Колбаса все еще на полу, рядом с пакетом. Поджав колени к груди, перекатывается с боку на бок, беззучно раззявив рот.
Здорово ему Костюк заехал.
— Рот закрой! Уставник хуев нашелся! Сейчас рядом с ним ляжешь! — говорю я, надвигаясь на Укола.
Подбежавшие Кица и Паша, с ремнями в руках, встают сзади осенников. Гунько озирается по сторонам и понимает — заступиться за них некому. Все другие из их призыва в наряде.
Мандавохи лишь наблюдают за нами со стороны, в наши взводовские дела не лезут. Да и Колбаса, это все понимают, был не прав.
Не надо выебываться, как говорится.
— Я так розумею, це все ж моэ: — Костюк поднимает пакет и передает его Кице.
Конфликт исчерпан.
Гунько и Укол помогают Колбасе подняться и ведут его в сортир.
Паша Секс подходит к посеревшему лицом Новикову и хлопает его по плечу.
— Я надеюсь, ты и все остальные, кто с тобой, поняли, кто ваши настоящие дедушки?
Боец часто-часто кивает.
Осенники просто так власть не сдадут, это ясно. Теперь за каждым шагом следить надо. Это только начало.
Не нравится мне это все. Даже наши старые за нас с дембелями не пиздились.
После отбоя в казарму заваливают сменившие нас на КПП Гитлер и Бурый.
— Ну, че, бля, — с ходу начинает Бурый. — Сейчас посмотрим, чему вас в духанке учили.
Бойцы уже лежат под одеялами и внимательно наблюдают за ним.
Мишаня выдерживает паузу и вдруг орет на всю казарму:
— Сорок пять секунд — подъем!
Бойцы вскакивают и, натыкаясь друг на друга, судорожно одеваются.
Гитлер пинает никак не могущего справиться с брючным ремнем Новикова:
— Воин, резче давай!
От пинка Новиков падает на прикроватные тумбочки. Одна из них опрокидывается и из нее вылетают во все стороны мыльно-рыльные принадлежности.
Это тумбочка Кицы. Толстый хохол мрачнеет:
— Э, Хытлер, полехче там!
Сахнюк взвивается:
— Я тебе не Гитлер, ты понял?! Еще раз назовет кто так:
— То шо? — спокойно спрашивает Кица.
Мелкий, плюгавый Сахнюк молчит.
Все-таки есть в его внешности что-то такое: Ему бы в кино играть. Особенно в старых, черно-белых фильмах про войну. Если не Гитлера, то полицая, старосту-холуя, или просто предателя, провокатора.
— Боец на хавчик проставился, не трогай его, — говорю я Сахнюку.
Бойцы, одетые уже, стоят по стойке смирно.
— Слушай сюда! — командует Гончаров. — Крокодилов сушить умеем?
Бойцы переглядываются.
— Я не понял, воины!.. — Гончаров подпрыгивает к одному из них — Кувшинкину — и бьет его кулаком в живот.
Боец морщится, но удар держит.
Гончаров оглядывается на нас:
— А вы хуль сидите — не видите, службу воины ни хуя не шарят!
К стоящим навытяжку бойцам, закусив губу, подходит Сахнюк и начинает пинать их по голеням, одного за другим. Достается и здоровому Максимову, но тот понимает, что рыпаться нельзя.
Я ухожу в сортир умыться и покурить.
Стоя у окна, разглядываю свое отражение.
Мыслей у меня в голове нет никаких.
Когда возвращаюсь, бойцы уже «сушат крокодилов».
Максимова, как самого рослого, заставили растянуться над проходом. Пальцами ног он едва держится за дужку верхней койки одного ряда, а вытянутыми руками уцепился за спинку койки другого.
От напряжения его уже начинает трясти. Спинки коек ходят ходуном. Еще минута — и Макс упадет.
Сахнюк вдруг расцветает улыбкой. Вынимает из ножен не сданный еще штык-нож, встает на колено чуть сбоку от висящего над ним Максимова. Устанавливает нож на полу острием вверх.
— А теперь попробуй, ебнись! — Гитлер аж светится от удачной шутки.
Через несколько секунд Макс действительно падает, но Сахнюк успевает убрать нож.
Тщедушного Надеждина посадили на одну лишь перекладину — как Мишаню в свое время. Надеждин сидит с багровым — видно даже в темноте — лицом и неудержимо заваливается вперед.
Гончаров бьет его со всей силы подушкой по лицу и тот падает, задрав ноги, на койку.
— Скажи спасибо, я добрый сегодня, — комментирует Гончаров, закуривая. — Ебнул бы сзади тебе, щас бы на полу с еблом разбитым лежал.
На Мишаню накатывает великодушие.
— Ладно, на первый раз хорош будет. Сорок пять секунд отбой!
Бойцы шустро раздеваются и прыгают в койки.
— Бойцы-ы! — ревет вдруг медведем Костюк.
— Мы-ы-ы-ы! — отвечают духи.
Правила им известны.
— Спать хотим? — включаюсь в игру я.
— Не-е-е-ет!
— А что будем делать? — Паша Секс.
— Спа-а-а-ать!
Ну и правильно. Спите пока.
— Спокойной ночи! — ухмыляется Гончаров.
— Завтра присягу принимать будут, — подмигивает мне Кица. — Чайку попьем?
— Давай, — достаю из своей тумбочки кружку.
— Э, воин! — Кица пинает сапогом соседнюю койку.
Кувшинкин вскакивает и замирает по стойке «смирно».
— Взял кружку, вторую — мне найди где хочешь — и съебал за водой! Минута времени! Время пошло! — рычит Кица страшным голосом. Пытается подкрепить слова пинком, но шустрый боец уже убегает.
— Шарит! — одобрительно роняет Кица и усаживается на койку. — Ну шо там поисть у нас?
Достаю кульки и кладу на одеяло. Из кармана на рукаве выуживаю кипятильник из лезвий.
— Завтра, бля буду, на зарядку с духами побегу. На озеро погоню.
Боец приносит кружки.
Прежде чем кипятить, подозрительно принюхиваюсь к воде.
Вроде не из параши.
Утром Колбаса решает показать власть.
— Подъем, взвод охраны! — орет он, дублируя дневального.
Духи выпрыгивают из коек и суетятся возле табуреток с одеждой.
Шнурки одеваются чуть медленнее. Арсен, как сержант, сидит на койке и растирает опухшее со сна лицо.
— Суншев, подъем, команда была! — орет ему Колбаса. — Кому не ясно, щас объясню! Постарел невъебенно, что ли?
Арсен командовал духами в карантине, но сейчас, во взводе, Колбаса — его старый. Вчерашний случай сильно уронил Колбасу в его глазах.
Арсен молча одевается и идет в сортир.
Духи и шнурки уже выстроились в коридоре,
Осенники, поддерживая власть сержанта, суют ноги в сапоги и смотрят на нас. Укол и Гунько злые, рожи у них кривятся. После отбоя их долго не было в казарме, где-то они шарились почти всю ночь.
Чувство у меня нехорошее, что все еще только впереди.
Кица и Костюк о чем-то переговариваются, но все же встают и начинают рыться в сложенной на табуретках форме.
В сортире, едва успеваю отлить, сталкиваюсь с Уколом и Гунько.
— Базар есть, — делает шаг и оказывается почти вплотную возле меня Укол.
Внутри нехорошо екает. Не готов к драке совсем. И Арсена что-то не видать.
— Короче, слушай сюда. Колбаса вчера датый был. Косяк спорол, хуле спорить. Это ваши бойцы, вам ебать их год целый. Бля, но мы — старше. Вам это всосать надо, если мирно жить хотите. И еще раз такая хуйня будет — бля буду, утром мертвыми проснетесь.
Укол понтуется, даже не замечая, какой бред он несет. Но главное ясно — осенники включили задний ход и предлагают забыть вчерашнее.
Это хорошо, что драки не будет.
Теперь моя очередь понтоваться:
— Ни и какого хуя надо было быковать… Хавки — хоть жопой жуй. На всех ведь принесли… Ладно, проехали. Со своими поговорю.
Руки друг другу не жмем, но угощаем друг друга сигаретами.
Прав был Кучер, сравнивая армию с племенами Гвинеи. Все один в один.
Макса и Нового назначают уборщиками. Молдаван Потоску, шнурок, у них за старшего. После уборки Колбаса разрешает им пойти в гостиницу к родакам.
— Это если убраться сумеете! — рычит на них молдаван. — Где швабры, бля? Меня ебет, что нету? С ночи надо под кровать прятать. Пиздуйте к мандавохам, как хотите, чтобы швабры были. Минута времени, съебали!
Подмигиваю Кице:
— Олег, помнишь, как нам Старый с Костей «зачеты по плаванию» устраивал? Когда в щитовой жили? Повезло нашим духам…
После ремонта казармы пол в ней сделали паркетный. Ротный связистов Парахин обещал лично пристрелить любого, кто «по-морскому» полы мыть будет.
Теперь только влажной тряпкой елозить разрешается.
— А мне похуй, — отвечает Кица. — Хуево уберут — будут «плавать» и на паркете.
— Ага, как там Костя любил говорить: «А мэнэ цэ ебэ? Мэнэ це нэ ебэ!» — говорю я интонацией Костенко.
Кица не улыбается.
— Ты мне про него даже не напоминай, — мрачно отвечает.
— Через туалет на выход шагом марш! — орет старшина «мандавох».
Связисты, кашляя и поругиваясь, тянутся к двери. Своих бойцов, кстати, этой ночью они не трогали. Выдерживают положенные три дня, так понимаю.
Строимся на улице.
Утро прохладное пока, без майки зябковато. Ржем над Васей Свищем — у того на загорелом теле белый отпечаток майки.
Утро прохладное пока, без майки зябковато. Ржем над Васей Свищем — у того на загорелом теле белый отпечаток майки.
— Васыль, было ж сказано — голый торс форма одежды. А ну, сымай!
На подначки Вася отвечает, по обыкновению, простодушной ухмылкой.
Всю прошлую неделю он вкалывал на огороде у штабного прапора Мартына из секретной части. За ударный труд тот обещал ему отпуск. Вася, себя не жалея, с радостью взялся за привычное дело и пахал как трактор. Прапор слово сдержал. Договорился с Вороном и Вася послезавтра едет к себе на хутор. Десять дней плюс дорога.
Васю хоть и подкалывают, но любят и уважают.
Парадку готовили ему всем взводом. У кого что получше — все несли на примерку. Я отдал Васе свои нулевые ботинки сорок пятого размера. Все равно не могу в них влезть, а Васе даже чуток свободны.
— Взво-о-од! Бего-о-ом! Марш! — командует Колбаса.
— Поскакали, кони! — добавляет Паша Секс.
— Иго-го, бля! — орут наученные уже шнурками духи.
Бежим по дороге мимо спортгородка, мимо клуба и штаба, сворачиваем к ГСМ, пробегаем через автопарк и влетаем в лес.
За год настолько привык бегать, что начинаю получать удовольствие от пробежек, особенно когда больше никто не пинает тебя. Ноги легкие, сапоги как кроссовки, удобные, привычные. Грудь дышит ровно, ловит утренний воздух — чистый, вкусный, прохладный. Прибежишь обратно, умоешься, курнешь, полежишь на койке, а там и завтрак.
Можно жить, можно.
Давно разогрелись уже, ломим мощно, не трусцой. Задор в душе играет. Поглядываем на духов. Те сосредоточенно бегут, экономя дыхалку. Колбаса ухмыляется на бегу и командует:
— Взвод, стой!
Останавливаемся и отходим на обочину, все, кроме духов и шнурков.
Шнуркам Колбаса выделяет Арсена и те бегут дальше. К ним присоединяется и Свищ, под наши шуточки и свист.
Мы остаемся.
— На месте бегом марш! — говорит Колбаса.
Четверо бойцов начинают стучать сапогами.
— Шо за хуй пойми? — деланно удивляется Кица. — Резче бежим, зайчики ебанные!
Духи изо всех сил мельтешат ногами.
Усмехаюсь — нет ничего нелепее бегущего на месте человека. Только тут, в армии, в здравом уме можно приказывать людям совершать полную бессмыслицу. И только тут эту бессмыслицу будут исполнять. Прав наш взводный — «солдат обязан не думать, а тупо исполнятьприказания».
Кица и Костюк закуривают. Колбаса морщится, но ничего не говорит — его дружки Укол и Гуня тоже лезут за сигаретами.
Я курить на зарядке не люблю, натощак вообще не в кайф. К тому же — воздух такой… Солнце, птицы, озеро рядом.
Бойцам не до романтики.
— Упор лежа принять! Тридцать раз отжались!
Мой знакомец Кувшин отжимается неплохо, быстро сгибает-разгибает руки, резко и негромко выдыхая воздух. Гудков и Славин на третьем десятке сбавляют темп, за что получают от Кицы сапогом по ногам.
Осенники лишь поглядывают молча и курят.
— Кувшин! Тебе лично еще двадцать, в честь Москвы-матушки! — говорю я.
— И за Винницу ще столько же! — подхватывает Кица.
— Ливны город маленький, но двадцатку за них сделаешь тоже! — смеется Паша Секс. — Мы тебя родину любить научим, не ссы. Армия — крепкая семья народов. Правильно я говорю?
— Так точно… Товарищ… Черпак… — сипло говорит Кувшинкин, вставляя слова между отжиманий.
Самый долхлый из молодняка — Надеждин. Не добив и двадцатки, упирается коленями в землю.
Вот это не дело.
— Э, воин! — присаживаюсь перед ним на корточки. — Ты не охуел, часом?
Надеждин молчит.
— Я не понял, боец. Тебя твой старый спрашивает, а ты молчишь. Ты в хуй не ставишь старых своих, что ли?
Надеждин пытается еще несколько раз отжаться. Опять же молча, лишь кряхтит в ответ.
Колбаса демонстративно отворачивается.
— Встал! — командую бойцу.
Поднимаются все четверо.
— А вы какого хуя? — ржет Паша Секс. — Упор лежа принять!
Бойцы падают на землю.
— Встать! — командует Паша. — Че не резко? Будем тренироваться, если так. Упор лежа принять! Отставить! Встать! Лечь! Встать! Лечь! Лечь. Какого хуя встали — команды не было. Тормоза, бля… Вспышка с тылу! Вот так лучше будет. Упор лежа принять! Делай раз! Ниже, суки, ниже! Жопу опусти, как тебя, Славин! Делай два. Раз! Два! Полтора! Полтора, я сказал, Гудок, не тормози, блядь! Два-а! Полтора! Полтора держим!
Передо мной стоит Надеждин. Тощая шея, острые ключицы, при этом — какой-то рыхлый, выдающийся вперед живот. Обритая налысо голова, острый подбородок, низкий лоб и густые, мохнатые брови. Под ними часто моргают испуганные серые глаза, которые он скашивает на замерших в позиции «полтора» товарищей.
— На меня смотри, воин, — тыкаю Надеждина кулаком в живот. — Не дергайся, стой нормально.
Бойцы в упоре лежа кряхтят. Над их спинами суетятся радостно-встревоженные комары. Вспоминаю свою вечно искусанную лысину прошлым летом.
— Так охуел или как? — спрашиваю снова Надеждина.
— Нет, — выдавливает боец.
— Что нет?
Один из духов, Гудков, не выдерживает и опускает колени на землю.
— Давай, говори яснее. Видишь, товарищи страдают! — киваю на Гудка.
— Я не охуел.
— Тогда упор лежа принял резче, сука! — замахиваюсь на бойца. — Гудок, коленки-то подними, форму нехуя пачкать. Взвод охраны — лицо части. Чуханов у нас не держат. Надя, упор лежа, я сказал!
Надеждин кидается вниз.
— Я не Надя… — не поднимая головы, вдруг говорит он.
Тихо так говорит.
Но все слышат.
— О, хлопчик, да ты, я вижу, бурый у нас? — радостно поднимает брови Кица. — Уже есть один Бурый, второго на хуй не надо…
Надеждина спасает сержант.
Колбаса отходит от своих и нависает над духами:
— Хорош, все. Подъем.
Бойцы с облегчением поднимаются, но не тут-то было.
Колбаса заставляет их делать «слоников» — садиться на корточки и выпрыгивать высоко вверх, хлопая над головой в ладоши. Дыхалка сбивается быстро, и как только они начинают хрипеть, сержант командует «бегом марш!» Бежим к озеру через лес. В просвете видна заброшенная спортплощадка.
— Сворачиваем туда! — командует Колбаса.
На площадке видим сидящих на бетонных плитах шнурков и Васю Свища.
— Э, бойцы, не рано расселись, а? — оттопыпив губу, цедит Уколов. — Съебали на брусья!
Шнурки с явной неохотой поднимаются. Понимаю их прекрасно — им даже хуже, чем духам сейчас. Тем нечего терять, кроме здоровья, и нечего ловить, кроме пиздюлей. Шнурки, как никак, заслужили право на большее.
Укол сознательно унижает их, свидетелей вчерашнего позора старых. Отыгрывается, как всегда, на безответных.
Впрочем, тот же Арсен таким не кажется. Вижу, как он едва сдерживается, подходя к ржавой перекладине.
Помочь Арсену я ничем не могу — им командует старший по званию и призыву Колбаса.
Достаю из кармана отобранные вчера у бойцов сигареты, усаживаюсь на перекладину для пресса и закуриваю. Ебись он, этот свежий воздух.
Первая затяжка слегка кружит голову, по пальцем пробегает приятное покалывание. Нет, курить в армии бросать смысла нет никакого.
Арсен командует духами и своим призывом. Укол пытается загнать на турник и его самого, но вмешивается сержант. Все же Колбаса не такой мудак, каким вчера был, многое сечет правильно. До Бороды ему как до Луны, конечно, но Арсена лишний раз напрягать он не хочет.
Задрав голову, выпускаю дым. Слежу за летящим облачком и вспоминаю прошедшую зиму… …Совсем недавно ведь было. Неужели?.. …Февраль. Сизые холодные сумерки. Захожу с черного входа на пищеблок. Обещал начальнику столовой принести что-нибудь почитать. Гордый, что раскопал в библиотеке прозу Есенина.
Гуливер недоверчиво листает книгу:
— Быть такого не может!.. Он же поэт! А тут — гляди-ка — рассказы!.. Хотя… — мосластой ногой в блестящем сапоге Гуливер пинает зазевавшегося бойца из наряда. Боец, хватаясь за задницу, скрывается на мойке. — Вот Пастернак, бля, тот стихи и романы ведь писал. Но Есенин чтобы… — прапорщик качает головой и, на ходу листая книгу, отправляется на склад.
Справа от двери замечаю несколько поставленных друг на друга коробок.
Нижняя слегка порвалась и просела. Сквозь прореху призывно блестят масляными боками банки тушенки.
Вокруг никого нет.
Блядь, ну не позволяет душа взять и украсть. Гуливер не друг мне, конечно. Но все же доверяет…
Закуриваю и выхожу, от греха, наружу.
Нос к носу сталкиваюсь с идущим на обед Пашей Сексом. Паша неделю уже не вылезает с наряда по КПП. От постоянно болтающегося при нем штык-ножа пола его шинели приобрела заметную рыжую вытертость.
— Курить есть? — здоровается со мной Паша.
Сую ему свою сигарету, и пока он докуривает, ненароком роняю:
— Там у Гуливера коробки какие-то у двери стоят…