Наконец Артем вышел на берег и остановился в растерянности. Насколько хватал глаз, берег был утыкан удилищами закидушек с колокольчиками. Удилища стояли так часто, что сливались в сплошной тын. Прохода к воде не было: частокол удочек бесконечно тянулся вдоль берега. Освежиться бы не мешало после бессонной ночи, но опасно: запутаешься в лесках. Артем повернулся, пошел прочь. Он не любил эту реку: двадцать три года назад в ней утонули его родители. «Так тебе и надо!» — обернувшись, сказал реке, имея в виду колючий тын удочек, повторявший линию берега.
Кажется, именно этим утром поколебался Артем в своем решении перевестись в Барнаул. Что-то все было не то и не так, но хотелось отблагодарить тетку за ее великое добро, хотелось, вернувшись, сказать тетке:
— Ну вот, собирайся, теть, поехали к твоим родным могилам.
И до Потайнушки, считай, было отсюда рукой подать, и в конце концов Артем, наверное, подал бы заявление, не разразись в семье Поповых скандал, странный скандал, невольным виновником которого оказался он, Лазарев.
Когда Артем вернулся из Шелоболихи, где больше недели прибирал могилы родителей, Надя вся в слезах попросила его переселиться в гостиницу. Стас, сказала она, болен, случился у него нервный стресс, сейчас он впал в глубокую душевную депрессию.
— Прости, но виноват ты, — сказала Надя. — Вернее, не ты, а твой приезд.
— Что случилось, Надя? Объясни, пожалуйста, — допытывался Артем.
Говорила Надя долго, путано, промокая глаза платком. В конце концов до Артема дошло, что все началось со Стасом после той ночи, когда они проговорили до утра. В понедельник он пришел домой с работы пьяный, совсем невменяемый, набросился с ужасными обвинениями на Надю и вдруг в диком припадке бешенства схватил разводной ключ и в несколько минут сокрушил все аквариумы, все до единого. Потом слег, и лишь сегодня первый день вышел на работу. Однако в норму еще не пришел: молчит, не ест. Надя краснела, вынося Артемов баул, и очень просила не встречаться с мужем. Она не могла объяснить, в чем тут дело, но ведь до приезда Артема все было хорошо: Стас увлеченно занимался своей «милией», читал специальную литературу, и вот разрушил все, чем жил, что любил…
Артем переночевал на вокзале, но утром все-таки позвонил Стасу на работу: надо же было поговорить, а то чертовщина какая-то выходит. В конце концов, проститься по-человечески.
Стас пришел на вокзал за час до отхода поезда, но на лице его Артем не обнаружил никаких следов «стресса». Он шутил даже над собой, но от прощального посошка наотрез отказался: опять «завязал», даже кофе ни капли. Только вода кипяченая.
— В общем, насвинячил я, Артюша, рыдал и плакал, а о чем — сам не знаю, забыл. Что-то вспоминалось, мерещилось что-то… Детство. Ты уж извини нас с Надюхой. Она толковая баба, все понимает. Умная.
Оказывается, после его буйства Надя подобрала уцелевших рыбок, плававших в лужах на полу, и пустила их в ванну, где они прожили несколько дней. Сохранилось даже несколько «милий», и среди них любимица Стаса — Роз-Мари. Но и это еще не все. Нет худа без добра: в темноте, в ванной комнате, почти без кислорода, одна львиноголовка приобрела абсолютно чистый фиолетовый цвет, что может оказаться наследственной мутацией.
Артем забыл, что такое мутация, но переспрашивать не стал. Друг его поправился, и от Нади передал привет в стихах: «До свиданья, друг мой, без руки и слова, не грусти и не печаль бровей…». Однако Артему было грустно, и брови он печалил: не так-то легко терять друзей. Артем наверняка знал: со Стасом и Надей он едва ли еще увидится.
— …Бог с ним, с Барнаулом, — вздохнула тетка. — Заскучал ты, гляжу, а такой приехал с Севера веселый. Садик насажал. Я, поди, нагнала на тебя тоску, дура старая. Не гляди ты на меня: и тут проживу, что мне сделается? А садик красивый какой выходился, кучерявый стал. Рука у тебя легкая. И березки, и липки, и сосенки. Я привыкла к нему, все гляжу в окно. И жильцы все — кто копается, кто поливает.
Артем поглядел на соседний дом. Окно Женькиной комнаты было распахнуто, на подоконнике сидела кукла-гейша и печально смотрела на дождик, на куртинки деревьев, задернутые кисеей мороси. Женьку Артем не увидел, комната ее была пуста. Пора уезжать, подумал Артем. Как все перевернулось, переменилось за три недели! Вот она, Женька, рядом, но сейчас она дальше для него, чем на Сахалине. За три недели, проведенные в Барнауле, Женька отдалилась и стала забываться.
— Я заскучал? С чего ты взяла, тетя? Не умею я скучать. И вот что: давай-ка нальем по рюмашечке огненной воды. И выпьем. Ты права: не на Барнауле же одном свет клином сошелся. Велика матушка Россия. Только ты подожди еще немного, тетя, я найду такое место, какое тебе понравится. И на родные могилы буду возить каждый год. А что, поедем вместе искать счастья? Бери отпуск, и поедем, куда захотим. В Крым, на Кавказ, в Молдавию. Свожу тебя к Василию, к Тимофею. Ну, соглашайся. Хоть немножко отплачу тебе за любовь ко мне, балбесу!
— Нет уж, поезжай один, — отказалась Дора Михайловна. — Зачем тебе старуха? Один искал, искал — не нашел, а от старухи какой прок? Ах, Артемка ты мой, Артемка! И здоровый, и красивый, а доли нет тебе, не выпадает.
— Мне доли не выпадает?! Ах, тетя, тетя! Бог твой на тебя обидится за такую напраслину. Знаешь, как меня зовут друзья-вертолетчики? Счастливчик Лазарев! Во всех портах меня зовут так: Счастливчик Лазарев. А ты говоришь — удачи нет. У кого нет, а у меня удачи хоть отбавляй.
— Ну, нахвастал, назвенел звона, — засмеялась Дора Михайловна. — Чистый братец, отец родимый. Такой же любитель был покичиться да повеличаться…
Она подняла конец передника к лицу, собираясь по привычке всплакнуть, но в коридоре зазвонили. Соседка Маша открыла кому-то, незнакомый мужской голос спросил про Артема.
— Вы дома, Артем? — спросила Маша. — К вам пришли.
14
— Ты помнишь, Артем, когда мы ехали на охоту, я попросила сводить меня в ресторан с цыганами? И вот не ты меня, а я тебя, как видишь, пригласила, большое спасибо, что пришел. Договор — все за мой счет: я сдала экзамены, получила стипендию, гуляю. И пусть вино льется рекой, я угощаю. И цыганами угощу… тоже за свой счет.
Диву давался Сурен: что с Женькой? Возбуждена, раскраснелась, это школьное платьице, косички завязаны ленточками. И чего она поминутно оглядывается на стеклянную дверь ресторана, как будто ждет кого-то? Какие-то цыгане…
Артем лишь усмехнулся. Он с явной неохотой согласился на эту вечернюю экспедицию в Дом ученых, не очень понимая, чего от него хотят. Недоумевал и Сурен: последний экзамен — не велик повод, чтобы обмывать его столь пышно, с шампанским и коньяком. Заказ Женька делала сама, и коктейль «принц Уэльский» разлила по фужерам сама.
С интересом разглядывая Артема, Сурен рассказывал последние московские новости и решал одновременно задачку с двумя неизвестными. Что происходит с Женькой и что есть Артем для Женьки? Эта взвинченность, засматривание летчику в глаза, даже робость перед ним. И зачем, о аллах всемогущий, понадобилось ей притащить их с Артемом в ресторан Дома ученых, заведение чопорное, отнюдь не молодежное, с посетителями, которые ради вечерней беседы заказывают «боржоми» и стаканчик мороженого?
Артем нравился Сурену: широкоплечий, высокий, войдя в ресторан, пригнулся под низким потолком, обрешеченным деревянной рейкой. А вот улыбался он неожиданно простодушно, и что-то подкупающее было в его манере отвечать не сразу, а немного подумав.
— Я хочу с тобой чокнуться, Артем, — сказала Женька. — Знаешь, за что? За кулика-веретенника. Помнишь, он летал над степью и звал свою Маришу? Выпьем за него, за Маришу, за тот чудный день.
Для троих тост был, пожалуй, слишком интимен. Похоже, про Сурена Женька совсем забыла: воспитанностью Евгения Павловна никогда не блистала.
Артем рассеянно чокнулся, но, не выпив, поставил фужер. На Женьку он обращал внимания не больше, чем на пожилых дам с перманентом, кушающих свое мороженое за соседним столиком в обществе улыбчивого старичка.
Женька вспыхнула, но промолчала. Что с вами, голубушка Евгения Павловна? Уж не увлечение ли? А может быть, что-то посерьезнее? Ведь четыре дня вместе на охоте, на лоне природы!..
На правах верного друга-подружки Сурен знал всех героев ее «романов», к которым даже не ревновал, потому что была то не любовь, а девчоночья игра в любовь: киноартист Стриженов, какой-то сорви-голова мотоциклист в шлеме, заокеанский чемпион по фигурному катанию, модный писатель — все, что мелькало на теле- и кинолентах. Теперь Женька давно не девчонка, способная влюбиться «на любом расстоянии», и Артем не тень с киноэкрана.
Артем нравился ему, какое-то соединение доброты и силы, чувства собственного достоинства и скромности. И эти красивые сильные руки, и густые медные волосы. И конечно же, экзотический ореол северного летчика, почти героя, только не киношного, а живого. Уж не нашла ли Женька свой «миллион»?
Артем нравился ему, какое-то соединение доброты и силы, чувства собственного достоинства и скромности. И эти красивые сильные руки, и густые медные волосы. И конечно же, экзотический ореол северного летчика, почти героя, только не киношного, а живого. Уж не нашла ли Женька свой «миллион»?
Прошлой зимой во время каникул они катались с Женькой на лыжах. Шли по бору, по безлюдной лыжне, вдруг Женька спросила:
— Как по-твоему, я стою двести тысяч?
Она была в шерстяном костюме, плотно облегавшем ее легкую, гибкую фигуру, в красном берете, в белых варежках: лисонька замерла на мгновение, навострив ушки.
— Зачем тебе знать, сколько ты стоишь? — спросил Сурен. Лицо Женьки раскраснелось на морозе, в глазах бессознательное ощущение неотразимости, власти.
— Я выйду замуж за того, кто даст за меня двести тысяч.
Она играла с Суреном, и вовсе не потому, что он вызывал в ней желание играть с ним. Просто в это время он был рядом.
— Что за деньги — двести тысяч? — сказал Сурен, входя в предназначенную ему роль. — Я бы отдал за тебя весь миллион. И жизнь в придачу.
— Ты? — удивилась Женька. — Разве я тебе нужна? Что же ты молчал раньше?
Так они пошутили: Женька кокетничала, вспомнив что-то из Чехова или Тургенева. Или Мопассана. А он сказал, что думал.
— Ладно, я подожду твой миллион! — убегая, крикнула Женька.
Но, видимо, не его, Сурена, «миллион» грезился ей, и не из тех хлопотуний была Женька, которые могли ждать, рассчитывать, взвешивать. Не завтра, а сегодня, сейчас же, надо ей гореть, замерзать, чувствовать себя влюбленной, готовой на смерть, быть несчастной, умной, дурой, Манон Леско, Анной Карениной…
Держал однажды в руках Сурен книгу с красивым названием: «Синие ветры камлания». Вот они, «синие ветры», этот парень с Севера, бывалый человек, настоящий мужчина, который может предложить свой «миллион» хоть сейчас. Женька не спускала с Артема тихих, покорных глаз, не замечая, что это укалывает Сурена. Но какое ей дело до своего Личарды? Завтра она во всем признается, поплачется у Сурена на плече, пожалуется: Артем такой невнимательный — его больше занимает ресторанная публика, крашеная барменша за стойкой, людская суета в холле. Она тоже поминутно оглядывалась на дверь, следя за взглядом Артема.
Сквозь стеклянные створки ресторанной двери просматривалась перспектива большого холла, так называемого зимнего сада. Косые струйки японского фонтанчика, кадки с лимонными деревьями, беседочки, пни-кресла, расставленные в изящном беспорядке вокруг лешего с дремучей бородой. В холле мельтешила обычная для Дома ученых публика, «разговаривала разговоры», и вроде никого там не было, кого могла ждать Женька.
Сурен, как верный Личарда, был, видимо, приглашен ради респектабельности, занимать общество застольной беседой. Раз так, надо стараться!
— Моя мама, — начал стараться Сурен, — научила меня гадать: что будет, что есть, что было. Хотите, попробую? Золотить ручку не надо. Года три назад, Артем, вы тоже останавливались проездом в нашем городе. И целое воскресенье провели на пляже в обществе Евгении Павловны и ее друзей. Если не ошибаюсь, было это в июне.
Три года назад Сурен получил от Женьки длинное письмо, в котором рассказывалось об этом «чудном» воскресенье. Письмо было даже не письмо, а восторженная осанна приезжему летчику, в которого Женька влюбилась с первого взгляда. Конечно же, ее герой был необыкновенный, остроумный, благородный, настоящий «рыцарь без страха и упрека». До сих пор Сурен помнил эту милую школьную фразу. А Женька о том письме забыла.
— Откуда ты знаешь? — испугалась Женька. — Про это воскресенье?
Артем собрал в крупные складки лоб и тоже повернулся к Сурену. Он как будто смутился. На какое-то мгновение они переглянулись с Женькой.
Да, это было заметно: они переглянулись. Значит, Артем — тот самый летчик, и он приехал к Женьке снова?
— Почему знаю? — улыбнулся Сурен. — Телепатия, дети мои. Черная магия.
Когда любишь — все знаешь, все помнишь. Сурен помнил, как в первый день, когда их оставили вдвоем в детской, Женька — огромные бешеные глаза, белая льняная копешка с бантом — впилась ему в лицо ногтями, наказывая неизвестно уж за какую провинность. Она расцарапала ему щеку до крови, а потом сама же «лечила». Женька показалась ему тогда маленьким властным чудом, и с того дня он привык смотреть на нее как на чудо. Она росла на его глазах, и, приезжая на каникулы, Сурен внутренне ахал, замечая, как ребенок становится игривым кокетливым подростком, потом красивой, очень красивой девушкой. И подчиняться ее капризной воле было для него счастьем…
Да, Артем — тот самый летчик. Проходит увлечение, прогорает даже самая пылкая страсть, но то, что длится годы, — это уже любовь. Женька любит? Этого северянина-летчика? Но ведь Женьке мало одной экзотичности, не такая она девушка, чтобы из-за газетной романтики любить человека три года.
А какой она человек? Может быть, Сурену только кажется, что он знает ее? Темна диалектика женской души. Почему Варвара Анатольевна полюбила не отца, а Димова? И не суждено ли повториться в его судьбе грустной истории любви отца к Женькиной матери?
Ну нет: он должен и сумеет переубедить судьбу! Итак, перед ним новая задачка, нежданно-негаданно возникшая. Ну что ж, чем труднее задачки, тем они интереснее. Сурен миновал тот возраст, когда тешишься иллюзией, что твое счастье «рядом, лишь руку подать».
Отец утверждает: основа брака — любовь, и ничто иное не может сделать брак счастливым. Милый папа! Из мальчишеской застенчивости он хочет казаться циником, а сам непорочен, как тургеневские девушки. Всю жизнь любил одну женщину и прожил, в сущности, холостяком.
О нет! Не сотканная из непрочных эмоций любовь, а совместимость интеллектов — основа брака. Жена гения должна быть гением семейного очага. Добрым, злым, коварным, сентиментальным… Вовсе не совершенством, но совместимым с человеческими слабостями гения.
Сегодня по уколам ревности в сердце Сурен понял, как сильно любит он эту девушку. Она, и только она, должна быть «гением» его жизни, его женой. Артем? Нет, рано или поздно Женька поймет, что Артемов «миллион» превратится в медные пятаки, как только с них исчезнет позолота новизны и романтики.
Впрочем, Сурен видел определенный выигрыш в том, что Женька подольше поплавает за бортом семейной жизни, научится защищаться и нападать, узнавать, где сказка, а где не приправленная иллюзиями жизнь. Как и Вронский, он предпочел бы Анне Карениной-девочке Анну Каренину-женщину в расцвете сил. Пусть Женькиным приданым будет ее жизненный опыт, накопленный, что ж, старинным способом проб и ошибок. Личность уникальна тем, что она вынесла, пройдя свой цикл проб и ошибок, обретя знания, которые не вычитаешь в книгах, самые дорогие человеческие знания.
А пока ей нужны «синие ветры камлания»…
— Скажу больше, — продолжал Сурен. — Вы пили вино из пробки, и Артем рассказывал про хромого медведя.
— Ах, письмо! — вспомнила Женька. — У Сурена феноменальная память, Артем. Посмотрите, какие интересные старики. Кто это, Сурен? Пат и Паташон? Они циркачи?
Через холл шли два седых человека. Один высокий, в роговых очках, не по-стариковски прямой и поджарый, другой короткий, квадратный, с крупной, буйно лохматой головой. Но это были не артисты цирка, а ученые, академики, имена которых известны всему миру. Один в строгом темном костюме, другой в полосатой кофте с ярким галстуком. У одного сухое, тонкогубое лицо, у другого — скуластое, низколобое, первобытное, но по какому-то неуловимому признаку их сразу заметишь и выделишь из толпы. Академики, молча улыбаясь, прошагали через холл, наверное, видя и различая отдельных людей столько же, сколько различаешь листья на дереве. Эта потусторонняя улыбка, погруженность в себя — признак интеллектуальной мощи — и делали похожими их лица.
Важный человек в военной форме шагнул им навстречу, поклонился. Все с той же потусторонней улыбкой академики пожали протянутую руку. И тотчас забыли о его существовании, едва ли заметив, с кем поздоровались. И зачем.
— Нет, Женя, это не циркачи. Это богатыри. Помнишь богатыря былинного, который нес в котомке за спиной тягу земную? Сила мозга каждого из этих стариков равна, может быть, тысяче обыкновенных сил.
Тысяче? Нет! Великий мозг количественно ни с чем несопоставим. Количество относительно, качество же всегда уникально, и гению подвластно любое количество. Если бог — великий ученый, то великие ученые — боги. Идеи этих стариков материализовались в разных сферах техники, экономики, давно стали составной частью бытия человечества.
— Один из этих ученых, Артем, разработал целую систему освоения речных островов под картофель, с широчайшим применением удобрений и новейшей техники. И все это в качестве развлечения, вечернего хобби: ученый этот — геолог-нефтяник.