Паша ныряет в пищеблок.
Через пару минут вываливается, весь раздувшийся и бугристый. На лице — смесь настороженности и счастья.
— Съебываем! — не оборачиваясь, говорит Паша и колобком-мутантом скатывается по тропинке в сторону клуба.
Консервы — дюжину банок, мы сдаем на хранение клубнику Витьке, парню с чудинкой, религиозному слегка.
Тот долго артачится, не желая связываться с ворованным, но в конце концов сдается.
Смешно — всего неделю назад я поспорил как раз с Витьком насчет правила «не укради». Утверждал, что легко можно прожить, не нарушая. Даже в армии. Утверждал, что готов доказать личным примером. Спорили на пачку «с фильтром».
— Нет, ну фактически — я не украл. Просто сообщил Паше информацию. Даже не намекал. Так что ничего я не проиграл тебе.
После ужина мы — я, Паша, Витька и Арсен Суншев отправляемся к Кучеру в санчасть. Банки разделили между собой поровну, и под шинелями их не видать. Витька свою долю взять отказался.
— Все равно, содействовал краже. Значит, гони пачку! — Витька неприклонен.
— Вот к Кучеру придем сейчас, он рассудит! — не сдаюсь я.
— Совсем себе башки заморочили — украл, не украл! Какая разница?.. Главное — сейчас похаваем хорошо! — смеется Арсен.
— Арсен, ты ж мусульманин! Как свиную тушенку есть будешь? — подначивает Паша.
— Э, — машет рукой Суншев. — Аллах далеко, там, в Кабарде. Как узнает?
И то верно.
Кучер выслушивает нас, разогревая тушенку на плитке.
Забирает у меня спорную пачку и кладет к себе в карман.
— Солдат не может красть, — наконец изрекает он. — Это его обкрадывают со всех сторон. А солдат лишь пытается возвратить себе маленькую толику того, что ему положено.
Мы с аппетитом жуем, думая каждый о своем.
— А скажи, Кучер, — я отпиваю из горячей кружки крепкий и сладкий чай. — Вот мои сигареты — ты с ними что сейчас сделал?
Кучер поднимает указательный палец:
— Кражей называется тайное хищение чужого имущества. У нас же с тобой все общее и к тому же я внаглую, открыто сунул пачку себе в карман. Какая же это кража?
Вечером — неприятность. Залет.
Кто-то стуканул нашим старым о тушенке. Кто — нет смысла выяснять. В части сотни глаз и ушей, ты всегда на виду.
Пашке и Витьке повезло — они заступили в караул. Остались я и Арсен.
После отбоя нас поднимают и подзывают к себе.
Больше всех кипишует Соломон:
— Суки, голодаем, да? Не наедаемся, падлы? — все это под методичные удары в грудь и по голени. — Нет, Борода, ты прикинь, какие бойцы пошли!
Рябоконь отвешивает нам фофаны:
— Надо старых уважать! Старых надо угощать!
Борода лениво щурится с койки:
— Сколько банок спиздили?
Строптивый Арсен огрызается:
— Сколько надо, столько и спиздили!.. Все наши…
Через полчаса в туалете я помогаю Арсену умыться и остановить кровь.
— Я его, суку, зарежу! — цедит сквозь зубы Арсен, промывая нос. — Я не я буду, если не зарежу!
Почти не сомневаюсь в этом. Сам готовился с Черепом утопить в болоте падлу. Но Арсен — другое дело. Такие редко отступаются.
Дверь распахивается и на пороге возникает дневальный:
— Соломон зовет. Обоих.
Старые готовятся варить чай, разматывают провод кипятильника.
— Где лазите, бля? Я че, вас ждать должен? — начинает заводить себя по новой Соломон. — Взяли, нашли две кружки и бегом воды принесли!
В другом конце казармы, у тумбочки дневального, стоит бачок с питьевой водой.
Мы с Арсеном, переглянувшись, пробегаем мимо.
Убедившись, что в туалете никого нет, склоняемся над одним из очков и в несколько приемов начерпываем обе кружки.
Арсен предлагает еще и поссать туда, но вода и так подозрительно темная.
Моем руки и несем воду Соломону.
Поили мы таким образом старых еще много раз — и для чая им носили, и просто сырую они пили.
Никто из них не сдох. Даже не заболел.
Суншев и зарезал бы Соломона, как пить дать, но судьба опять вмешалась и отвела. Сначала Соломон лежал в госпитале с дыркой в спине после драки, потом Арсен отправился в сержантскую учебку…
Удивительно, до чего везет некоторым… …Но воду лучше буду теперь наливать себе сам… …Сигарета истлевает наполовину. Оглядываюсь по сторонам, щурясь от теплого уже солнца, все еще находясь там, по ту сторону. Забудется это когда-нибудь, или так и будет вязко шевелиться на дне памяти?..
Шнуркам, наконец, разрешили отойти поссать. Духи вновь отжимаются под счет. На этот раз считает Арсен, под наблюдением Колбасы. Проходит науку «ебать личный состав».
Теперь начинаю понимать «доброту» тех осенников-дембелей, что встретили нас во взводе в прошлом году. Основную грязь они просто свалили на черпаков и шнурков. Те и ебли нас, каждый в меру положенного по призыву.
Бежим обратно. На сегодня хватит, завтра — Гора Смерти, или Ебун-гора, как ее называют курсанты.
Бойцы топают впереди, размахивая локтями.
Я смотрю в спину Надеждина. Злости у меня к нему никакой нет. Парень физически дохлый, но с характером. Сглупил он или все же смелый?
Вот вопрос — надолго ли его хватит… У нас ведь не забалуешь, это уже всем ясно, даже нам самим.
— Резче шевелимся, кони, бля! — кричит Кица. — Надя, тебя особенно это касается.
Надеждин прибавляет ходу.
Интересно, сказал Надеждин сейчас что-нибудь, или смолчал.
За топотом ведь не слышно. Но ничего, зато ночи тут — светлые и тихие. Посмотрим и послушаем еще. Времени у нас — целый год.
Весь полк зарубили на фильм. Замполит полка Алексеев чем-то недоволен — то ли рота МТО не прошла строевым мимо него, то ли «мазута» пела плохо, то ли кто-то курил в строю. А может, просто баба ему не дала.
Не важно — сеанса не будет сегодня. Алексеев стоит возле лестницы у клуба и придирается к каждой подходящей роте. Один из самых ненавидимых нами «шакалов» части. Огромное пузо, высоченная тулья фуражки, брюки мешком и глумливая морда облаченного властью пропойцы. В руке неизменный кистевой эспандер, за что в штабе его кличут «Жим-Жимом».
Замполит сегодня трезв и не в духе… Взмахом руки разворачивает очередную роту на плац перед учебной казармой и объявляет час строевой. С песнями.
Народ матерится и плюется. Вечер душный, в воздухе полно мошкары — лезет в глаза и рот.
Фильм смотрели раз десять уже, «Белое солнце пустыни». А все равно жаль. Хороший фильм, мне нравится.
У Гитлера, я знаю, в кармане резинка-«венгерка» — бить по ушам засыпающих бойцов. Любит он ходить на фильмы. Ох, как любит…
Наш взвод тоже попадает под раздачу — за грязную подшиву у Укола и нечищенные сапоги у Нади.
Как разглядел-то, в сумерках…
Взвод разворачивают и отправляют в казарму приводить внешний вид в порядок.
— Ну, бля, пиздец тебе, воин! — шипит идущий сзади Нади Гитлер. Раздаются характерные глухие удары — Надя получает несколько раз сапогом по икрам и едва не летит носом вперед.
— Ты охуел… — нервно оглядывается сержант Колбаса. — Леша на плаце!
Проходим мимо марширующих «мандавох» и «мазуты».
— О, бля, коней сразу в стойло! — машут нам руками из строя. — И здесь шарятся на халяву! А нам — плац топтать.
Конских фамилий во взводе не осталось ни одной, но кличка прилипла намертво, со старых времен еще.
— Иго-го, бля! — кричат наши духи боевой клич взвода. — Иго-го! Взвод охраны, иго-го!
Колбаса приказывает херачить строевым, что все и выполняют с азартом. Есть что показать. Строевая у взвода — лучшая в полку. Лицо части, как-никак. До кремлевских нам еще далеко, но год почти ежедневной строевой даром не проходит.
Замполит — его толстая туша маячит на другом конце плаца — показывает на нас и что-то кричит. Может, в пример ставит. Или развернуться требует, чтобы доебаться за «иго-го»..
— Не видим и съебываем! — командует сержант.
Сбегаем по лестнице мимо спортгородка, строимся, закуриваем, и уже не спеша идем в казарму.
Позади ревут про солдата и выходной марширующие роты. Долетают команды: «…вое плечо…ред!..агом марш!..»
— Надя, как придем — беги сразу вешайся, — говорит Укол. — Мало того, что в грязных сапогах лазишь, так у тебя еще и дедушка неподшит…
Надя получает кулаком в спину от Укола и тут же — подзатыльник от Кицы.
Кепка слетает с головы бойца. Он пытается ее поднять и тут же огребает пинок от сержанта:
— Куда, на хуй, из строя?!
Проходим метров двадцать.
— Взвод, стой!
Колбаса подходит к Наде вплотную.
— Рядовой Надеждин!
— Я!
— Головка от хуя… Где ваш головной убор?
Надя дергает головой куда-то в сторону:
— Там… Упала… Упал.
Взвод гогочет.
— Упа-а-ал?.. — изображает сержант удивление и оглядывается по сторонам. — Ну ладно…
Никого. Густые сумерки. Ни ветерочка. Небо на западе светло-лиловое, как манная каша с вареньем. На его фоне чернеет высокая труба котельной.
Смотрю на нее и вспоминаю вдруг свою первую ночь в части, когда нас вели этой же дорогой в баню. Так отчетливо, что встряхиваю головой.
Забыть. Забыть, как сон дурной.
— Рядовой Надеждин — вспышка с тылу!
Надя бросается на асфальт.
Колбаса отправляет его за кепкой. Ползком.
Все, кроме духов и шнурков, разбредаемся по обочинам. Снова закуриваем и яростно отмахиваемся от комаров. Дым почему-то комаров не пугает.
Надя, извиваясь всем телом, подползает к своей кепке. Колбаса опережает и пинком отбрасывает ее в сторону.
Стоящий невдалеке Кувшин кривится.
— Что, — подхожу к нему. — За друга обидно? Ну, заступись.
Кувшин молчит.
— Кстати, воин… — мне скучно, и хочется разговора. — Ты когда стихи про Москву выучишь?
— Я книжку взял уже в библиотеке. Только это не Лермонтов про Москву писал. Пушкин.
Озадаченно смотрю на него.
— Бля… А ведь точно — Пушкин. «Евгений Онегин», главу не помню. Пиздец, приехали. Еще год — и школьную программу забуду. Ты «Записки из Мертвого дома» читал когда-нибудь? Федора Михалыча?
— Нет, — нехотя отвечает Кувшин.
Вижу, что разговор ему в тягость. Кувшин наблюдает за ползающим туда-сюда другом. Странно, но они — крепкий, дерзкий, сжатый как пружина Кувшинкин и сломленный, опускающийся все ниже Надеждин — друзья. Остальные из их призыва от Нади отвернулись давно, и при случае чморят не хуже нас. Кувшинкин же, по непонятной мне причине, единственный, кто называет его по имени и как может, помогает.
Осенники играют кепкой в футбол. Надя ползает туда-сюда, временами пытаясь встать на карачки. Едва он приподнимается, получает пинок и падает. Похож на полураздавленную гусеницу.
Еще немного ползания, и от формы одни лохмотья останутся. Новой ему взять негде, подменку тоже никто не даст. Завтрашний утренний осмотр будет не самым счастливым в его жизни.
Почему Кувшин дружит с ним, что он нашел в нем — не понимаю.
— А зря не читал. Ты бы вот лучше в Москву не хиппарей гонять ездил, а в библиотеку…
Хочу рассказать Кувшину о плац-майоре из «Записок…», любителе запрещать и наказывать. Как тот лишал арестантов театра и как маялись они потом в бараках. Удивляюсь, что помню какие-то книги еще. Наверное, просто тема близкая…
Но вместо этого дергаю Кувшина за ремень и тыкаю кулаком ему в живот:
— Не рано ослабил, а, военный? Встал смирно, сука!
— Колбаса, шухер… Шакалы… — негромко говорит кто-то из шнурков.
Из казармы первой роты выходит пара офицеров.
Быстро строимся. Надя, взмокший, тяжело дышащий, получает, наконец, свою кепку.
— Ты больше не теряй имущество, воин, — усмехается Кица. — В друхоряд с башкой отобью.
Приходим в казарму. Надю сразу тащат в умывальник, выставив одного из бойцов у двери.
— Бля буду, повесится он скоро, — говорю Кице.
Кица пожимает массивными плечами.
Шаримся по казарме, в поисках занятия. Народу мало, время ранее. Скука. Муторная, беспросветная.
Стоп…
Внимание привлекают не то удары в гонг, не то по наковальне. Кто-то что-то «робит» в бытовке.
Заходим. Ну, конечно…
На табурете, с зубилом и молотком в руках, восседает Вася Свищ. На другом табурете перед ним лежит массивная дверная петля. Вася приставляет к ней зубило и со всей дури лупит молотком. Звон и грохот стоят страшные, до дрожи стекол. Табурет подпрыгивает, но Вася удерживает его ногой.
— Ты охуел что ли с тоски совсем, Вася? — интересуемся мы.
Вася, по обыкновению, улыбается.
— Пидковкы зробыть хочу, — поясняет он. — И дырдочкы вжэ хотовые есть, три штуки.
Табурет, служащий Васе верстаком, изуродован глубокими вмятинами. Вася упорно молотит и не сдается.
Мы с интересом наблюдаем.
— А обычные тебе не катят, да? — спрашиваю Васю в перерыве между процессом. — Ты уж сразу коньки себе прикрепи тогда — до дембеля не сносятся.
Вася степенно усмехается и продолжает свое занятие.
Не выдержав грохота, выходим с Кицей из бытовки. Пытаюсь закрыть поплотнее дверь, но что-то мешает. Смотрю под ноги — одна из половиц паркета приподнялась под сапогом и не дает до конца закрыться. Дверь массивная, обитая жестью по краю.
— Постой, не уходи, — говорю Кице и еще раз проверяю дверь. Наступаю на половицу и притягиваю дверь. Ее клинит в сантиметрах пяти от косяка.
— Зови кого-нибудь из духов, — подмигиваю Кице.
— Бойцы! — оживившись, кричит Кица в сторону спального помещения. — Бойцы, еб вашу мать! Бегом сюда!
Прибегают Новый, Трактор и Кувшин.
— Ты, — говорю Кувшину. — Съебал стих учить. После отбоя расскажешь.
Кувшин уходит, нарочито медленно.
— Резче, воин! — ору ему вслед.
— Теперь вы, — обращаюсь к Трактору и Новому. — Нужен доброволец.
Бойцы переглядываются.
— Че делать? — уныло спрашивает Трактор.
— Вот ты и будешь. Сейчас узнаешь. Новый, улетел порядок наводить!
Трактор остается один перед нами.
— Короче, слухай сюдой. Мы вот с товарищем ефрейтором поспорили, шо будет, если пальцы в дверь эту попадут. Вот он, — Кица тычет в меня пальцем, — думает, шо отрубит на хуй. А по-моему, тильки кости сломает.
— И нам надо установить, кто из нас прав, — подыгрываю Кице и киваю на косяк. — Клади пальцы.
Трактор растерянно смотрит на нас.
— Ребят, ну не надо, — губы его на глазах сереют. — Ну пожалуйста…
С Кицей такие номера не проходят.
— Какие мы тебе, на хуй, «ребята»! — толстый хохол ловко бьет Трактора в голень. — Суй руку, сука!
Трактор в отчаянии смотрит на меня. Наверное, после случая с сахаром вообразил своим другом.
— Че ты вылупился, как собака срущая? — спрашиваю бойца. — Делай, что говорят.
На лице Трактора полное смятение.
За нашими спинами начинает собираться публика — из тех немногих, кто не на плацу, а в казарме.
Вася Свищ, наконец отдолбив от петли плоскую пластину, с увлечением разглядывает ее, не обращая на происходящее внимания.
— Ты у меня повешаешься сегодня ночью, уебок, — угрожающе тянет Кица. — Писледний раз тоби ховорю…
Трактор делает шаг к двери, зажмуривается, закусывает губу и кладет пальцы на край косяка.
Кица распахивает дверь пошире. Незаметно наступаю на половицу.
— Глазки-то открой, а то уснешь, — усмехается Кица.
Едва Трактор открывает глаза, Кица со всей силы захлопывает дверь.
Трактор отдергивает руку.
Дверь ударяется о половицу и распахивается заново.
— Блядь, ну ты и мудак, — говорю Трактору. — Причем дважды. Фокус испортил, это раз. И руки суешь куда ни попадя — два.
— А башку бы сказали сунуть — сунул? Съеби, пока цел… — Кица тоже расстроен.
Трактор убегает в спальное помещение.
Вася Свищ смотрит на нас, стучит себя по лбу пальцем и достает откуда-то напильник без ручки. Прижимает пластину к краю табурета и начинает обтачивать.
— Пошли, Кица, покурим, — говорю товарищу, морщась от звука напильника. — Фокус не удался.
— Вы, бля, звери, — говорит нам сержант из «мандавох» Степа. — А если б он руку не убрал?
— Солдат ребенка не обидит, — угощаю Степу сигаретой. — Гляди.
Показываю, как приподнять половицу.
Степа качает головой.
— Долбоебы…
В умывальнике на подокониике сидят наши осенники — Колбаса, Укол и Гунько. Достаем сигареты, закуриваем.
В распахнутое окно вливается душный сизый вечер. Год уже с лишним я смотрю в это окно. Еще почти столько же…
Нади не видать.
— Где он? — спрашиваю их.
Укол усмехается:
— Где и положено. Двадцать «очек» только от меня лично. Заебется сдавать.
Захожу в сортир. Кица остается с осенниками.
Дверцы кабинок распахнуты. В дальней, у окна, слышно копошение и знакомый, такой знакомый звук кирпичного бруска.
Подхожу и вижу согнутую спину Нади. От звука шагов тот вздрагивает и оборачивается. Лицо его заплаканное, нос распух. Правое плечо и часть спины темные, будто мокрые.
— Давай, давай, хуярь, — киваю ему. — Это самое важное «очко». Дембельское. Время придет, сам в него срать будешь.
Молчу немного и добавляю:
— Если доживешь, конечно.
Надя сжимая обломок кирпича, утыкается лицом в руку. Только сейчас до меня доходит, что за темные пятна на его форме.
Кто-то из осенников просто поссал на него.
Не сидеть Наде на почетном «очке» никогда. Судьба у него теперь — другая.
Лучше бы замполит нас пустил на фильм. Хотя, все равно. Рано или поздно…
— Не плачь, Надя. Москва слезам не верит…