспехах. Он поднял табурет, потом опустил и сел на него лицом к публике. Из кармана пиджака вынул плотницкий молоток с круглым бойком и покрутил в ладони. Отделил от лат поножь, сложил и приплюснул молотком о сцену. Сложил еще раз и опять приплюснул. А потом засунул себе в горло и с довольным видом проглотил, не слезая со стула, – только кадык задергался как безумный. Под щитком в голубом луче обнажились плотная голень и босая ступня.
Металлоглотателю потребовалось меньше минуты, чтобы разделаться с первой поножью. Не теряя времени, он приступил ко второй. Нет, каково, а? – зашептал менеджер. Неужели это взаправду? Он стал трясти Дака за плечо. Публика смотрела как завороженная и хлопала, когда металлоглотатель отрывал бедренные щитки, а мы, сообразив, что эти толстые загорелые ноги принадлежат Гризельде, повскакали с мест, начали топать и скандировать, расплывались в улыбках от истинного наслаждения. А металлоглотатель знай делал свое дело, исступленно подгоняя каждый кусок рывками адамова яблока.
Через двадцать минут доспехи почти исчезли. Артист стоял возле табурета и нежно проталкивал в горло вторую латную перчатку. Ему оставалось съесть только шлем и массивную нагрудную пластину. Гризельда стояла (причем на протяжении всего номера), раскинув руки в стороны, ладонями кверху. Мы топали в такт движениям кадыка.
Покончив со второй перчаткой, металлоглотатель перенес табурет за спину Гризельды и взгромоздился на него ногами. Топот в зале усилился. Металлоглотатель поднял руки над своей головой и над головой Гризельды, осторожно потянул плюмаж, и страусово перо плавно опустилось на сцену. Затем, изящно выгибая запястья и пальцы, он снял с Гризельды шлем. По ее плечам рассыпались длинные рыжие волосы, и мы зашлись от восторга, завопили, засвистели. Артист слез с табурета и одним эффектным ударом расплющил шлем. Сложил, расплющил повторно. И впился в него зубами. На поглощение шлема ушла пара минут, и мы уже неистовствовали, сотрясая мощным, оглушительным ревом балки этого старого спортивного зала. Менеджер со слезами на глазах обнимал Дака. Обалдеть, что делается! – кричал он. Что делается!
Пожиратель металла снова влез на табурет, раскинул, как мог, руки в стороны, провел ладонями по рукам Гризельды от локтей к плечам и запустил пальцы под нагрудник. Отстегнул его, не снимая, затем выдержал долгую паузу – и взметнул над головой. В дрожащем синем свете прожектора перед нами предстала Гризельда: широкий и плоский живот, пупок, груди, вытянутые руки – женщина-совершенство, мраморная статуя в луче света, золотисто-синее изваяние. Под грохот оваций пожиратель металла мял и плющил последний элемент рыцарской амуниции, чтобы сподручно было засунуть его в рот. Нагрудник был проглочен. На сцене появились ассистенты с инструментами на поясе, завернули Гризельду в красное кимоно и унесли со сцены.
После этого – когда сумасшествие, охватившее толпу, начало утихать и зрители беспрестанно вызывали артистов на поклон, когда в зале включили все прожектора на полную испепеляющую мощь, когда рабочие уже разбирали сцену, – Дак сидел в полном ошеломлении, мокрый от пота. Через некоторое время он накинул на себя огромный пуховик, встал и заковылял к машине, пробираясь сперва по свежему снегу, а потом по слякоти тротуара.
В конце парковки рокотали двигатели трейлера, дворники медленно скользили по лобовому стеклу, а кабину и бока украшала бегущая цепочка желтых огоньков. Весь трейлер, от бампера до бампера, сверкал ядовито-зеленым цветом, на фоне которого выделялся аляповатый логотип пожирателя металла; не помня себя, Дак прошагал мимо своей машины в дальний конец парковки и постучал в окно трейлера.
Дверь кабины открылась, и оттуда выглянула Гризельда собственной персоной. Одной ногой она стала на подножку и слегка пригнулась, чтобы высунуть голову с копной рыжих волос. Ни дать ни взять – Розмари, только высоченная, и даже щурилась в точности как Розмари в минуты задумчивости.
Меня зовут Дак Уинтерс, начал Дак. Я о вас наслышан. Запинаясь и улыбаясь, он пригласил ее к ним домой на чай или на пиво – да на что угодно. Как-никак, нужно вам повидаться с сестрой, сказал он. Сдается мне, так будет правильно. Я нынче безработный. Дак попытался выдавить улыбку, но лишь неловко пожал плечами. В ответ Гризельда заулыбалась. Хорошо, говорит, вот только трейлер загрузим.
Так и получилось, что за полночь Дак Уинтерс медленно и осторожно ехал заснеженными, притихшими улочками по северному району Бойсе, а следом, в нескольких дюймах от заднего бампера его машины, пробирался аляповатый тягач с трейлером, сбивая снег с низких ветвей.
Вздох тормозов под окном разбудил Розмари. На дорожке послышались шаги и приглушенные голоса, затем стукнула дверца холодильника. Розмари приподнялась на кровати. По коридору гордо шел Дак, оставляя на ковре снежный след. Потные волосы прилипли к голове, щеки горели. Не снимая рукавиц, он положил руки на плечи жене. Рози, зашептал он, не спишь? Ты не поверишь. Его буквально распирало. Ты просто глазам своим не поверишь.
Он вытащил ее из постели, растрепанную, в обтягивающей майке и зеленых тренировочных штанах. Поволок по коридору, по снежно-мокрому следу, и поставил на пороге кухни, чтобы она узрела свою сестру, которая возвышалась за столом в ослепительном, искрящемся красном кимоно и держала за руку смущенного человечка в черном твидовом костюме. На столе перед ними стояла одна неоткупоренная банка пива.
Розмари не находила в себе сил смотреть на Гризельду – слишком солнечную для этой кухни с обшарпанным столом, растрескавшейся стойкой и грубо сколоченными шкафчиками, где украшением служили черствые пончики в коробке, увядший амариллис в пластмассовом горшке и не убранная в срок фигурка Санта-Клауса на подоконнике. В раковине отмокала миска с присохшей овсянкой.
Дак протиснулся мимо жены, суетясь, дергаясь и слегка подпрыгивая, отчего под пиджаком колыхалось пузо. Это сестра твоя, выпалил он, и муж ее, Джин. Видела бы ты, Рози, как они выступали, какой у них номер! Просто уму непостижимо! Уму непостижимо! Ты бы глазам своим не поверила! А я подумал: вам, девчонки, будет о чем поболтать, правда, Рози, ведь сестра твоя впервые за двадцать лет домой приехала! Говорит, известила тебя письмом. Молодцы они, что зашли, правда? Снаружи трейлер ихний стоит. Они прямо в нем и живут, в трейлере! Коли вам, ребята, пиво не по вкусу – давайте тогда чайку, что ли?
Розмари видела за окном нашу большую компанию – человек двадцать соседей, которые шныряли по лужайке, рассматривали трейлер и заглядывали в окно гостиной. Гризельда спросила, получала ли сестра ее письма, и Розмари сподобилась кивнуть. Потом Гризельда отметила новый светильник над раковиной – симпатично смотрится. Розмари наблюдала, как тает принесенный на подошвах снег.
Дак, метавшийся по кухне, произвел инспекцию холодильника. Для гостей были извлечены сырокопченая колбаса и салат с лапшой, а для жены – банка пива, которую Дак сунул ей в руку, прежде чем объявить, что у гостя в желудке полный комплект рыцарских доспехов, прямо тут, Рози, у нас на кухне. Вот чудеса!
Как вкопанная, Розмари стояла босиком на пороге кухни. Ее сестра, этот мужчина, любопытные соседи, трейлер у дома – все было как в тумане. Она поморгала. Пивная банка холодила руку. Снежный отпечаток ботинка уже превратился в лужицу.
Дак, метавшийся по кухне, произвел инспекцию холодильника. Для гостей были извлечены сырокопченая колбаса и салат с лапшой, а для жены – банка пива, которую Дак сунул ей в руку, прежде чем объявить, что у гостя в желудке полный комплект рыцарских доспехов, прямо тут, Рози, у нас на кухне. Вот чудеса!
Как вкопанная, Розмари стояла босиком на пороге кухни. Ее сестра, этот мужчина, любопытные соседи, трейлер у дома – все было как в тумане. Она поморгала. Пивная банка холодила руку. Снежный отпечаток ботинка уже превратился в лужицу.
Розмари прошла в кухню, поставила пиво на стол, оторвала бумажное полотенце и стала вытирать пол, наблюдая, как бумага впитывает серую грязь. Мы, говорит, с Даком женаты уже пятнадцать лет. Тебе это известно, Гризельда? Голос у нее не дрогнул, чему она только порадовалась.
Выпрямившись, она облокотилась на стол, все еще с мокрым комом бумаги в кулаке. Тебе известно, что мама, ложась спать, брала с собой в постель какой-нибудь из твоих волейбольных кубков? Тебе известно, что она умерла и прах ее мы развеяли на заднем дворе? Ты это знала? Я на работе целыми днями крашу огромные полотнища и наматываю их на валики. Когда мы с тобой учились в школе, тем же занималась и мама. Изо дня в день.
Она взяла Дака за руку и не отпускала. Я, говорит, раньше спала и видела, как бы уехать. До смерти хотела унести ноги из Бойсе. Но это – она обвела жестом кухню, миску с присохшей кашей, амариллис и фаянсового Санта-Клауса, – это хоть захудалая, да жизнь. Здесь дом.
Гризельда тихонько заплакала, будто зашептала. Розмари умолкла. Такое мгновение, когда они вчетвером собрались у стола под унылой, пыльной кухонной лампой, не могло вместить всего, что накипело. Подойдя к металлоглотателю, Розмари схватила его за руку и вытащила во двор, на снег. Эй! – вскричала она, обращаясь к трейлеру, к освещенным луной предгорьям, к нам, топтавшимся на лужайке. Вот и он! Смотрите хорошенько. Все смотрите! Прямо так и крикнула. По-вашему, глотать железяки – работа тяжелее моей, тяжелее вашей? По-вашему, это завидный мужчина? Смотрите как следует!
Но вышло так (потом мы не раз об этом вспоминали), что смотрели-то все на нее: волосы разлетаются языками пламени, плечи расправлены, грудь трепещет – воплощение силы и ярости. Само великолепие, она, исходя криком, горела на снегу, босая, в майке и зеленых тренировочных штанах. Из дома появилась Гризельда, взяла пожирателя металла под руку и потянула к трейлеру. Дак увел Розмари в дом, запер дверь, погасил свет и резко задернул занавески. У нас на глазах огромный трейлер дрогнул и зарокотал по дороге, а мы сквозь снег разбрелись по домам; ночные звуки мало-помалу затихали, а вскоре слушать и вовсе стало нечего, если не считать летящего с предгорий снега, что бился к нам в окна.
На улицах слышится какой-то крик. Сердце падает, возвращается к жизни, снова падает. Письма от Гризельды продолжали приходить раз в месяц, а Розмари с Даком жили-поживали; Дак устроился в стейк-хаус поваром на гриль; у Розмари скончалась подруга по работе и оставила ей в наследство собачку породы бигль. В ту пору Бойсе начал разрастаться с бешеной скоростью, там появлялись новые лица, на склонах отстраивались новые особняки, и новые жители слыхом не слыхивали, что был когда-то в городе супермаркет «Шейверс».
По весне, проходя мимо одноэтажного домика, мы порой видим на крыльце Розмари, которая решает филворд из «Стейтсмена», и Дака, который дремлет в кресле рядом с женой, и еще бигля, который смотрит на нас сквозь их ноги. Розмари в глубокой задумчивости грызет карандаш, а мы на ходу пересказываем, размахивая руками, нашим спутникам эту историю и поднимаемся по крутым тропам туда, где за холмами до самого горизонта виднеются бесконечные зубчатые, освещенные солнцем горы.
Четвертое июля
К четвертому июля шансов почти не осталось. Американцы в последний раз отправились удить на реку Нерис. У отеля «Балатонас» они сели на троллейбус, где их со всех сторон стиснули хмурые литовцы – усатые старушки, угрюмые мужчины в галстуках-селедках, девчонка в мини-юбке и с гроздью колец в ноздре, – и простояли всю дорогу в своих резиновых сапогах, высунув бамбуковые удочки в окно, чтобы ненароком не сломать их в этой толкотне. Троллейбус проехал мимо зеленеющих рыночных прилавков, затем по улице Пилес, где расположились магазины с козырьками над входом, а дальше – мимо собора и колокольни под Замковой горой. У Зеленого моста рогач-троллейбус, дребезжа, затормозил, американцы протиснулись к выходу и неуклюже потопали вниз по скользкому лысому склону под арками моста, где между бетонных берегов еле-еле текла река. Рыбаки рассыпались по мощеной набережной, насадили на крючки кусочки хлеба и закинули удочки.
В полдень они положили удочки на землю и погрузились в раздумья. Вскоре на берегу появилась школьная учительница со стройными ножками, которая на этой неделе каждый день приводила сюда свой класс, чтобы дети показывали пальцем на американцев и обзывали их дураками.
Но мы забегаем слишком далеко вперед. Вернемся к началу.
Для этого нам нужно перенестись в Америку, на Манхэттен, и устроиться в кожаных креслах одного чопорного клуба любителей рыбалки, где на стене в раме висит чучело марлина, на полу стоят большие медные вазы, а разговоры ведутся вполголоса. Американские пенсионеры и бизнесмены-промышленники, тоже члены клуба, сидели рядком у барной стойки, ковыряя темпуру в своих тарелках и потягивая водку с мартини. Позади них ватагой расположились британские рыболовы-спортсмены, которые заливали в себя «Маргариту» и поносили американские приемы рыбной ловли. Ситуация накалялась. Вскоре британцы принялись отбивать чечетку вокруг бильярдных столов и в бестактной, откровенно антиамериканской манере разглагольствовать о пойманных недавно акулах. Американцы некоторое время продолжали ковырять свою темпуру, но потом обида все же взяла верх.
Последовал стандартный набор провокаций: текила, упоминания плана Маршалла, грубые подколы на темы половой принадлежности королевы и эротических предпочтений президента. Все это вылилось, как и следовало ожидать, в открытый вызов; так было положено начало состязанию. Бритты против янки. Старый Свет против Нового.
Договорились о следующем: побеждает та сторона, которая первой выловит самую крупную пресноводную рыбу на каждом из двух континентов. Срок – по месяцу на континент. Проигравшим предстоит нагишом пройти по Таймс-сквер с плакатами «Плохие мы рыболовы». Начинать с Европы. Старт объявляется тотчас же.
Утром американцы стали держать совет, опохмеляясь «Кровавой Мэри» и закусывая колбасой. Зашел спор о том, где лучше удить. Один предложил по примеру Хемингуэя ловить рыбу в Испании, другой утверждал, что папа Хэм удил в Германии, а не в Испании, но так или иначе безуспешно. Потом кто-то заявил, что Тедди Рузвельт однажды вытащил пятнадцатифунтового солнечника из канала в Венеции, и вся компания притихла, представляя, как толстяк Тедди затаскивает рыбину размером с крышку канализационного люка в раскачивающуюся гондолу, поблескивая на солнце линзой очков. В конце концов американцам принесли телефон и какой-то юнец из магазина туристического снаряжения «Л. Л. Бин» посоветовал им отправиться в край финских оленеводов. Две недели в Финляндии, клялся и божился парень, – и рыба ваша.
Для начала американцы провели пару дней в Хельсинки, где распивали коньяк, звонили на родину по заоблачному тарифу и флиртовали с горничными. Портье получил следующие распоряжения по поводу провизии: шведские батончики мюсли (13 коробок) и норвежская водка (120 литров).
Затем был поезд на север; дальше – допотопный автобус с плюшевыми лиловыми сиденьями; потом сорок миль вверх по какой-то черной реке на мокром катере, к серебристым пустошам Лапландии. Катер забирался все дальше и дальше в безмолвную топкую глушь с непроходимыми зарослями по берегам. По камням грузно протопала пара косматых медведей. Американцы толпились у носового релинга, им явно было не по себе.
Катер пришвартовался у прогнившего причала. Позади виднелась заброшенная кривобокая хижина – наследие золотоискателей – с сеткой на окнах и покосившейся трубой. Капитан перебросил пожитки американцев на берег, катер взревел мотором и скрылся из виду. Американцы стояли на шатком причале, хлопая себя по лицу и рукам, чтобы отбиться от полчищ комаров. Со стороны фьордов медленно подползли тяжелые тучи и пролились унылым затяжным дождем.
Здесь американцы мокли две недели. Каждый вечер, дрожа и утирая нос рукавом из гортекса, каждый шлепал обратно в деревянную развалюху, стаскивал резиновые сапоги и натягивал на промокшее и продрогшее туловище флисовую фуфайку. Все четырнадцать дней на ужин было одно и то же: обугленные куски лосося на шампурах, батончики мюсли и бутылка за бутылкой чистейшей, обжигающей норвежской водки. А за стеной под бесконечной моросью вздымались ледяные чайно-бурые воды реки.