Нет, Никитин не собирался бросать вызов французским мастерам фарфора. Человек привыкает, как к хлебу насущному, ко всяким удобствам, а к красоте привыкнуть нельзя. Красота не старится, она работает вечно, она должна быть всюду. Могут, конечно же, могут и его люди делать красоту, только надо заронить идею, дать делу толчок.
И снова надел он однажды китель с тяжелой ношей орденов, но не с начальства начал хождение, а с творцов красоты. Не без робости переступал Иван Тимофеевич порог союза художников. Его выслушали внимательно, водили по мастерским, угощали пивом, называли коллегой, но делать «посуду» никто не взялся. Дело старушечье… Между прочим, Никитин заметил, художники пиво пили тоже из стеклянных банок.
Не услышали его художники. Портрет написать брались, — отличная, сказали, фактура, а помочь — нет. Так и гнал бы Никитин свой сытный кормилец-вал, не пошли ему случай встретить Устина Зарецкого.
Рано утром Иван Тимофеевич шел через городской парк. Вдруг навстречу поднялся со скамьи очень волосатый человек, в шляпе, в сером макинтоше, в сапогах-бутылках. Все в незнакомце было несвежее, мятое: грива по плечи, длинная, песочного цвета борода, худое, остроносое лицо. Он поклонился Никитину и завел заезженную пластинку:
— Не отвратите взора от ближнего своего, ибо в юдоли горестной обретаюсь. Помогите, и господь воздаст вам…
Судя по всему, бородатый ближний принадлежал к духовной братии и обретался в самой жуткой стадии запоя. Совсем уже собрался Никитин сунуть бедняге рублишко, но что-то не легла рука обидеть подаянием брата по крови. Достал блокнот с фирменным бланком, написал свое имя, пригласил заходить в любое время, обещая помочь.
Незнакомец пришел через месяц, без макинтоша и сапог, одетый во что-то длинное, черное, похожее на больничный халат. И только по замызганной бумажке с заводским визитным бланком он узнал алкоголика-побирушку из парка. Одежда его оказалась подрясником, а сам он — псаломщиком единственного в городе храма. Со службы его прогнали, из общежития (есть, оказывается, и у духовников общежития) выселили, и теперь, пропившись до нитки, бывший слуга господен собирал на водку у ворот храма именем Христовым.
— Что умеете делать? — спросил Никитин.
— Псалмы читать по усопшим, — невидимо шевеля утонувшими в бороде губами, ответил гость. — В причете помогать.
На лбу овальная ссадина, похожая на подкову, русая грива сбилась как войлок, в глазах похмельная тоска, тупое смирение. В паспорте значилось, что гостю Никитина двадцать восемь лет, а он принял его чуть не за ровесника. «Куда же его пристроить? — размышлял Никитин. — Упаковщиком? Грузчиком?» Можно бы упаковщиком, будь у него хоть немного силы, а тут хилые, узкие плечи, тощие руки и пустые глаза, лишенные жизни, будто всевышний вынул из бренного тела душу, дабы хозяин больше не осквернял ее.
— Лозунги писать умею, — вдруг вспомнил псаломщик, заметив растерянность Никитина. — В семинарии живописи учился. На дереве лик Спаса по второму уставу писал…
Дрожащими грязными руками он взял карандаш и с необыкновенной живостью набросал на листке сурового человека с висячими усами, укоризненно взирающего на своего создателя.
— А лепить вам не приходилось? — спросил Никитин.
— Учили. В глине и гипсе. Нагих богинь греческих тайно лепил, за что наложена эпитимия.
— Пивную кружку вылепить сумеете?
— Хоть сатану, ибо к людям, к делу пристать надо. А то сгину.
На самом краешке пропасти застал Никитин этого способного человека. Устин поставил себе раскладушку в мастерской-модельной и, смущая работниц пением заупокойных псалмов, сутками копошился над своими гипсовыми поделками. И вот идут уже на конвейере и пивная кружка, и сувенирный бочонок-графин, и амфора, и ваза в три цвета. Не китайская, не Севр, конечно, но есть начало, а красоте, как огню, только затлеться, заняться…
Дверь модельной была закрыта: Устин вместе с приезжим художником, автором стелы, работали. Рассказывая все это, Никитин водил Ратмиру Кондратьевну по длинному под стеклянным куполом цеху. Девушки с кисточками, каждая за отдельным вращающимся столиком, разрисовывали подцветочницу-вазу кобальтом, киноварью, золотом. Очень хорошо шла ваза: продавалась она в магазинах для молодоженов.
Не стал отрывать Никитин от дел Устина, не любил художник, когда кто-то мешал ему, будь это хоть сам господь бог…
— Знаете что, — прощаясь, сказала Ратмира Кондратьевна, — можно, я приду к вам еще раз? Поговорить. Не по заданию газеты.
Настала очередь смутиться Никитину. О чем хотел поговорить с ним «кузнечик» «не по заданию»? Об Анохине? О смысле жизни?
В своем кабинете Никитин сделал несколько записей в «бортовом журнале», не зная, как квалифицировать два часа, проведенные в обществе Ратмиры Кондратьевны. Написал: «Пресса», а подумал: «Встреча с юностью». Он до сих пор ощущал на себе бесхитростный, восхищенный взгляд «кузнечика» и улыбался сам себе. Не праздник сегодня, а на душе Никитина светло, чисто, беспричинно радостно.
Ну что ж, великих дел не довелось Никитину свершить, но малые свои дела он делал неплохо.
В заводоуправлении было тихо, одна Маргарита Назаровна копошилась в приемной: преданный боцман редко покидал вахту раньше капитана. Никитин поднял трубку, набрал номер лаборатории Сурена.
— Ты где, пап? Звоню, тебя нет, как сквозь землю провалился.
— Интервью давал. Заявился ко мне такой прелестный «кузнечик»! Будет писать о моих горшках и моих взглядах на жизнь.
— Какие горшки? Какой кузнечик?
— Расскажу после. Знаешь что, ученая твоя голова, взгляни-ка в окно. Посмотри, как по синю небу плывут облака. Белые-белые… Знаешь, на что они похожи? На мои столы-раковины.
— Ты, пап, не прихворнул сегодня? Твой мотор в порядке?
— Мой мотор, как у влюбленного юноши. Ты домой после работы?
— Нет, пап. В библиотеку зайду, в журналах надо покопаться. Если раньше меня вернешься, подожди, поужинаем вместе. Что ты молчишь?
— Все в порядке, — ответил Никитин, почувствовав удар чем-то острым под левую лопатку. Сердце заторопилось, выгоняя на лоб холодную испарину. — Все в порядке. С телефоном что-то.
— Не нравится твой голос, пап. Смотри, не хворай, а то рассержусь. Ты понял?
— Понял. Спасибо.
Длинная тонкая игла прошла через грудь, застряла в сердце. «Сейчас пройдет», — подумал Никитин.
Положив трубку на рычаг, он надавил свинцово-тяжелой рукой кнопку к Маргарите Назаровне.
11
Надо бы ликовать, сдала последний экзамен, а Женька сидела дома и глядела, как за окном сеется мелкий, скучный, почти осенний дождь. Она сдала, как всегда, на пятерку, но впервые не почувствовала радости, равнодушно сунула зачетку в сумочку. Еще одна ступенька позади, еще ближе так называемое будущее, которое наступало через два года. Что будет через два года? Декан сказал, что она может рассчитывать на аспирантуру, но надо сейчас уже готовиться — легкого пути в науку нет. Ни легкий, ни трудный путь в науку Женьку не привлекал: ее пробирала дрожь от одной мысли, что еще годы и годы сидеть над книжками. Значит, судьба ее — школа.
На их площадке жила учительница Агния Петровна, энергичная женщина, забегавшая к матери перехватить пятерку, — двое ребятишек, муж больной, работа в депутатской группе, забыла, когда последний раз выспалась… Есть, наверное, какая-то романтика в этом жертвенном житье, но Женьку она совсем не привлекала.
Хотелось жить и работать нарядно, со страстью, но где место, где люди живут интересно, со страстью? Какие это люди?
За окном шелестел дождик, на сосенках Артемова сада повисли прозрачные бисеринки капель. Наверное, это дождик навеял тоску, желание жаловаться, кому-то рассказывать о себе все-все…
Закутавшись в плед, Женька сидела перед раскрытым окном и ждала Артема. Он был единственным человеком, с кем она хотела сейчас поговорить, а главное — увидеть его. Женьке стало бы сразу светлее; думалось, только Артем понимает ее, уважает, хотя больше всех про нее знает…
Еще на охоте Артем сказал, что поедет на Алтай к своему другу, барнаульскому вертолетчику, но сегодняшней субботой вернется. Женька сказала, что целый день будет ждать, и теперь ждала, сидя перед окном, кутаясь от сырости в шерстяной плед.
Вчера Женька видела Сашу Черных и сама себе удивилась, что ничего в ней не дрогнуло. Она была холодна как лед, прошла мимо, не оглянувшись, не задержавшись ни на секунду.
Судя по афише, он давал концерты для молодых иностранцев, приехавших в город на какой-то молодежный симпозиум. Женька увидела Сашу у подъезда гостиницы, в толпе тощих, крикливо одетых юношей и девушек. Он садился в машину с высокой девушкой в шелковом сари телесного цвета, видимо тоже нерусской. А где же Ольга? Ольги не было.
Судя по афише, он давал концерты для молодых иностранцев, приехавших в город на какой-то молодежный симпозиум. Женька увидела Сашу у подъезда гостиницы, в толпе тощих, крикливо одетых юношей и девушек. Он садился в машину с высокой девушкой в шелковом сари телесного цвета, видимо тоже нерусской. А где же Ольга? Ольги не было.
Женька брезгливо обошла толпу и только краешком глаза поймала на себе взгляд Саши. Он проводил ее удивленными глазами, но Женька сделала вид, что ничего и никого не узнала, никто ее не интересует. И еще она почувствовала обиду за Ольгу. Вспомнила сейчас она об этом просто так, как о пустяковой подробности пережитого дня. Кстати, Саша и сегодня дает концерт в Доме ученых. Пусть дает. Какое дело ей до его концертов?
«Какое нам дело до этого человека? — сказала она Чио, сидевшей на подоконнике и тоже грустно слушавшей шелест дождя. Скоро приедет Артем. Может быть, он уже приехал. И еще у нас есть верный, преданный Сурен».
Господи, совсем забыла: вот-вот придет Сурен.
Переодеться? Но переодеваться было лень, не хотелось расставаться с пледом, мягко обнимавшим плечи, не хотелось шевелиться. И она боялась, что просмотрит, когда пойдет мимо Артем.
А может, сходить к его тетке и спросить, не приехал ли он?
В передней пролилась телефонная трель. Наверное, Сурен. Ни разу он еще не приходил без звонка, не опоздал даже на полминуты. Они до сих пор не виделись после его возвращения из Москвы: Женька отнекивалась от свидания, изобретая разные предлоги. Пришлось бы рассказать ему все, а ему рассказывать все Женьке не хотелось…
Так и есть: отец позвал ее, а сам торопливо исчез в кабинете. Он готовился к лекции, а Женьке наказал не киснуть и предоставить мужчинам решать мировые проблемы.
Но это был не Сурен.
— Здравствуй, ласточка моя! Ты меня вчера напугала! Ты меня насмерть заморозила. Ты так поглядела, будто дохнули на меня все холода мира. Боже, как гордо ты прошла сквозь банду итальяшек возле гостиницы! Мне захотелось собрать в пригоршню всех этих дурнушек из Неаполя и Венеции и бросить их к твоим ногам. Ты молчишь, скажи хоть слово…
— Ты… ты помнишь, как меня зовут? — вся похолодев, спросила Женька, узнавая и не узнавая голос Саши.
— Тебя зовут Женя, Женечка. Но это неправда, тебя зовут белая ласточка. И ты могла подумать, что я забыл тебя! Я беспутный, слабый, во мне мильон пороков, но я никогда ничего не забываю… Отними у меня ту ночь, я умер бы… Я увидел тебя и понял, что мне хотелось последние месяцы. Мне хотелось глянуть в синюю бездну твоих глаз. Нет, не месяцы, а целую вечность я хочу этого, ласточка моя. Я помню каждую секунду той ночи, помню, что все пахло твоими руками, даже апельсины, которые ты приносила мне…
Все слова — строчки из песен, которые он поет. Тогда он уверял Женьку, что все его песни написаны о ней, они гимн ее красоте, в них страстное ожидание встречи с ней, счастье увидеть ее. Женька с восторгом тогда поверила ему. Она знала, что все это неправда, и все-таки поверила.
— У тебя цело то платьице? В котором ты была тогда? Прошу, надень и приезжай в Дом ученых. Сейчас же. Я пришлю такси. Тебе хватит часа, чтобы собраться?
— Ничего не надо. Я не поеду.
— Нет, ты поедешь, Женя. Я жду тебя. Я не видел тебя целую вечность. Я хочу держать твои руки и целовать их.
Женька положила трубку и посмотрела на свои руки. По ним пробежала сладкая истома. Руки помнили его поцелуи.
За окном прозрачная кисея дождя. Он сыпался и сыпался весь день, навевая тоску. Вдруг налетал ветер и начинал бить по стеклам картечинами крупных капель.
«Неужели я пойду? — со страхом думала Женька. — Пойду, зная, что он лжет. Нет, голубушка, никуда ты не пойдешь, довольно глупостей. Или у нас нет характера? Когда-то был у нас характер. И гордость была. Напрасно кому-то кажется, что стоит лишь поманить пальцем, и Евгения Димова побежит. Не побежит. Мы поумнели. Вернулась к нам былая гордость. И мы ничего не забыли, ничего не простили. Ведь так, Чио?».
Кукла грустно молчала: в узких глазах маленькой гейши таилось мудрое сомнение.
Стукнула входная дверь, мать, едва переступив порог, со слезами, громко запричитала:
— Обманщик! Изверг! Эгоист! Мерзкий, отвратительный эгоист!
— Кто изверг? — голос отца. — Что случилось?
— Письмо от Олега. Гадкий, гадкий мальчишка!
— Да в чем дело? Объясни толком.
— Обманщик! Его, оказывается, отпустили домой, а он ездил в Тисуль, к своей гадкой Светлане. Мимо дома проехал, мимо матери…
Она заплакала. Женька выглянула в переднюю. Всхлипывая, мать промокала платочком слезы, отец читал письмо. Женька заглянула через его плечо. «Мама! Папа! Не сердитесь, что не заехал, сильно соскучился по Светлане, махнул в Тисуль… Ее родители приняли меня, как родного, провел у них три дня… Очень хотелось тебя обнять, мамочка, но не вышло, побоялся опоздать в часть…»
— Ну, правильно, — сказал отец. — В два места ему бы не успеть, а за опоздание получил бы неделю гауптвахты. Надеюсь, ты бы не хотела, чтоб твоего сына посадили на гауптвахту?
— Ты… ты надо мной издеваешься? Ты такой же… Все вы бессердечные, злые эгоисты! Все!..
Она бросилась в гостиную, оттуда послышались рыдания. Проснувшаяся Юю ощетинилась на отца и Женьку.
— Эй, мать, не расстраивайся, не лей напрасно святые слезы. Вспомни-ка: я ведь тоже убегал из казармы, через забор прыгал, чтобы посидеть с тобой.
— Замолчи! — крикнула мать. — Как ты смеешь меня ставить с ней на одну доску?! Он соскучился! Не по матери соскучился, а бог знает по кому. Для него первая встречная девка дороже матери!
— Почему же девка, мама? Светлана — хорошая девушка. Она тебе нравилась.
— Замолчите оба! Не хочу про нее слушать. — Мать даже ногами затопала, перепугав Афоню, который завозился в своей клетке и некстати потребовал водки. — Никогда она мне не нравилась, эта неуклюжая толстуха из деревни.
Светлана, одноклассница Женьки, действительно была из села и, пока училась в девятом и десятом, жила у родственников-горожан. Светлана изредка забегала к Женьке, они готовили вместе уроки, ходили втроем с Олегом в кино. Светлана не красавица, но никак нельзя назвать ее неуклюжей: полненькая, с веселыми ямочками на щеках, с румяным, по-деревенски чистым лицом. Мать в свое время ставила Женьке в пример рассудительность Светланы, ласкала «девушку от земли» и одобряла, что они подружились с Олегом.
Брат был на год моложе Светланы, и мать думала, что, кроме «чистой дружбы», между ними ничего не может быть. «Светлана благотворно влияет на мальчика», — радовалась она. И правда, Олег перестал слоняться по танцплощадкам и возвращаться домой с синяками, полученными в драках из-за каких-то уличных пассий. Даже учиться в техникуме стал лучше.
Гром грянул, когда Олег, посадив однажды Светлану в отцовскую машину, отвез ее в Тисуль и, вернувшись, сказал, что сделал предложение и после окончания техникума уедет в деревню. Тут-то и оказалось, что Светлана — тисульская «интриганка», «девка», «навозница», что все время она заманивала мальчишку и теперь сделает его колхозным трактористом, несчастным человеком.
Она даже плакала, но сдаваться не собиралась: каким-то образом ей удалось спровадить Олега в армию. Авось, рассудила она, за два года службы забудет свою тисульскую «навозницу».
Значит, не забыл, «навозница» победила, чему Женька в глубине души радовалась. Светлана ей нравилась хотя бы тем, что училась всегда хорошо, и сейчас, закончив сельскохозяйственный техникум, уже работала участковым агрономом. Вот так: агрономом!
В сочинении на традиционную тему «Кем я хочу быть?» она твердо заявила, что будет агрономом, а потом директором совхоза. Все хотели быть врачами и балеринами, кинозвездами и физиками, а она — агрономом. Пока не слышно о балеринах из десятого «б», одна Светлана осуществила свою мечту, и верилось, что и директором совхоза она станет. Такая уж Светлана крепенькая, прочная, весело-деятельная.
— Он надругался над материнскими чувствами, — стонала мать. — Теперь-то уж они добьются своего. Подумать только: принимают, как родного!..
— Ну и что же, мама, если Олег женится на Светлане? Что в этом плохого?
— Замолчи! Ты не любишь брата. Ты стала злая, завистливая. Господи, какая пара! У Олега тонкая, артистическая натура, а она простая деревенщина.
— Когда ты выходила замуж за папу, ты ведь тоже была «деревенщина».
— Я деревенщина? — опешила мать. — Да, была деревенской, коров доила, овечек стригла, свиней пасла. И не хочу, чтобы вы тоже этими прелестями наслаждались, в навозе гваздались. Деревня! Романтика: весной грязь, летом пыль, зимой скука. Пойми, голубушка, деревня только в кино хорошо смотрится: закаты, восходы, соловьи, песни до утра. А поживи-ка возле скотины, помеси грязь. Недаром сельская молодежь в город бежит сломя голову. Всякие Маньки-Нюрки — в город, а мой сын — в деревню, в дикость, в дураки!.. — Мать даже с дивана вскочила и с полными ужаса глазами уставилась на отца: — Она же заставит его корову купить, на базар ездить. При его тонкой, музыкальной натуре!