Несло Артема людским потоком бог весть куда, с улицы на улицу, вверх, вниз. И он верил, что найдет, встретит Женьку.
Ходил Артем по улицам и думал, что уж под завязку хватил того, что вот эти бородачи-красавцы называют экзотикой, романтикой. Дважды обрезал двигатель, приземляясь где придется, один раз на болоте, едва успел из кабины выскочить. Отдал тундре он два пальца на левой ноге, когда пурговал, занесенный снегом. И над морем блудил, и чуть не сгорел в грозе над сахалинскими сопками.
Но пока не утонул, не сгорел, не замерз, только ведь когда-то и надоест судьбе баловать его.
А хорошо, наверное, жить в таком городе. Стас поможет устроиться в городском аэропорту, и летай себе над обжитыми местами, не полеты — туристские прогулки!
Вдоль проспекта — аллея из молодых сосенок: густые двадцатилетки вольно разбросались над тротуаром. Лазарев отметил про себя: посажены сосенки лет пятнадцать назад и хорошо принялись. Любил Артем деревья за их послушность, беззащитность. Ничего они у тебя не просят, лишь отдают бескорыстно, дарят тебе все, чем богаты.
Лазарев погладил по теплой коре одну пышную зеленую красавицу. На каждой ее ветке, как огоньки на канделябре, горели уже ростовые свечечки.
Увлечение Лазарева — сажать дикие деревья. Не хилые сластены-яблоньки, не смородину-малину ради банки варенья, а благородный кедр, веселую барышню-сосенку да буйную иву-чозению. Во многих портах, куда Артема заносила судьба, поднимается куртиночка-другая каменных березок, молодых сосенок (саженцы он покупает или просто ворует в питомниках). Тянутся изо всех сил щеголихи — серебристые елочки, будто обмакнутые в самую голубизну неба. Мечтал Артем посадить и вырастить на Сахалине хотя бы с полдюжины тисов, чтобы жили они после Лазарева тысячу лет.
По обеим сторонам проспекта за рядами сосен — перепоясанные рядами балконов разноцветные дома. Белый двенадцатиэтажный брус с лоджиями оказался гостиницей. У подъезда, как возле летка улья, роилась толпа иностранцев. Сквозь крикливую их пестроту шла навстречу Лазареву девушка в легком белом пальто. Из-под шляпки водопадом ниспадали на плечи белые волосы. Рассеянный взгляд, женственно-неспешная походка, в руках сумочка на длинном ремешке. Ничего в этой стильно одетой горожанке не было от «бегущей по волнам», но это была Женька. Она поправила волосы, и Артем узнал это движение. И поворот головы, которым она проводила кого-то в толпе, тоже узнал.
Именно так, в уличной толпе, Артем мечтал встретить Женьку. Он приготовил много слов для начала разговора, но ничего говорить не надо. Сейчас Женька увидит его, улыбнется.
Вот она поравнялась, скользнула глазами по шевронам его кителя, по крабу на фуражке. Артем заметил, что глаза у Женьки по-прежнему голубые с зеленым, цвета неба над морем. Ничего не дрогнуло на ее лице. Она рассеянно отвернулась, оглядела расклешенные брючки курносой парижанки из Чухломы. Этим брючкам Женька и улыбнулась.
Автоматически Артем шел еще какое-то время вперед, потом спохватился, посмотрел вслед Женьке. Он ловил в толпе то куполок ее шляпки, то подхваченный ветром льняной локон, то сумочку, которую она несла так, словно хотела бросить.
Вот и свершилось чудо: судьба, как всегда, улыбнулась Лазареву. Он встретил Женьку, он нашел ее! Теперь Лазарев знал, что она живая, а не миф, созданный его северными мечтаниями. И не беда, что она не узнала его.
…Наверное, он уснул ненадолго, потому что, очнувшись, увидел, что окно Женькиной комнаты светится, на портьерах мелькает тень. Видимо, в глубине комнаты зажгли торшер. И тут он вспомнил, что слышал шорох отъехавшей машины.
Но чудеса не кончились. Невидимая рука отдернула портьеру, и в раме открытого окна Артем увидел Женьку. Она была уже без пальто, вся белая в смутном раннем рассвете.
С минуту девушка стояла неподвижно, о чем-то задумавшись, может быть, видя его, а может, и нет. «Ну, здравствуй, Женя, — сказал себе Артем. — Вот мы и встретились. Ничего, что ты не узнала меня. Главное — ты есть. Будем знакомиться снова. На другом, как говорится, уровне».
Женька зябко передернула плечами — и это движение Артем узнал. Она закрыла окно, свет в комнате погас.
— Спокойной ночи, Женя!
Артем рассмеялся и решительно спрыгнул с подоконника с видом человека, в голове которого родился гениальный план. Он надел китель, рассовал по карманам деньги. «Посмотрим, что почем на материке три года спустя», — сказал он себе, как будто хотел купить изрядный кусок суши.
Не обуваясь, чтобы не разбудить соседку и тетку, он вышел в коридор.
— …Дора Михайловна! — позвала Маша, причесываясь перед окном. — Нашлась ваша потеря, ненаглядный ваш племянничек. Зря плакали.
— Господи, где он, Машенька? Кителя, гляжу, нету, окно распахнуто…
— Вон, на поляне, — ответила Маша, собирая в плотный узел поток текучих волос. — Деревья какие-то с машины сгружает.
2
Снилась березовая роща с тенями на траве. На зеленой лесной лужайке — золотая россыпь лютиков, ромашки, голубые лужицы незабудок. Женька сорокой порхает между березами, ничуть не удивляясь, что умеет летать, а где-то журчит ручей, выговаривая слова, от которых делается обжигающе стыдно и радостно.
Вдруг засвистал, зашумел вихрь, деревья зашатались, заволновались травы, оглушительно ударил гром. Женька испугалась, хотела спрятаться, но вихрь уже схватил ее, сжал в тугих объятиях, Женьку закружило, понесло… Она ждет — вот-вот ее ударит о дерево, разобьет. Изо всех сил она машет руками-крыльями, кричит… И с этим криком просыпается. Очнувшись, Женька все еще слышит испуганный стук своего сердца, — как все живо: цветы, упоительный полет над зеленой лужайкой, лепет ручья, потом этот вихрь, гром… Открыв глаза и осознав, что на самом деле ничего не было, Женька чуть не заплакала от досады. Пусть бы ее разбило, пусть бы она умерла, не проснувшись. Тогда не было бы этой боли, стыда, унижения. Не было бы сегодняшнего пробуждения, самого горького, наверное, в ее жизни. Зачем просыпаться, зная, что ты жалкий, никому не нужный, самый несчастный человек на свете?!
Первое, что вспомнилось, — лицо Саши, когда он смотрел на Ольгу, влюбленное лицо, сиявшее восторгом, восхищением, преклонением. Перед кем? Перед Ольгой, не скрывающей своего торжества. И как бы со стороны Женька увидела и себя, маленькую, забытую, одинокую, с противно вспотевшими ладонями. Ольга накинула на шею ленту знаменитой Сашиной гитары, счастливо смеялась и, смеясь, прятала лицо в букет цветов. Саша отдал ей все цветы, которые накидали ему на сцену, отдал на глазах толпы, на глазах Женьки, — завидуйте все замарашки мира! Женька едва удержалась, чтобы не подойти и не нашлепать Олечке по наклеенным ресницам. Или на виду у всех расплакаться. Господи, как она ждала этого вечера! С марта ждала, надела любимое платье…
Кажется, только вчера было Восьмое марта — проклятый и самый волшебный день в жизни Женьки. Именно ей пришла в голову сумасшедшая мысль — пригласить на факультетский капустник Сашу Черных, певца-барда, кумира студенческих сборищ. Глупости, сказали девчонки, не придет. И правда, популярности его в университетских городах могла позавидовать иная кинозвезда, и конечно же, в дни праздников он был нарасхват. Но попытка — не пытка. Кто-то предложил выбрать самых интересных девчонок, послать к Саше как бы делегацию. Так и сделали: выбор пал на Женьку с Ольгой. Скинувшись, решили причесать их у лучших дамских мастеров, одеть, как на первый бал. Женька ликовала, что попала в эту миссию сирен — они с Ольгой с первого курса соперничали. Но причесывалась и расфуфыривалась лишь Ольга, а Женька надела шелковое платьице в обтяжечку, завязала волосы лентой — такая крестьяночка-пейзаночка, цветок-василек. Если Ольга со своим польским шиньоном — мамин подарок, — с перчатками по локоть была светская львица, то Женька — сама наивность, простота, светловолосая дикарка…
Саша, казалось, вовсе не видел тогда, не заметил Ольгу с ее напудренными плечами и светскими перчатками. Он разговаривал с одной Женькой и на концерте пел, как он сказал после, только для нее. Женька верила: весь концерт Саша смотрел ей в глаза, разыскав в переполненном зале. Он сказал тогда, что у него было ощущение, что все свои песни он сочинил для нее, как бы предчувствуя, что они встретятся… Огромный ворох цветов, — помнится, много было гвоздик и левкоев, — Саша отдал Женьке, а когда начались танцы, шептал ей, что она похожа на белую ласточку. От цветов, от Сашиного шепота Женька совсем ошалела и опомнилась лишь, когда они приехали к нему домой. Опомнившись, ужаснулась, но убежать, остановиться не хватило сил…
…Саша не проснулся, когда она вставала, и Женька долго смотрела ка красивое лицо с закрытыми глазами, лицо человека, которого еще вчера не знала. Что же случилось с ней? Счастье это или великая беда, и жизнь навсегда погублена? Она плакала, удивляясь, что не раскаивается, знала, эта ночь будет жить с ней, что бы ни произошло дальше.
В квартире Саши — на полочках, в шкафах, на специальных точеных подставочках — всюду расставлены дорогие безделушки: бронзовые козлики, русалки из мельхиора, северные божки, резанные из моржовой кости, раковины, чучела птичек — подарки за его песни, за концерты, за волшебную красоту голоса. Подарки, подарки…
Очень много подарков получал этот счастливый, красивый белокурый человек…
Саша все-таки проснулся, когда Женька уходила, и, не открывая глаз, попросил взять что-нибудь на память. Она выбрала японскую куклу-гейшу, которую звали Чио. Черные узкие глаза японочки смотрели на Женьку с грустным и мудрым всезнанием.
Они с Женькой сразу подружились и вместе стали ждать, когда Саша вспомнит их, позвонит. Но прошла неделя, другая, наконец пришло время, когда стало ясно, что надо идти в больницу. Она решила покончить с собой, но прежде ей хотелось увидеть его, услышать от него хоть два слова…
Она сказала матери, что на три дня уходит в турпоход, и, вернувшись из больницы, проплакала ночь напролет. Но никто, кроме японочки с грустными глазами, не узнал про эти слезы. Стало чуть пасмурнее на душе, меньше осталось тайн в мире божьем, и Женька поняла, что далеко не все Золушки делаются принцессами. В конце концов она обвинила во всем себя и чуточку гордилась даже, что не унизилась до жалоб, телефонных звонков, попрошайничества. Однако, встречаясь глазами с безмолвной, но беззаветно преданной Чио, она спрашивала: «А может быть, нас не забыли? Может быть, он уехал и скоро вернется?».
Кукла загадочно молчала. Она-то знала, не все Золушки делаются принцессами, но все надеются…
Нет, никуда он не уезжал, и позавчера Женька прочла в афише, что Саша будет петь на капустнике историков и филологов. Два дня прожила как в бреду, на что-то надеясь, и все-таки опоздала на концерт. С галерки увидела в первом ряду Ольгин шиньон, и когда вышла в холл, увидела их вместе. Саша оглянулся на Женьку и кивнул, как кивают человеку, которого едва узнают. Хотелось провалиться сквозь землю, убежать, но Женька решительно подошла к Аркадию Львовичу, знакомому аспиранту с филологического, и пригласила его танцевать. Напропалую кокетничая с умным до зеленой тоски филологом, Женька потребовала вина и действительно выпила чего-то. А когда филолог, изображавший из себя Пьера Безухова, отвозил ее домой, позволила гораздо больше, чем заслуживал этот набитый цитатами пентюх. Ей было все равно…
«А может, на самом деле умереть? — спросила себя Женька. — Отравиться. Или под поезд. Как Анна Каренина».
Она увидела себя лежащей в гробу, увидела венки из бумажных цветов, скорбную процессию. Даже медный грохот нанятого оркестра услышала и… содрогнулась. Женька не могла выносить эти ужасные оркестры с полупьяными трубачами-лабухами, и когда на их улице кого-нибудь хоронили, запиралась в ванной. Кстати, и себя Женька увидела идущей за гробом — черная тальма, черное макси… Ей, блондинке, черное шло. По контрасту…
Женька уткнулась в подушку. У нее защипало глаза: очень грустно видеть себя в похоронной процессии, грустно в первый майский день быть несчастной. Вдруг вспомнила: экзамены на носу. Одно к одному на бедную головушку! Накатывает: зубрежка с утра до вечера, с вечера до утра, гляди на мир божий через оконные переплеты, как через тюремную решетку. Первый экзамен — западная история: три высокоученых булыжника с разливанным морем дат. Когда какой королишко родился, когда его помазал на престол папа Римский, в каком году от рождества Христова пырнул его ножиком родной братец.
Ах, уснуть бы снова! И пусть вместо жалкой действительности опять увидится чудная фантазия с полетом над цветущей лужайкой. Как все явственно! Даже запах цветов Женька слышала во сне: горьковато-пряный — ромашек, прохладно-сладкий — незабудок. Мать утверждает, если во сне летаешь, значит еще молодая, растешь. Глупости! После трех лет университетской зубрежки Женька чувствовала себя старухой. В глазах еще рябит от крученой готической вязи: только что по немецкому «тыщи» сдавала, и вот уже экзамены… Она совсем собралась поплакать — что за судьба у нее такая! И это называется счастливая юность?! — но в коридоре громко забили часы. Били долго, десять или одиннадцать раз. Женька начала было считать, но бросила: надоело. А пока считала, желание плакать перемоглось. Плакать надо ночью, когда никого нет, когда тебя никто не слышит, кроме бога. И мешала мать, которая гремела на кухне посудой, мешала доносившаяся с улицы возня: что-то кто-то делал под окнами, слышались разговоры, смех.
Ах да! Праздник, весна. Все счастливы, все торжествуют. Олечка торжествует, ну и пусть. Она-то уж не ошибется, счастливая победительница.
Ладно, всхлипнем еще разок — и хватит. Впереди — целая жизнь, хватит времени поплакать.
Женька отдернула портьеру и зажмурилась: в глаза ударило солнце, будто швырнуло горячим песком.
Противное солнце! Хоть бы еще полсеместра не выходило, отлежаться бы, отоспаться и начать новую жизнь. Хоть какую, лишь бы новую. Начнем ее сегодня же, сейчас же, и покрепче закроем дверь прошлого. Там для нас все умерло. Сказано: самая нищая свобода лучше сытого рабства. Эс лебе фрайхайт!
Она поймала на себе грустный взгляд с подоконника. Чио-Чио-Сан огорчили Женькины слезы, которые все еще текли, но они текли просто так. Как аккомпанемент к ее свободолюбивым речам.
— Не надо меня жалеть, — сказала Женька. — Ну, плачу, потому что плачется. Я же баба. Но Женька Димова не унизилась, не потеряла гордости. Согласна, неудачница, дура и неумеха, но презирать Женьку Димову никто не посмеет. Ты смотришь на цветы? Бедные фиалки! Забыла поставить в воду, была пьяна. Нет, цветы подарил не он, а другой. Умный, скучный и толстый. Мешок кишок. Что делать: все мужчины — мокрые курицы по сравнению с твоим хозяином…
На улице кто-то громко и хорошо заиграл на аккордеоне. Музыка — великая Женькина страсть, но сегодня она пугала, раздражала, отдавалась болью в сердце.
В дверь заглянула мать и, думая, что Женька спит, тихонько начала убирать. Подняла брошенный Женькин пояс, шляпу. Вчера Женька хотела повесить шляпу, но не хватило сил…
— Что за шум на улице, мам? Какой болван играет на аккордеоне?
— Деревья сажают на поляне. Два самосвала привезли. Оба дома вышли.
— Какие деревья? И при чем тут аккордеон?
— Саженцы от домоуправления, кажется, привезли, а на аккордеоне играет студент. Он там главный. Поиграет, берет лопату и работает. Оделась бы, пошла, а то совестно от соседей. У нас под окнами сосенки посадили, а мы палец о палец не ударим.
Лишний раз ударять палец о палец Женька не любила. Бедолага-студент ради хлеба насущного подрабатывает в праздник, а у нее, слава богу, он есть. И лучшее положение в таком случае — лежачее.
Но аккордеон!.. Студент-садовод играл искренне, чуточку наивно, но свежо, весело, отваживаясь даже импровизировать. Женьку опять укололо в сердце: в ушах зазвучали сладостные переборы Сашиной гитары. Ах, эта волшебница-гитара, вся исписанная автографами знаменитых людей! Была на ее деке подпись поэта, стихи которого Женька заучивала еще в школе. Может быть, Ольга бренькает сейчас на Сашиной гитаре, кокетничая и ломаясь… Той ночью Саша попросил ехать шофера на самой тихой скорости и всю длинную дорогу пел Женьке то, что никогда не исполнял для публики. Когда Саша спел недавно сочиненный им романс «Смейтесь, любимые тени» — светлый плач о мечте, которой не суждено сбыться, у Женьки заблестели слезы на глазах. Саша стер их расплющенным от струн пальцем и поцеловал ей руку. Настоящая музыка пьянила ее, Женька делалась шальной, почти невменяемой и, наверное, в это время походила на одну из крыс, которые бежали за флейтой андерсеновского музыканта.
— Все утро играет. Людям работать не скучно, — сказала мать про студента-музыканта.
Ах, мама, мамочка! Милая мамуля! Разве музыка от скуки? Музыка — это ураган, это ад и рай, сегодняшний цветной сон и горькая вчерашняя явь…
Но что взять с мамы, урожденной Коряковой из деревни Коряковки? Училась она семь лет, и неизвестно, кончила ли седьмой класс. Мама теперь — полковница, дама. Читает роман-газету и в беседе цитирует Есенина. Дурной тон, по ее мнению, быть толстой, и по совету женского журнала она рассыпает по полу спички и собирает их по одной. Жизнь у матери удалась, она гордится своим гнездом, мужем и детьми, особенно дочерью, отличницей и умницей, которая пойдет далеко. Куда, мамочка?
Отец рассказывал, как непросто было ему завоевать сердце самой красивой официантки столовой. Его, командира отделения, она предпочла всем другим претендентам, среди которых был даже ротный. Значит, в юности мама не лишена была проницательности, коли в младшем сержанте увидела будущего полковника. Отец давно в отставке, но семейство за ним, как за каменной стеной: папа — человек энергичный, деловой, современный.