Эта привычка хорошо всем известна.
Однажды ему под пружины койки поставили табуретку.
Табуретка одной высоты с койкой. Даже чуть приподняла провисшие пружины. Но ни с боку, ни с верху ничего не заметно.
Входит Василий Иванович.
Взвод и «мандавохи» замирают. Все делают вид, что занимаются своими делами.
Василий Иванович кладет ремень, поворачивается к койке спиной…
Падает…
Ы-ы-ыхх!
Раздается ужасный хруст.
Вася лежит неподвижно.
— Все, бля, пиздец! — произносит кто-то.
Тут Вася поворачивается на бок, свешивает руку с кровати и принимается шарить под ней.
— Якись, шо-то сломав… — задумчиво так говорит и извлекает ножку от табуретки.
Так ржали, что к нам заглянули из роты снизу: что у вас происходит?..
Зимой, когда Вася стоял в наряде на КПП, над ним подшутили так.
Перед КПП — огромная асфальтовая площадь. Летом и осенью ее подметают, а зимой, соответственно, расчищают от снега.
Простой лопатой тут не справиться, площадь большая.
Поэтому имеется специальный, удлиненный скребок для двух человек. Один берется за одну ручку, второй за другую, и поехали…
Впереди, сбиваясь слоями, нарастает и тяжелеет с каждой секундой, с каждым пройденным метром, снежный вал… Хватаешься за самый конец ручки, весь подаешься вперед, наваливаешься грудью…
Вася запросто управлялся таким скребком в одиночку.
Поглазеть на это останавливались даже офицеры.
Ребята из роты МТО не поленились и изготовили еще один скребок. Только ковш сделали из куска стали миллиметров пять толщиной, а вместо ручек приварили два огромных лома.
Васин скребок украли, а на его место прислонили к стенке новый.
Вышел Вася. Удивленно осмотрел новый инструмент. Даже ощупал.
Затем пожал плечами и потащил его на площадь.
Через час, красный и распаренный, Вася пил чай в дежурке.
Площадь была чиста.
— Ты как, Вася, не устал? — не выдержал наконец дежурный по КПП.
Вася, улыбаясь, закивал головой:
— Трохи стомывси сеходни!.. Почэму — не знаю…
Однажды, летом еще, меня и Васю послали залатать проржавевшую «колючку» на дальнем периметре части.
Мы, стараясь попадать в ногу, идем по шоссе. Вася впереди, я сзади. За Васиной широченной спиной мне ничего не видать. На наших плечах — толстая палка с огромным мотком новенькой проволки.
Жарко. Идти далеко.
Скучно. Вася — собеседник тот еще.
Зная, что этот хохол закоренелый «бендеровец» и терпеть не может ничего исконно русского, я запеваю, нарочито «окая» и «якая», песенку, которую запомнил еще в университете на занятиях по фольклористике:
Ой, бяда! Бяда!
В огороде лебяда!
Черямуха белая!
Ай, что лябовь наделала!
Вася шагает и сопит. Наконец, вполоборота повернув ко мне голову, басит:
— Дурацкы писны у вас, москалэй: Нэ умеэте спиват як надо:
— Вася, а ты заспивай, як надо, а я послухаю, — подначиваю я еще, но Вася снова лишь сопит в ответ и качает головой.
Приятно подоставать здоровенного парня, зная, что тебе за это ничего не будет.
Мы проходим мимо дорожного знака «Ограничение по скорости — 20 км.» — Вася, перекур! — прошу я.
Некурящий Свищ пожимает свободным плечом и кивает. Мы сбрасываем нашу бобину под дорожный знак и усаживаемся рядом, в пожухлую траву.
Я расстегиваю крючок воротника и закуриваю. Свищ — на полгода старше меня по призыву, прекрасно знает, что расстегиваться мне еще не положено. Однако ему это глубоко безразлично.
Вася поймал мелкого серого кузнечика и сосредоточенно разглядывает его. Кузнечик едва различим между Васиных толстых пальцев.
Мимо нас по шоссе изредка пролетают легковушки, на скорости далеко за сто.
Вася отпускает, наконец, полураздавленное насекомое и удрученно говорит:
— Якы ж такы усе у вас, москалэй, трохышно: Ничохо нэма бильшохо:
Я откидываюсь на спину и выпуская дым в синее небо, лениво роняю:
— А у вас в Хохляндии кузнечики, небось, с корову размером, да?
Вася обижается на «Холяндию». Срывает травинку и принимается обкусывать ее кончик.
С быстрым шелестом проносится еще пара легковушек.
— Ладно, Василий Иванович, не парься. Мы пока одна страна. Знаешь, как один дядька говорил? «Одна страна, один народ, один фюрер!» Вася удивленно поворачивается:
— Якой фюрер? Хытлер, шо ли?
Машу рукой:
— Ладно, проехали: Ты на политзанятии не вздумай только ляпнуть это. А то скажешь еще, что я научил: С тебя взятки гладки, а мне еще после армии в универ восстанавливаться. Характеристику от замполита получать: Ты лучше вот что:
Я приподнимаюсь на локте и тычу сигаретой в дорожный знак:
— Видишь, знак стоит?
Вася кивает.
— А ведь он, Вася, никому тут на хер не нужен. Вон, козлы, как гоняют! И притом, действительно, с какой стати тут скорость ограничивать?.. Людям нужна свобода!
Вася давно привык к моей болтовне и лишь усмехается.
— А вот слабо тебе, Вася, подарить людям свободу? Радость передвижения без границ? А?
Вася недоуменно смотрит то на меня, то на знак. Машет рукой:
— Та ни: Рази можно!.. ХАЫ нарухаэт, колы пиймают:
Понимаю, что надо дожимать:
— Да кто тебя здесь «пиймаэт»? Тут глухомань такая, не хуже, чем у тебя на хуторе! Давай, Вася, вырви этот знак к ебеням собачьим!
— Покурыв, и пишлы дальше! Працуваты трэба! — переходя в оборону, Вася изрекает командным голосом и поднимается с земли, стряхивая с кителя невесть откуда набежавших муравьев. Наверно, учуяли полкило карамелек в его кармане.
— Ну, пишлы, пишлы, — встаю я тоже. — Просто вам, хохлам, слабо москальские знаки вот так вот взять и выдернуть.
Вообще-то я знаю, что подначивать Васю — все равно что обманывать ребенка. И легко, вроде бы, но и нехорошо как-то.
Но:
Вася смотрит на меня с укоризной, затем делает решительный шаг к знаку, пригибается слегка, расставляет ноги пошире и хватает обеими руками облупленный столб почти у самой земли.
— Вась, ты чего, не надо: Я ж так, прикола ради сказал:
Лицо Свища краснеет, щеки надуваются и я слышу какой-то треск.
Наверное, лопнули его штаны, думаю я.
Нет — это трещат корни выдираемой травы. Земля у основания знака вспучивается, и под Васино кряхтенье из недр появляется на свет божий огромная бетонная чушка — фундамент указателя.
Вася делает еще одно усилие, и отбрасывает поверженный знак в сторону. Я вижу, как по грязному и влажному пористому бетону в беспокойстве снуют мокрицы и еще какие-то насекомые.
— Вася: — сдавленно говорю, наконец.. — Пошли «колючку» чинить, а?
По ночам по казарме снуют крысы.
Шебуршатся под крашеными досками пола, запрыгивают на койки и лазили в тумбочки.
В казарме живет котенок Душман. Ночи уже холодные, сентябрьские.
Душман сворачивается клубком у кого-нибудь в ногах, и урча, как моторчик детской игрушки, засыпает, согреваясь.
Однажды посреди ночи просыпаюсь от непонятного копошения у самого лица.
«Душман, сгинь, паскуда!» — вытаскиваю из-под одеяла руку и открываю глаза.
Ору. Правда, шепотом.
Невероятных размеров крыса шугается тоже. Тяжело спыгивает на пол и исчезает в темноте.
«Наверное, беременная,» — думаю.
Долго еще не могу уснуть. Все кажется, что меня ощупывают ее длинные, тонкие, мелко подрагивающие усики.
Крысы грызут все, что им попадается — мыло, конверты, сигареты. У тех, кто ныкает в карманы хлеб или конфеты, просто выгрызают карманы.
Отрава их не берет. Крысоловки помогают мало, чаще в них попадаем пальцами мы сами. Решили прибегнуть к помощи природного врага.
Взрослого кота достать не удалось. Пеплов притащил откуда-то серого трехмесячного котенка.
Так в казарме появился Душман.
Котенок крыс боялся до смерти.
Они его и загрызли в конце концов.
Мы ловим крыс тазиком.
Над приманкой — коркой хлеба, крепится перевернутый таз. Таз держится на короткой палочке. К палочке привязывается нитка.
Крыса появляется всегда неожиданно.
Хвостатой меховой рукавицей она стремительно пересекает взлетку и подбегает к приманке. Усаживается на задние лапы и подозрительно оглядывается.
Затаив дыхание, мы вжимаемся глубже в койки.
Наконец крыса вытягивает морду вдоль пола и подползает к самой корке.
Тут охотник — обычно это Мишаня Гончаров, дергает за нитку.
Тазик падает и крыса попадает в ловушку. Теперь главное — вскочить и подбежав к тазику, наступить на него ногой. Потому что пойманная зверюга начинает под ним метаться и пронзительно пищать. Таз ходит ходуном.
Кто-нибудь, обязательно в сапогах, приподнимает самый краешек таза. Когда показывается голый шнур хвоста, таз снова прижимается к полу.
На торчащий хвост наступают сапогом и убирают таз. Разъяренная крыса, изогнувшись, впивается зубами в рант кирзача.
Сверху ей наносится удар шваброй.
С одного удара крысу убить не удавается никогда.
Бывает, что оглушенной, полумертвой уже, принимаются играть в хоккей, швыряя швабрами ее по всей взлетке.
Вся переломанная, безглазая, с разбитым черепом, крыса упорно пытается куда-то ползти.
Оставляя за собой тонкий кровяной след.
Суббота.
Сегодня баня и ПХД. Парково-хозяйственный день. Трусение одеял и уборка территории.
Трусить одеяло — это значит, на пару с кем-то, взявшись за концы вытертого до крайности и местами дырявого полотна, вытряхивать из него пыль. При этом надо постараться, чтобы одеяло не порвалось.
Потом наведение порядка в расположении и на прилегающей территории.
Бычки, бумажки, листья — все должно быть убрано. Дорожки должны сверкать «как у кота яйца».
Снимаешь с коек белье и тащишь в каптерку.
Каптерщик, шнурок, придирчиво пересчитывает простыни и наволочки. Выдает свежие.
Все надо тут же пересчитать и просмотреть на предмет целости. Дырявые вернуть и потребовать заменить. Каптерщик выебывается и отказывается.
— Хорошо, — говоришь. — щас я вот эти Бороде отдам.
Получаешь другие. Заправляешь их себе.
По натянутой нитке ровняются тумбочки и полоски одеял на койках.
В руках — две дощечки с приделанными к ним оконными ручками. Дощечками разглаживаешь и «пробиваешь» одеяла.
Койки все провисшие, с вылетевшими пружинами. Матрасы слежавшиеся, продавленные.
Но одеяла на них должны быть ровными, идеально натянутыми.
Даже если выполнил все поставленные задачи, лучше не садиться и не отдыхать. Мигом найдут тебе еще кучу дел.
Так и ходишь, подправляешь что-нибудь, разглаживаешь, ровняешь.
По-другому ПХД расшифровывается как Пиздец Хорошему Дню.
Помыться в бане толком не успеваешь — если припашут менять белье и там.
Если повезет — успеешь вылить на себя пару шаек.
Вода из кранов бьет то ледяная, то до нестерпимости горячая. Неделя на неделю не приходится.
Пол скользкий, весь в ошметках грязной мыльной пены.
Но под кипятком научились мыться быстро.
Если присесть под душем на корточки, то долетающая вода успевает остыть на несколько градусов — двери постоянно распахнуты и все пронизывается сквозняками.
Вполне возможно намочиться, выскочить, натереться мочалкой, заскочить под струю снова и попытаться смыть.
Гомон стоит страшный. Кто-то на кого-то орет, кто-то ржет и визжит, кто-то петь пытается. Двое не поделили что-то и теперь катаются по полу, пытаясь ухватить друг друга за скользкие руки. Их подбодряют воплями и свистом. В другой стороне играют в «снежки» — швыряются завязанной в узел мокрой мочалкой. Попадет такой «снежок» в пах — мало не покажется.
Шутка — окатить кого-нибудь полной шайкой кипятка или ледяной воды и посмотреть, как жертва дергается.
Желательно не только успеть помыться, но и постираться. Окатываешь разложенную на кафельном выступе форму водой из шайки, проходишь по самым грязным местам — воротник, край рукавов и задняя сторона брюк — огромной намыленной щеткой и быстро споласкиваешь.
На ходу выжимая, бежишь в предбанник, надеясь, что твою подменку — рванье четвертого срока носки — не спиздили или не выбросили куда-нибудь. Иначе будешь в мокром ходить, на себе досушивать.
После бани меня и Черепа назначают пищеносами.
Мы должны забрать из караулки бачки с посудой, принести их в столовую, вымыть, наполнить ужином и отнести обратно.
В караулке нас встречают Соломон, Конюхов и Подкова — плюгавый, губастый хохол из Ивано-Франковска.
Подкова тут же припахивает нас мыть полы.
Начкар, старлей по фамилии Мамлеев, курит и смотрит телевизор. Нас он не замечает.
Возвращается Борода — он в карауле разводящий.
— Так, быстро в столовую, без хавчика нас еще оставите! Через двадцать минут чтоб были здесь, докончите. Съебали!
— Не дай боже, опоздаете! — кричит вслед Соломон.
«Боже» он произносит с ударением на последнем слоге, и через «э» — «божЭ» Задыхаясь, мы с Черепом бежим по холму, кратчайшем путем, в столовую. На дорогу у нас уходит семь минут. Семь минут обратно — итого четырнадцать. Чтобы заполнить бачки — шесть минут.
Должны успеть.
В столовой нас немедленно припахивают повара — грузить какие-то ящики и мыть в разделочной пол. Там же мы встречаем Петручу — Славу Петраченко с нашего призыва.
Петруча учился в кулинарном, и его распределили поваром. Завидовали ему по началу, да быстро перестали. Он один из поваров молодой. Остальные, четверо, черпаки, лупят его нещадно. Всю пахоту взвалили на него. На Петручу страшно смотреть — бледный, глаза ввалились.
Двигается бочком, вздрагивая от малейшего шума.
Череп пытается объяснить, что нас ждут, и получает по спине веслом — здоровенной палкой для перемешивания пищи.
Один из поваров — молдаванин Гуля — в тапочках, трусах и тельняшке — открывает какой-то кран и на пол льются потоки горячей воды. Все покрывается паром.
— Две минуты! — орет Гуля. — И я удивляюсь — все сухо!
В караулку мы прибегаем с опозданием в полчаса.
Борода оттаскивает от нас Соломона с Подковой и ведет обоих в сушилку.
Мы обреченно заходим.
Сейчас начнется.
Но Борода задумчив и спокоен.
— Вы им сказали, что вас тут ждут? — спрашивает нас.
Киваем.
— И сказали, что Борода вас ждет? — от вкрадчивого голоса сержанта нам не по себе.
Обычно за этим следует вспышка бешеной ярости.
Чем-то это напоминает мне сцену из мультфильма про Маугли, и я решаюсь пойти до конца:
— Гуля сказал, что ему похуй.
«Так ониии назвааали меняяя желтой рыыыбоййй? — Да, да, Каа! И еще земляным червяком!»
— Так, быстро домывайте и в казарму! — принимает решение Борода. — Завтра я сменяюсь, будем разбираться. Гуля вас пиздил?
Наше молчание Борода принимает как ответ и выходит из сушилки.
— Ну, что скажешь? — спрашиваю Черепа по дороге в казарму.
— Жопа полная! — мрачно отвечает Череп.
Вечером следующего дня Борода подзывает меня к своей койке:
— Через полчаса ужин. Собери всех бойцов взводовских, кто не в наряде. Будет политинформация.
Через несколько минут мы стоим. Я, Череп, Холодец, Паша Секс, Сахнюк и Кица.
Борода садится на кровать по-турецки. Закуривает и оглядывает нас.
На соседних койках лежат Соломон, Дьячко и Подкова.
— Значит, воины, так, — неторопливо начинает Борода. — Вы служите во взводе охраны. Мы — элита части. Мы не стоим на тумбочке и не заступаем в столовую. Вас мало, и на всех не хватит. И ебать вас могут только ваши старые. Ни «мандавохи», ни «буквари», ни повара какие-то сраные. Только мы. Мы не лезем к чужим бойцам, и никто не лезет к нам. Это закон. И он нарушен.
— Кирзач, Череп! Пизды Гуле вкатить сможете? — подает голос Соломон.
Мы переглядываемся.
— Сможем! — решительно говорит Череп.
— Тогда вперед! — Борода легко вскакивает с койки и влезает в сапоги. — Не зарываться! Скажу — хватит — значит, все! Всосали?! Остальные бойцы остаются на месте! Соломон, Дьяк, Степа — пошли! До построения успеть надо!
Скорым шагом двигаемся к столовой.
— Главное, не бздеть! — говорит нам в спину Соломон. — Если что — мы рядом.
Борода подходит к освещенному окошку поварской комнаты и стучит по стеклу.
— Че нада? — раздается голос.
— Гуля, это Борода. Выйди на секунду. Насчет хавчика базар есть.
Через минуту на пороге появляется Гуля, с сигаретой в зубах.
— Бля, ну че нада, отдохнуть не да…
Череп оказался разрядником-боксером. Серией ударов он отбрасывает Гулю назад. Повар сползает по стене коридорчика.
Соломон и Дьяк оттаскивают Черепа за ворот.
Все впечатлены.
— Теперь ты, — говорит мне Борода.
Мне не хочется бить сидящего на полу молдавана. Тот держится за голову руками и потряхивает ей, не веря случившемуся.
— Да, вроде, хватит с него, — неуверенно говорю я.
— Тогда получишь сам, — отвечает Борода.
Выбор невелик.
Гуля начинает приподниматься.
Я подбегаю и с размаха бью молдавана носком сапога. Попадаю куда-то в мягкое, очевидно, в живот. Повар издает странный звук, словно икает, и снова скрючивается на полу.
На шум выбегают другие. В растерянности замирают в коридоре.
— Так, бойцы! Бегом в казарму! Дяденьки говорить будут! — ухмыляется Борода и стягивает с себя ремень. — Вам еще рано на такое смотреть.
Повара хватают лежащего неподвижно Гулю и втаскивают обратно в поварскую. Запирают за собой дверь.