– …и я бы хотел видеть тебя.
– Хорошо, – ответила она.
Он обнял ее и поцеловал в родинку на шее, понимая, что выглядит смешно в ее глазах. Но он ничего не мог с собой поделать – она вызывала в нем совершенно нелепые приступы нежности.
– Хорошо, – еще раз повторила она и, не утруждая себя детальными договоренностями, направилась к двери – щелкнул замок, дверь распахнулась, потом закрылась, и девочка исчезла, оставив его один на один с эйфорией только что пережитого блаженства, больной совестью и странными мыслями.
Он плеснул себе коньяка, включил телевизор и погрузился в созерцание какого-то детектива, главное достоинство которого состояло в том, что смотреть его можно было с любого места. Или не смотреть. Он смотрел, но эффект его смотрения был абсолютно такой же, как если бы и не смотрел, потому что, попроси у него кто рассказать, что он видел, он не смог бы припомнить ни одного сюжетного хода.
Наконец его сморил сон. А весь следующий день прошел у него под ее знаком – ее образ преследовал его, в каких бы кабинетах он ни появлялся, в какие бы технические подробности проекта не вникал.
Он с трудом дожил до сумерек и в ресторан нетерпеливо спустился на полчаса раньше, чем вчера. Оглядел зал – ее не было. Он заказал себе тот же обед, что и вчера, и принялся автоматически и без всякого аппетита есть. Он сколько можно растягивал эту жевательную процедуру. Заказал себе, как и вчера, стопку водки. Потом кофе. Ее все не было. Он просидел еще полчаса за пустым столиком. Потом встал и поплелся к себе в номер, утешая себя мыслью, что, мол, она найдет его и там, если появится. Она не появилась.
Ночью ему снились эротические сны, одеяло на нем дыбилось, он просыпался, схватив в очередной раз руками не девочку, а пустоту, чертыхался и засыпал снова.
Новый день был похож на предыдущий с той только разницей, что на сей раз он заставил себя спуститься в ресторан позднее, рассчитывая задержаться там подольше – на всякий случай.
Девочки не было. Он мучил свой шницель, или бифштекс, или как уж он у них там назывался, нарезая его микроскопическими кусочками, растягивая как можно дольше это неудовольствие. Наконец, настал черед кофе. Он отхлебывал его маленькими глотками, уже видя донышко чашки. Оставалось сделать еще два-три глотка, когда он услышал у себя за спиной чуть хрипловатый женский голос:
– Ну и как тебе наши северные девушки, Серега? – последнее слово было произнесено явно издевательским тоном.
Он повернул голову – чуть сбоку от него стояла администраторша, та самая, которую он называл про себя мегерой. По ее лицу гуляла улыбка, соответствующая тону – издевательскому.
– Неужели же ты меня не узнал? – продолжала женщина. – Ты позволишь? – она, не дожидаясь разрешения, уселась за его столик. – А я как увидела – сразу узнала. Смотрю – Серега. Правда, раздобревший, постаревший, но еще вполне узнаваемый. В отличие от меня – ты ведь меня не узнал. Или не захотел узнавать. – Теперь в ее голосе послышались горькие нотки. – Блудливый Серега. По-прежнему сладкое любишь, да? Как тебе Танечка, понравилась?
Он внимательно смотрел на эту женщину, пытаясь вспомнить, но ничто не откликалось в его памяти. Потом словно что-то щелкнуло, забрезжило, пленка открутилась на двадцать лет назад, и перед ним всплыло молодое лицо его любовницы тех лет, той самой, роман с которой так мучительно (на целых три месяца!) затянулся. Оксана – вот как ее звали, вспомнил он вдруг это не северное имя. Вспомнил он и другие мучительные подробности двадцатилетней давности.
«Бог ты мой, – сказал он себе, – какая странная штука память: избирательная. Сколько я уже здесь? дней пять? и вот ведь все это время мой мозг противился этим воспоминаниям, потому что они были мне неприятны, моя память увела их куда-то на задний план, на обочину, словно было все это с кем-то другим».
– Вот теперь я по твоему лицу вижу – вспомнил. Может и не все, но кое-что у тебя в памяти все же осталось. Э, да бог с ним, то, что было, давно быльем поросло. А может, и не поросло. Но все равно прошло. Так что давай лучше поговорим о дне сегодняшнем. Я у тебя про Танечку спросила – как она тебе приглянулась? А то я смотрю, ты потерянный какой-то. Может, скучаешь по ней?
– А ты что здесь, вроде как бандерша по совместительству? – зло сказал он.
– Ой, слово-то какое, я таких и не слышала. Ты ведь помнишь – я серая, книг, не в пример тебе, не читаю. Но я догадываюсь, что оно должно значить. Я здесь администратор. Ну и еще девочкам нашим помогаю подрабатывать. Точнее, не мешаю. У нас ведь нравы строгие. Так что если что – вот вам бог, а вот – порог, и мотай отсюда куда подальше. Но я, если ко мне с душой, на многое закрываю глаза. И девочки меня не забывают. Вот и Танечка позавчера со мной поделилась – а мне тысчонка к моему жалованью очень даже кстати. Там Танечка пожертвует на бедность, там Леночка… Глядишь, кое-что и наберется. Вот я и подумала: уж не потерял ли ты Танечку, не послать ли за ней кого. Мне ведь еще тысчонка совсем не помешает. А то, может, ты бы девчонку себе на всю свою командировку прописал – я бы и на это глаза закрыла. Ты ведь, видать, человек не бедный, можешь себе это позволить. Так послать за Танечкой-то?
Сергей подозвал официанта, расплатился и, словно проглотив язык, потрясенный, отправился к себе.
– А то позову, – то ли вопросительно, то ли ставя его перед фактом, сказала она ему вслед. Он даже не повернулся, а если бы повернулся, то увидел бы улыбку, жестокой петлей искривившую ее губы.
Он закрылся у себя в номере с початой бутылкой коньяка, оставшейся после прихода к нему девочки, и весь вечер против воли предавался ставшим теперь навязчивыми воспоминаниям тех далеких дней.
Это было посредине его второго – последнего – года в городке. Он познакомился с Оксаной на районной конференции молодых специалистов. Она – восемнадцатилетняя выпускница какого-то местного техникума, он – отбывающий повинность специалист из полустоличного города. Они оказались на соседних креслах местного дома культуры, где их в принудительном порядке заставляли в течение трех часов выслушивать доклады каких-то райкомовских инструкторов, молодых людей с горящими глазами – тоска смертная. К концу первого часа он позволил себе маленькую вольность – прикоснулся локтем к локотку соседки. Она не отдернула руку. Он спустя еще несколько минут прижался к ней плечом. Она ответила на его движение. Все между ними было решено еще до конца конференции.
Она оказалась довольно милой девчонкой, и их роман закрутился. К нему тогда на пару дней приезжала матушка – проверить, не отбился ли сынок от рук, – и так случилось, что ему пришлось представить Оксану матери. Мать тогда высокомерно кивнула ей головой, и те час или полтора, что они провели вместе, была холодна, как лед: не чета эта девчонка его любимому сыночку, пусть у нее никаких сомнений на сей счет не будет.
Потом… Что там было потом? Через месяц он стал тяготиться этой связью, пытался порвать ее, но Оксана оказалась довольно цепкой девицей. Еще недели через три она сообщила ему, что беременна (пакетики с резинкой были тогда не в чести, а СПИД еще оставался далекой страшилкой, каравшей лишь развращенный Запад), и он категорически заявил, что она должна избавиться от ребенка. Нет, он, конечно, не настаивал, просто сказал, что если она хочет сохранить отношения, то должна сделать аборт. Она повиновалась. Отношения все равно не сохранились. Они расстались окончательно через месяц после ее знакомства с гинекологическим креслом. Потом у него были еще девчонки, собственно, знакомство с одной из них, кажется, и ускорило их разрыв с Оксаной. А потом он уехал. Думал, что навсегда, но вот судьба снова привела его в этот городок…
Неужели их отношения оставили столько горечи в ее душе, что она до сих пор не может ему простить того разрыва. Ведь двадцать лет прошло. Он вот с трудом вспомнил перипетии их далекого романа, а она все лелеет старые болячки, ковыряет их – пусть незаживающими язвами остаются на теле. Странная женщина. Судя по ее поведению, она будет рада малейшей возможности насолить ему, потому что его неприятности – бальзам для ее сердца. Неужели и в самом деле это она подсунула ему девочку. Зачем? Что ей за выгода? Впрочем, выгода есть и вполне, по здешним меркам, ощутимая. Ну да если и подсунула, ему все равно – пусть получает свою долю дохода с бизнеса его девочки и других. Это не его дело, какие тут между ними отношения.
И следующий день он провел в лихорадочном ожидании. Проходя по вестибюлю гостиницы, он отводил взгляд в сторону от того угла, где восседала мегера. В семь часов он снова был на своем посту в ресторане. Неужели она опять не придет? Он даже подумывал – не пасть ли ему на колени перед мегерой, не предложить ли «тысчонку», а то и другую, ей прямиком, без посредников. Только пусть пришлет ему девочку.
Мегера ли прислала ее, или сама девочка, почувствовав его крайнюю нужду, пришла – его это не волновало, когда он увидел ее в дверях ресторана. Она обвела взглядом столики и пошла, но совсем не к нему, а в дальний угол, где расположилась компания двух мужиков таких же, как он, средних лет. Сердце у него оборвалось, когда она присела за их столик и завела с ними какой-то разговор. Он смотрел безумными глазами на нее, на ее собеседников, наливавших себе в граненые стопки очередную порцию водки. Все его нутро протестовало, готово было криком закричать при виде этой несправедливости по отношению к нему, который так ее ждал.
Мегера ли прислала ее, или сама девочка, почувствовав его крайнюю нужду, пришла – его это не волновало, когда он увидел ее в дверях ресторана. Она обвела взглядом столики и пошла, но совсем не к нему, а в дальний угол, где расположилась компания двух мужиков таких же, как он, средних лет. Сердце у него оборвалось, когда она присела за их столик и завела с ними какой-то разговор. Он смотрел безумными глазами на нее, на ее собеседников, наливавших себе в граненые стопки очередную порцию водки. Все его нутро протестовало, готово было криком закричать при виде этой несправедливости по отношению к нему, который так ее ждал.
Может быть, она услышала его немые крики, потому что, сказав что-то мужикам, встала, снова обвела ресторан взглядом в поисках кого-то… «Неужели не меня?! – вопрошало его тоскующее сердце. – Меня! Меня!» – радостно запело оно, когда она, поймав его взгляд, направилась к его столику с той же своей загадочной полуулыбкой на лице.
Он, сдерживая нетерпение, отодвинул для нее стул, приглашая сесть. Девочка села, закинула ногу на ногу. Юбка у нее сегодня была на целую ладонь выше колена, и, когда она опустилась на стул на некотором удалении от стола, он мог созерцать ее ноги во всей их соблазнительной красе.
Вкусы у нее за прошедшие дни не изменились – кофе и коньячок по-прежнему пользовались ее расположением. Он хотел было спросить, что это за дядьки, с которым она только что беседовала, но сдержался – не его это дело. Его дело как можно скорее увести ее к себе в номер. Он уже представлял себе, как все это будет у них в этот раз. Торопя события, он попросил официанта принести ему бутылку коньяка и фруктов – «с собой». Девочка улыбнулась, услышав его заказ.
– Нет-нет, – сказала она, – я сегодня не смогу.
Что-что? Как это она не сможет? Что значит – не сможет? Что это такое – не сможет? Она хоть понимает, что говорит? Она хоть понимает, что значит для него это ее «не смогу».
Вслух же он сказал:
– Что-нибудь случилось?
– Нет-нет. Просто я не могу.
Он понимал, что требовать, просить, задавать вопросы – нелепо и глупо. Какое он имеет право задавать ей вопросы? Он покупатель – она продавец. Если продавец говорит, что товар по каким-то причинам не завезли, то смешно требовать каких-то объяснений. Он пытался говорить шутливым тоном – давалось ему это с трудом.
– Жаль. А я уж губы раскатал. Где же ты пропадала эти дни?
– Не могла, – ее ответы не отличались разнообразием.
– Когда же мне тебя ждать? Завтра сможешь?
Она задумалась на секунду, словно прикидывая что-то, потом сказала:
– Наверно. Но точно еще не знаю.
«Черт! – сказал он про себя. – Что же это я, идиот, мучаю девчонку вопросами – все и так ясно, как божий день, она уже и без того все сказала, почему не может». И он снова вдруг испытал приступ нежности к ней – разделяя с ней знание о тайных и интимных подробностях функционирования ее организма, он словно бы становился ближе к ней. Для него это (если она это имеет в виду) было бы не помехой. Но если она считает, что не может, значит, быть посему. Чтобы хоть как-то продемонстрировать ей свои чувства, он протянул руку, тронул кончиками пальцев ее родинку, а потом поднес их к своим губам. Она улыбнулась.
– У тебя есть телефон? – спросил он.
– Нет, – ответила она.
Врет или правда? Черт их знает, как они тут живут в этой глуши. Может, и в самом деле обходятся без телефона. Хотя, скорее всего, телефон у нее все же есть, просто она не хочет его давать. Профессиональная техника безопасности – не давай клиентам номер своего телефона.
– Ну, хорошо, нет, так нет. Но тогда я хочу договориться с тобой определенно. Я хочу знать, когда ты придешь, и буду ждать тебя. Завтра в половине восьмого. Ты придешь?
– Хорошо, – ответила она.
Господи, если бы она знала, в какую пучину погрузила его своим «не могу». Они простились не прежде, чем он заручился ее обещанием непременно (непременно!) прийти завтра, даже если она опять не сможет. У себя в номере он думал об одном – убить поскорее время, чтобы наступило это завтра.
С этой мыслью он прожил и следующий день. Курьерской почтой из Питера прислали два десятка огромных рекламных постеров их компании. Постеры в тот же день были расклеены на щитах с ошарашивающим для местных жителей известием: «Вы нас давно ждали. Потерпите еще немного. Мы уже идем!» За делами день прошел почти незаметно, правда, время от времени он ловил себя на том, что мыслями находится где-то далеко от того места, где пребывает его физическое тело. Даже Витька сказал ему: «Ты часом не заболел, старик?» Старик и в самом деле болел. У него была любовная лихорадка, а лекарства он не получал вот уже четвертый день. («Любовная? – вопрошал его внутренний оппонент. – Смотрите-ка на него – влюбился в уличную девку».)
Настал вечер. Он за пятнадцать минут да назначенного времени спустился вниз и вышел на улицу. Свежий воздух – конец августа здесь уже почти не лето, вспомнил он – взбодрил его, напряжение, в котором он пребывал чуть не весь день, немного его отпустило. Он прошелся неторопливой походкой, словно бы охолаживая себя, по тротуару в сторону центра, потом вернулся назад. «Может, она уже ждет его?» – спрашивал он себя. Вот сейчас он войдет в зал ресторана и увидит ее…
Он ее не увидел. Ее не было. Он уселся за свой столик – у него уже был здесь свой столик – и в тот момент, когда официант подошел к нему с угодливым блокнотом и карандашом в руке, она (наконец-то!) появилась в дверях. Он махнул ей рукой, подзывая подойти. Она подошла неторопливой походкой. Он спросил, будет ли она есть, она пожала плечами, словно сомневаясь. Потом сказала, что нет, не будет. «Что ж, придется заняться любовью на голодный желудок», – подумал он, отослал официанта и сам набрал в буфете то, что, как ему казалось, могло им понадобиться и, взяв девочку за руку, повел за собой.
Мегера в вестибюле кивнула им с каменным лицом, девочка вроде бы ответила – так ему показалось, а он, не выпуская ее руку, ускорил шаг.
Когда за ними закрылась дверь, когда щелкнул замок, он, отпустив полиэтиленовый мешок с купленной им внизу снедью, – тот с тупым звуком шлепнулся на пол – обнял девочку, притянул ее к себе и крепко прижал, чтобы она почувствовала, как велика его жажда.
А она, уткнувшись в его желание, издала какой-то невнятный щенячий звук, потом торопливо отстранилась и направила свои стопы в ванну. На сей раз он не терял времени – сорвал с кровати покрывало, достал из кармана пиджака несколько упаковок презервативов, предусмотрительно купленных им на следующий же день после их первой встречи, и веером разложил их на тумбочке.
Она сегодня не испытывала его терпения – через минуту-другую появилась в том же виде, что и в прошлый раз, обещая ему те же немыслимые наслаждения…
Они лежали рядом, и теперь он не торопился, желая наконец насладиться ее совершенным телом, лаская, целуя, прижимая ее к себе. Она сегодня была податлива, покорна, она принимала его ласки, впадая в тот свой экстаз (который был уже знаком ему) уже сейчас, когда он еще не пустил в ход главного своего оружия, пока лишь прикасавшегося к ее телу. Но и от этих касаний она содрогалось спазмами желания.
Девочка была гением чувственности. Ни у одной из его отнюдь не малочисленных женщин не было такой восприимчивости, ни одна не умела так откликаться на ласки. Нет, были страстные, были чувственные, но чтобы так вот все жилки, все клеточки – сплошная эрогенная зона. Стоило ему дотронуться до нее, и она, распахнутая для его прикосновений, тут же закрывалась, как мимоза, чтобы в этом судорожном сжатии полнее ощутить это немыслимое, восхитительное, неописуемое… В такие мгновения на ее лице появлялось по-детски озабоченное выражение – все остальное казалось мелочью рядом с этой ее насущной потребностью, все отходило на второй, третий план рядом с тем важным делом, которым занималась она. Такой редкий дар. Откуда он взялся у этой девочки? И хорошо ли, что она служит только этому богу, не зная, видимо, никаких других?
Сегодня его восторг и страсть покоряли те же вершины, что и несколько дней назад. Разве что теперь он был увереннее в себе и, ныряя в эту бездну наслаждения, знал сколь сладостно коснуться ее дна, а взлетая на гребень этой волны блаженства, представлял себе, сколь неизмерима ее высота.
И когда все кончилось, когда он обессиленный успокоился рядом с ней, зная, что на сегодня его возможности исчерпаны, и пока она лежала, изредка вздрагивая на пути из своей блаженной страны в серую гостиничную комнату, он вдруг испытал такое странное чувство, что ему пришлось спрятать лицо, прижавшись к ее плечу. Это было чувство такого немыслимого счастья и нежности и чего-то несбыточного, что в горле у него запершило, а в глазах заблестели слезы. Странное состояние для сорокапятилетнего мужика, много повидавшего, тертого и битого жизнью, перипетии которой, казалось бы, должны были давно лишить его всякой сентиментальности. И тем не менее, он плакал беззвучными и невидимыми слезами тихой радости и непередаваемого отчаяния. Смешно устроен человек. Вот ведь он только что побывал в райских кущах, вознесся на Гималаи наслаждения и даже еще не успел толком спуститься: его девочка, его ковер-самолет, поднимавший его в эти заоблачные высоты, еще здесь, он касается ее влажного тела, трогает ее детское, словно бы сонное, лицо, но все равно подспудная мысль об иллюзорности и нереальности того, что с ним происходит, гнетет его. Солнечный зайчик – вот ты накрыл его рукой, но загляни под ладонь, разве он там? А северное сияние – его разве уловишь в объятия из рук? Как нелепо – эта боль, это ощущение мимолетности и несбыточности сильнее всего донимают тебя в тот самый момент, когда мгновение остановилось, когда несбыточное сбылось. И чем полнее обладание, тем сильнее хватает за сердце когтистая лапа отчаяния.