— Не плачь, Надя. Москва слезам не верит…
Выбрасываю бычок в «очко», которое он чистит. На секунду становится неуютно в душе. Понимаю, что лишь пытаюсь выдать себя за сурового черпака. Мне жаль, настолько жаль этого опустившегося бойца, что опять ловлю себя на желании избить его прямо тут. Сильно избить, не думая о последствиях.
— Надя… Встань. Хорош реветь, я сказал. Как тебя зовут, по-нормальному?
— Виктор… — шмыгает носом боец и поднимается.
Грязный, мокрый, в руке — темно-оранжевый кусок кирпича.
— Кирпич хуевый у тебя. Таким до утра тереть будешь. Спроси у «мандавох» со своего призыва, может, у кого мягкий есть. Красный такой… Я в свое время под тумбочкой ныкал, чтоб был всегда.
В сортир заглядывает Кица:
— Пишлы чай пить, шо ты тут?
— Щас иду, погодь!
Кица уходит.
— Короче, Витя. Я тебя пальцем не трону. Обещаю. Но и заступаться не буду. Сам должен. Делай как хочешь. Но или ты не зассышь, и заставишь себя уважать, или… Никто и ничем не поможет тебе уже. Ты меня понял?
Надя часто моргает, готовый расплакаться вновь.
— А как? — сипло выдавливает и вновь начинает всхлипывать.
Вот сука…
Пожимаю плечами.
— Да как сможешь. Только не вздумай стреляться или вешаться. Ты что, пиздюлей на гражданке не получал никогда? Что ты прогибаешься под них, — киваю на стенку. — Вытерпи несколько раз, докажи себя.
Кица снова засовывает в дверной проем свою круглую рожу:
— Шо тут у вас?
— Политинформация. Иду, иду.
Выходим из умывальника и обнаруживаем, что шутка наша пришлась «мандавохам» по душе. Какой-то несчастный душок жалобно трясет головой возле двери бытовки.
— Суй руку, я тебе сказал! — орет и замахивается на него Степа. — Ты чо, бля? Старого в хуй не ставишь?
— Ставлю… — испуганно отвечает дух.
Под общий смех Степа выкатывает глаза:
— Ах ты, сучара! Ты — меня! В хуй?! Ставишь?! Ну пиздец тебе! Суй руку!
Хлоп! — ударяется дверь о препятствие.
Дух стоит ни жив, ни мертв.
— Ты хуль руку не убрал?! — орет на него Степа. — Сломать хотел? В больничку, сука, закосить хотел?! Служба не нравиться?! На «лося», блядь!
Боец вскидывает ко лбу руки и получает «лося».
— Гыгы… — улыбается Степа. — Съебал! Стой! Из своих позови сюда кого! Хы, бля, прикольно…
С хождения по плацу возвращается рота связи. Топот, ругань, вопли, мат — обычный вечер. Все матерят замполита.
— Дембель! Дембель давайте! Заебало — не могу! — орет кто-то истошно у выхода.
— Вешайся! — кричат ему с другого конца.
Быстрая вечерняя поверка, наряды на завтра и отбой.
Ответственный лейтеха из новых, только что с Можайки, читает книжку в канцелярии а через полчаса и вовсе сваливает из казармы.
Начинается обычная ночь. Бойцов поднимают и рассылают по поручениям. Кого на шухер, кого в столовку за хавчиком, кого «в помощь дневальным».
Некоторых тренируют «подъем-отбоем» на время. Бойцы суетятся, налетая друг на друга. Скидывают одежду и прыгают в койки. Тут же подскакивают и, путаясь в рукавах и брючинах, одеваются.
Не знаю, на хер нужен скоростной «отбой». «Подъем» — еще куда ни шло, но вот зачем на время раздеваться — не понятно. Странно, когда «отбивали» меня самого, полгода назад еще — таких мыслей не возникало.
Раздается кряхтенье.
Человек десять провинившихся стоят на взлетке в полуприсяде, держа перед собой в вытянутых руках табуреты.
У некоторых, особо залетевших, на табуретах лежит по несколько подушек. За малейшее движение рук вниз бойцы получают в «фанеру».
На соседней со мной койке лежит Кувшинкин. Глаза его закрыты, но лицо напряжено, видно даже в полутьме дежурного освещения.
— Кувшин! — толкаю его в плечо. — Как там стихи про Москву? Выучил?
Боец открывает глаза.
— Времени ведь нету совсем… Я дневального попросил разбудить перед подъемом, подшиться. Утром выучу все.
— Бля, ты лентяй…
Лежу и думаю, чем заняться. Сна ни в одном глазу.
— Улиточки! Улиточки ползут! — кричит кто-то из роты связи.
Все оживляются, суют ноги в тапочки. Подхватывая ремни, бегут на взлетку.
Одна из любимых забав «мандавох».
По взлетке, в одних трусах, ползут бойцы. Не просто так, а на время. За минуту надо доползти до конца казармы. Никто и никогда не укладывался в норматив, насколько помню.
Нархов, самая быстрая «улиточка» прошлого лета, подбодряет нынешних хлесткими ударами ремня. При этом делает страшное лицо и шипит:
— Резче, суки! Резче ползем!
«Улиточки» стараются изо всех сил. То с одной, то с другой стороны ползущих охаживают ремнями, для ускорения.
Обращаюсь к лежащему рядом Кувшину:
— Подъем, военный!
Кувшин вскакивает.
— Бери подушку и беги в атаку.
— На кого? — недоумевает боец.
— Бля, на «улиточек»! Пизди их подушкой и кричи: «Позади Москва!» Чтоб ни одна не проползла через территорию взвода. Всосал?
Кувшин берет подушку и крутит ее в руках.
— Мне же «мандавохи» пизды дадут…
— Ну ты выбирай уж — или они тебе дадут, или мы, — подает голос со своей койки Паша Секс.
Кувшин отправляется на битву.
В казарме вопли и свист. Игра «мандавохам» нравится. В Кувшина летят подушки, некоторые попадают в нас. Бросаем их в ответ. Откуда-то прилетает сапог, ударяется о спинку моей койки. Хватаю оба кирзача Кувшина и один за другим швыряю в сторону «мандавох». Главное, чтоб не прислали в ответ табуретку.
Прибежавший от выхода дух обрывает веселье.
Шухер.
Все разбегаются по койкам.
Приходит помдеж, о чем-то разговаривает с дежурным по роте. Слышно, как спрашивает, где ответственный.
Ходит какое-то время по рядам, посвечивая фонариком. Заглядывает в ленинскую и сушилку. Наконец, уходит.
— Съебал! — вполголоса кричит дневальный.
Одеяла на койках шевелятся, снова поднимается народ.
Но азарт уже прошел. Играть больше неохота. Все расползаются по делам — смотреть телевизор, курить в умывальнике, разрисовывать альбомы и заваривать чай.
— Кувшин, молодец! Погиб, но врагу не сдался! — говорю притихшему на соседней койке бойцу.
— Надо поощрить человека за храбрость, — говорит Укол. — Кувшин! Сорок пять секунд отпуска!
Кувшин вскакивает, который раз уже за сегодня, и начинает прыгать на одной ноге, щелкая себя большим пальцем под челюстью. Другой рукой он изображает дрочку.
Все верно — нехитрый набор солдатских радостей. Танцы, ебля и бухло. Одновременно, чтобы уложиться в отведенное время.
Это и вправду смешно, когда со стороны смотришь. Развлечение.
Лучше бы нас на фильм пустили…
Все, спать, бля. Спать.
***
По утрам прохладно. Наливается тоскливой синевой купол неба. Бомбовозами ползут серые облака — плоские снизу, будто подрезанные, и ватно-лохматые поверху. Дожди пока редкие, но облака все идут и идут, куда-то на Ленинград.
Август кончается. Скоро осень. Гнилая, холодная осень и за ней — бессмысленная затяжная зима. Два хреновых сезона, которые придется провести тут. По второму кругу. Весна — не в счет. Весной — домой.
На хера я тут… Какой толк…
Все что мог — уже сделал.
***
В стране путч.
Возня в Москве, в которую влез даже министр обороны, не затронула особо нашу часть, за исключением нескольких дней повышенной готовности. Применительно к нашему полку звучит комично.
Ежедневно, до обеда и после, чистим оружие. До одурения. Вот и вся готовность.
К чему — никто не знает.
В который раз наматываю на кончик шомпола кусок белой тряпки, но она все равно становится грязно-серой после нескольких движений.
На прошлой неделе были стрельбы. Выстрелил шесть раз одиночными. Злюсь на Ворона — взводный тоже решил пострелять. Взял мой автомат и высадил из него три рожка. Вроде бы отчистил тогда «калаш» от гари, а прошла неделя — как снова наросла она.
Мне помогает Вася Свищ. Добровольно. Оружие он обожает. Особенно разбирать-собирать и чистить. Делает это с крестьянской обстоятельностью и деловитостью, любовно разглядывая результат. Прищуривает глаз, высовывает кончик языка. Качает головой, усмехается чему-то и вновь принимается за чистку. Свой автомат он уже надраил, теперь возится с пружиной моего.
Отхожу к окну покурить. Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет.
Какие танки, на хера танки… Один наш взвод, если вернуть в «замки» сержанта Бороду, всех захуярит, если надо. Дай только приказ.
Стал бы я стрелять в «свой народ»?
Стал бы я стрелять в «свой народ»?
Ни я народу, ни он мне — не «свой».
Стал бы. Вообще — хочу стрелять. Не на стрельбище. Там обстановка не та — делаешь, что приказано. Выплеска, облегчения нет.
Давно уже мучит, едва сдерживаюсь. Особенно — на посту. Хоть куда, но выстрелить. В потолок. В стену, чтоб крошкой брызнуло. В разводящего, раз нет нарушителей. В черное ночное небо — в Бога — только жаль, нет трассеров. В проезжающую машину. По кривым силуэтам деревьев стегануть от души…
А то — себе в голову. Руки длинные, до спуска без проблем достать.
Не выдержал однажды — перевел на одиночный, дослал в патронник. Встал не колени, приклад пристроил в угол. Прижал бровь к толстому кругляшу дула. Дотянулся до крючка. Вот он, полумесяц судьбы — маленький железный крючок. Стоит лишь надавить большим пальцем… Сколько так стоял — не знаю. Темень, тишина. Лишь дождь — пу-пу-пу-пу — по жестяной крыше поста.
Отложил, нашарил пачку сигарет. Извел штук пять спичек, пока прикурил. Пальцы — будто чужие. Долго не мог сообразить, как извлечь патрон и сунуть обратно в магазин.
Было это — месяц назад. По духанке и в голову не приходило. А тут вот…
От мыслей отвлекает ругань у оружейных столов.
Во взводе чэпэ.
У Нади нашли патрон.
Нашли случайно — спросили сигарету и ощупали карманы. Вот так штука. Черпак Кирзач и чмошник Надя — одного поля ягоды, оказывается. С одними интересами. Хотя кто знает — может, каждый второй во взводе таков. Крыша-то едет у каждого тут.
Надю уводят на допрос в сушилку. Допрашивают оба призыва — мой и осенний. Помня о данном слове, остаюсь на пару со Свищем возиться с возвратной пружиной.
Откуда у него патрон, Надя скрывал минут десять.
Узнали, конечно.
От бойца из второй роты, земляка его. Боец работает на обслуживании тактических полей и стрельбища.
Колбаса посылает во вторую роту одного из шнурков.
Не сладко придется дружку…
Для чего ему был нужен боеприпас, Надя объяснить не смог. Самой нелепой была версия о брелке — хотел сделать себе на будущее.
До взводного доводить не стали. Отмудохали Надю крепко. Как всегда, впрочем.
Но на этом дело не кончилось.
Выпивший и злой, Укол после отбоя поднимает бойца. Надя стоит перед ним — нелепый, в растянутой майке и непомерно широких трусах. Отощал настолько, что еще немного — и играть ему в кино узника фашизма.
Укол бьет его ладонями по ушам. Надя приседает и хватается за голову.
— Встал, сука! — пинает его босой ногой в лицо Укол. — Снимай трусы, блядь, и вставай раком!
Замирают все. Такого еще не было в казарме.
Это уже беспредел.
Я помню, как у Укола стоял член во время «бритья» Нади полотенцем.
Вмешиваться или нет — не могу решить.
— Э, Укол, харэ! Ты чо делаешь?! — свешивает ноги с койки Паша Секс.
Паша здорово раскачался за последнее время. Связываться с ним осенники обычно не решаются. Но Укол вошел в раж и орет уже на всю казарму:
— Ты чо, за пидора меня держишь?! Да такого даже опускать западло! Я ему этот патрон просто в жопу засуну!
Укол разворачивается к дрожащему Наде и пробивает ему «фанеру»:
— Чушкан, снял труханы, чо не ясно?
Надя не двигается. Получает еще несколько раз ногой от Укола. Падает на койку Гунько. Тот, матерясь, сбрасывает его на пол. Вскакивает и принимается пинать бойца.
Паша вопросительно поглядывает на меня.
Пожимаю плечами. Или Надя сумеет доказать, что он человек, или…
Всхлипывая, боец поднимается и стягивает трусы до колен.
Секс сплевывает на пол, встает с койки, зажимает в зубах сигарету и демонстративно уходит.
— Нагибайся, пидор! — командует Укол Наде.
Тут происходит невиданное.
На Укола всей своей медвежьей тушей наваливается Вася Свищ.
Оба они падают в проход между коек. Слышен сдавленный хрип Укола и удары пяток о паркет.
Ошарашенный Надя резким движением надевает трусы обратно и отступает от сцепившихся старых.
Борьба длится недолго.
Вася разжимает горло Укола, нашаривает на полу выроненный тем патрон, поднимается, сует ноги в сапоги и как был — в трусах и майке — идет на выход.
— Ебаны в рот… — доносится с рядов роты связи.
Наш взвод молчит.
Гунько и Колбаса помогают Уколу подняться.
Тот, по-обыкновению, орет, что замочит всех, а Свища — дважды. Но уже отовсюду раздаются смешки и подначки. Укол быстро тушуется, уходит курить в сортир.
Надю отправляют в постель.
Я смотрю на его друга Кувшина. В полутьме видны белки глаз и губы, сжатые в узкую полоску. Выражением лица Кувшин напоминает мне Черепа.
Такое же оно у того было, прошлой осенью. Когда мы в сушилке решали, как кончить Соломона.
Ночью неожиданно включается свет и командуют «подъем!» Тревога? Не похоже. Время тревоги всегда заранее известно. К тревогам у нас готовятся по несколько дней.
По взлетке ходит смурной дежурный по части майор Прокофьев. За ним семенит сержант Самойлов из роты связи с журналом учета личного состава.
— Вызывайте командира роты! — приказывает дэчэ и кричит в нашу сторону: — Сержант Колбасов, стройте взвод охраны! Команда «подъем» была!
Строимся, сонные, с опухшими мордами.
И тут только замечаем, что койка Нади пуста.
— Все. Пиздец… — негромко говорит Колбасов. — Теперь всем пиздец…
Проводят прекличку.
Нет Надеждина у нас и двух бойцов у «мандавох».
— Да был он после отбоя… — Колбаса растерянно смотрит на дежурного по части.
— Воронцова вызывайте. И старшину роты связи.
Дневальный отзванивается в военгородок. Колбаса берет у него трубку и что-то говорит. Взводный орет так, что Колбаса отдергивает голову от трубки. Слов не разобрать, но рычание слышится отчетливо.
Поворачиваюсь к Кувшину:
— Слышь, если ты в курсе — говори прямо. Знаешь, куда Надя подорвался?
Кувшин мотает головой.
— Ты мне не пизди, воин! — замахивается на него Кица но осекается под взглядом Прокофьева.
Дежурный подходит к нашему строю и с минуту разглядывает всех.
— Доигрались? — неожиданно визгливым голосом произносит он и оборачивается на дежурного по роте: — Дневальных сюда!
Подбегают оба дневальных, из молодых.
Ничего не видели и не слышали. Казарму никто не покидал.
— Суки, бля! — расхаживает дежурный по казарме. — Ебаные суки! Именно в мое дежурство…
На удивление знакомая фраза… Точно так причитал весной помдеж, когда из окна выкинули казарменную «крысу» Чернику.
Колбаса о чем-то переговаривается с дежурным по роте.
Стоим минут двадцать. Разглядываем стенд с инструкциями и узоры линолиума под ногами Все, о чем думаю — будет ли пиздец лично мне и не сильно ли я чморил Надю. Вспоминаю недавний с ним разговор в сортире. Особо плохого, вроде, ему не делал. В том, что Надя сдаст всех, кто над ним издевался — не сомневаюсь.
Больше всех нервничают осенники. Из наших — Кица и Гитлер.
Вася Свищ стоит с непроницаемым лицом, разглядывая потолок.
— Ты подковки-то доделал? — спрашиваю его, пытаюсь отвлечься от неприятных мыслей.
Вася поворачивает голову и мрачно усмехается.
— Ось будут тоби пидковкы… Нэ потрибно було бийцив чипаты…
Вот и отвлекся…
— Вася, причем тут я? Хуль ты пиздишь… Бендеровец, бля… Я его вообще не трогал…
Гитлер, стоящий позади меня, тут же вскипает:
— А ты теперь самый чистый, типа того? Типа, не при делах? А кто его на «рукоходе» отпиздел, а?
— Да уж чья б мычала, Гитлер… Он как ноги свои покажет — тут тебе и пизда.
— Последний раз кажу — я не Гитлер тебе!
Встревает Колбаса:
— Э, тихо там!
Гитлер что-то еще бормочет под нос, но затихает.
Теперь я уверен и в том, что и наш призыв закладывать друг друга будет по-полной.
Все же удачно тогда я поговорил с Надей. Может, и не сдаст меня. Хотя — сдаст, конечно же. Бля, если дойдет до следствия и «дизеля»…
Сейчас бы поссать и покурить. Обдумать все. На «дизель» из-за чмо… Хоть самому сваливай.
— Вася, ты куда патрон тот дел? — шепотом спрашиваю Свища.
Ефрейтор молчит.
— Слышь, Василий… Дело-то верное… — мгновенно просекает тему Паша Секс.
Строй оживляется. Появился шанс «перевести стрелку» на самого бойца. Хищение боеприпасов — тут ему самому отмазываться придется. Нас взъебут за «неуставняк» и что не доложили — но основное на Надю ляжет.
Судьба такая у него. Лучше бы он повесился, что ли…
Свищ стоит каменной глыбой и даже ухом не ведет. Его призыв лишь матерится вполголоса. Но если Вася уперся — не сдвинуть.
Приходит злой и невыспавшийся ротный связистов Парахин. Сразу за ним — наш Воронцов.