В конце концов он просто поехал на автовокзал и купил билет на первый же отходящий автобус, не заботясь, куда тот направляется. И только получив на руки билет, прочел название: Лумсхеден. Бьорн вытряхнул из мобильного батарею и позвонил Сельме, чтобы сообщить ей место. Потом нашел платформу, с которой отправлялся автобус – оставалось еще почти два часа, – прислонился плечом к фонарю и закурил.
«Кто-то умрет, – шепнула у Бьорна внутри та его часть, которая все еще считала себя человеком. – Там, куда ты приедешь, начнутся страшные смерти. Сельма позаботится об этом. А ты с честью поймаешь преступников. Некоторых из них ты при этом убьешь. Другие отправятся в тюрьмы и там погибнут или покончат с собой».
Без четверти полночь он сидел в автобусе, готовящемся к отправлению. Водитель попросил пассажиров занять свои места. Какая-то женщина средних лет, темноволосая, с неброским макияжем, остановилась возле Бьорна, сверила номер соседнего сиденья со своим билетом и молча села рядом. Бьорн скользнул по ней взглядом и отвернулся к окну. Уже стемнело, за день подморозило, и с чернеющего неба падал редкий снег.
Когда заурчал мотор, Бьорн увидел, что у колес, прямо напротив его окна, сидит собака. Черный пес, огромный, как волк, с оскаленной пасти клочьями падала пена. Бьорн встретился с ним глазами, и в этот миг автобус тронулся. Собака встала и побежала следом, все так же оставаясь на уровне глаз Бьорна: сперва трусцой, потом во весь опор, потом понеслась, не касаясь лапами земли. Громобой, вспомнил Бьорн кличку пса. Его зовут Громобой. Он служит мне верой и правдой, и он знает, что скоро нас ждет охота.
Евгения Крич Йоське из Пардес-Ханы
Случалось ли вам бывать в Пардес-Хане? Вполне возможно, вы проезжали этот городишко по дороге из Хайфы в Тель-Авив, но даже не заметили под впечатлением виноделен Зихрон Якова и Биньямины. А уж какое там делают вино, мог бы вам рассказать сам барон Эдмунд де Ротшильд, если б, конечно, был жив. Да вы и сами можете отведать молодого красного полусухого прямо из бочки, закусывая маленькими кусочками острого сыра, придающими терпкий оттенок винному послевкусию. И тогда вы точно забудете городок, оставленный позади в окружении плантаций апельсинов и хлопка.
Что же, собственно, особенного в этой Пардес-Хане? Ровным счетом ничего. Во всяком случае, ничего такого, что бы заставило вас изменить свой маршрут и проследовать местами, где не проложены дороги и не расставлены знаки, указывающие путешественнику правильность избранного пути. Но даже если вы и наведаетесь сюда, то ни за что не найдете маленький домишко с черепичной крышей, укрытый от посторонних глаз густыми ветвями оливкового древа. Лучше спросите любого из местных жителей, где дом старого Йоське. «Йоське-сапожника?» – переспросит он. Вы утвердительно закиваете головой, и словоохотливый прохожий проводит вас на окраину города, а по пути расскажет всю историю целиком, добавив некоторых деталей от себя для убедительности. Ведь даже правда нуждается в доказательствах, иначе в нее никто не поверит. Не так давно это было, но тем, кто потерял счет времени, кажется, будто прошли десятилетия. Никто толком не знает, что тогда произошло, но ваш спутник убедит вас в том, что именно он является чуть ли не единственным свидетелем.
В тот год стояла такая же безоблачная весна, благоухающая цветущим миндалем и нежными ирисами. Утро подымалось над Пардес-Ханой, бесцеремонно заглядывая в окна домов. Не обошло оно и дом сапожника, мелькнув солнечным зайчиком в маленьком зеркальце, где отражался Йоське, аккуратно наматывающий кожаные полоски тефеллина на левую руку. Может быть, именно из-за этого зайчика и не заметил Йоске Ангела Смерти у себя за спиной. А если бы заметил, то непременно умер бы на месте, ибо страшен взгляд Ангела, несущего смерть всему живому. А Йоське тем временем закрыл глаза и запел «Шма», равномерно покачиваясь из стороны в сторону. А как пел Йоське, не может петь ни один из известных вам певцов. Ведь настоящих-то сейчас почти не осталось. Разве можно назвать певцами молодых кривляк, орущих в микрофон? Другое дело Йоське. Было в его пении что-то завораживающее и освобождающее одновременно. Казалось, кто-то обнимал вас за плечи, как доброго друга, словно пытаясь убедить: «Все будет хорошо». И вы уже видели перед собой не старого сапожника, а горы и равнины, которых давным-давно нет на земле, но которые обязательно вернутся, чтобы придать нашему миру свой первозданный вид.
На какую-то ничтожную долю секунды представилось грозному Ангелу, как утреннее солнце отражается в росе, бусинками рассыпавшейся по листьям молодого подорожника. А еще представилось, будто он – простой смертный, идущий полем, которому не видно конца и края. И где-то там, на самом горизонте, подпирает небо крыша его лачуги, где женщина в платке замешивает субботнюю халу. На одно мгновение дрогнула карающая десница и выронила меч. Невидимо это оружие для простых смертных, спящих на ходу, погруженных в свои заботы. Только перед самым концом, словно поддавшись внутреннему голосу, вздрагивают они, инстинктивно почувствовав у своей груди смертоносную сталь, открывают глаза и с удивлением замечают вокруг себя мир, который им вот-вот предстоит покинуть. Ударился волшебный меч о каменный пол, и брызнули искры во все стороны, вырвались сотней фиолетовых светлячков из открытого окна, ослепив прохожих на улице и птиц, спорхнувших с ветвей деревьев. Городок встрепенулся, дернул плечами, сбрасывая сон. Кто-то продолжил заниматься своими утренними делами, легкой рукой отведя морок. А кто-то вздохнул полной грудью, втягивая в себя утренний воздух, бодрящий и свежий, услышал шепот листвы, пение ветра и стук собственного сердца. Не сговариваясь, направились люди к дому на окраине города, словно что-то манило их туда, и остановились, завороженные. Только молочница, вдова Фридмана, теребила свой фартук, не замечая, как слезы текут у нее по щекам.
Глянул Йоське под ноги и увидел меч. Старый меч, без драгоценных камней и замысловатых рун. Как он тут оказался? Взял Йоське его в руки, и только сейчас заметил светловолосого юношу в своей комнате.
– Верни меч, Йоське, – сказал тот, и у старика от этого голоса пробежали мурашки по спине.
– Кто ты? – прошептал Йоське.
– Ангел Смерти, – ответил гость.
Нет, не мог этот красивый юноша быть Ангелом Смерти. Не бывает у Смерти таких белых рук и золотых кудрей. Не бывает румянца на нежных щеках, где едва начала пробиваться щетина. А вот глаза… Глаза у него были нечеловеческие, и Йоське не выдержал взгляда, зажмурился и еще крепче сжал рукоять.
Теперь нити тысяч жизней забились в его ладонях. Тысячи судеб оказались в морщинистых руках сапожника, став его судьбой, его жизнью и его смертью. Смерть смотрела на Йоське глазами молодого парня, глазами, в которых колыхалась бездна. Целых тридцать секунд стоял Йоське перед Ангелом Смерти, сжимая в руках волшебный меч. Целых тридцать секунд в мире никто не умирал. Некому было поразить мечом тех, чей путь на земле завершился. На целых тридцать секунд в мире воцарилось бессмертие.
– Верни меч, Йоське, – повторил Ангел, – по-хорошему верни, а то сгоришь заживо!
– Один день, – ответил Йоське, не глядя ему в глаза, – дай мне всего один день.
Оказывается, Ангелы умеют смеяться. Или это человеческое заговорило в Ангеле Смерти, когда он лишился своего главного атрибута.
– Твои минуты сочтены, а ты еще смеешь торговаться? Ну, будь по-твоему. Я приду завтра в это же время.
И меч, вырвавшись из рук сапожника, вернулся к своему хозяину.
Вышел Йоське из дому и удивился, увидев толпу под своими окнами.
– Доброе утро, – сказал он.
Первым, кажется, обрел дар речи Давид, владелец небольшой лавочки в центре города. Он перестал крутить пуговицу рубашки, едва сходившейся на круглом животе.
– Что тут у тебя, Йоське, случилось?
– У меня? Замкнуло проводку, оттого и искры посыпались прямо из стены, – как можно спокойнее ответил Йоське.
Казалось, все вздохнули с облегчением. Это всего-навсего электричество! А мы-то думали! Нет, мы ничего такого особенного и не думали, так и решили сразу: у Йоське в старом доме электричество барахлит. Вот и пришли проверить, все ли в порядке. Соседи, как-никак…
Что бы сделали вы, случись вам выторговать у Смерти один день? Выплатили бы все долги? Переписали бы завещание? Попросили бы прощения у родных и знакомых? Или же пустились бы во все тяжкие, зная, что терять уже нечего?
Йоське подождал, пока все разойдутся, и медленно побрел в свою мастерскую.
Там он и провел свой последний день за работой, клея подошвы, ставя набойки, сшивая лоскуты кожи. Кое-кто в Пардес-Хане еще до сих пор носит башмаки, подбитые старым сапожником Йоське.
Дарья Зарубина
Дарья Зарубина
У деда день рождения в декабре
Дед Сережа был из тех, кого старость дома не застанет. В свои девяносто шесть он был легок на подъем и ясен умом, как в тридцать. Язык у Деда был остер, как бритва, голова бела, как сахарная пудра, а семья велика, как вьетнамский рынок. Дед Сережа не был ее главой, хоть и считался старейшиной рода. Лет тридцать назад он уступил главенство сыну старшего брата, Александра Сергеича, Сашке-малому, которому на тот момент исполнилось пятьдесят, и с тех пор в дела семьи особенно не вмешивался, никому не досаждал и жил сам по себе, белым бобылем, на Сортировке, где-то в районе Южного переулка. Гнал «Сергеича», курил папиросы, читал книги из числа тех, до которых в молодости все как-то не доходили руки, да писал изредка письма многочисленной иногородней родне.
Благодаря Деду Сереже все ветви семьи жили дружно, встречаясь на свадьбах, юбилеях и похоронах, новости распространялись в родственном кругу быстрее света, все знали все обо всех, ходили и ездили в гости. И только о том, что творится в жизни у Деда Сережи, родные как-то не задумывались. Постепенно забылось даже название улицы, где стоял Дедов дом, потому что в гости к Деду никто не ходил – даже в голову не приходило никому зайти. Бесполезное занятие. Дома Деда не было никогда. Тикали часы, помахивая большим полированным маятником; уже оттопырив два пальца на резиновой перчатке, бродило домашнее; полз в змеевике «Сергеич», капая в трехлитровую банку под табуреткой. А хозяина – не было. Поэтому стоило кому из мужиков проштрафиться, явиться домой за полночь, отговорка была одна – Деда, мол, навещал. Да не застал. А до Сортировки концы немаленькие…
Зато уж если Дед навещал кого, то был неотвратим как гроза, как веселая шумная буря, от которой неделю, а то и две после отходят домочадцы, люстра покачивается, а соседи осторожно и с опаской открывают дверь на лестничную площадку. Дед Сережа был жизнелюб старой закалки, наделенный той жаждой жизни, что заставляет покорять снежные вершины, строить магистрали, вспахивать на одном энтузиазме целину, а к преклонным годам переплавляется в едкий, сдобренный матерком и саркастическими присказками неистребимый оптимизм. Под Сталинградом в январский мороз лишился связист Дед Сережа половины правого уха и нескольких пальцев на обеих ногах, и, если верить самому Деду, оттого укоротился он, рослый в те поры красавец, под ножом хирурга в полевом госпитале на добрую ладонь. И еще настолько же усох, тоскуя по жене. Бабушка Таисия, виновница Дедова усохновения, на это только смеялась, разводя круглыми ладонями: простите, мол, люди добрые, болтун и есть болтун, и в молодые годы был плюгавенький да говорливый.
Детей до войны они не нажили, а после уж и негоже было заводить, поэтому вековали вдвоем. Жили душа в душу, оберегая друг друга и по-семейному подначивая. Когда Таисия слегла, Дед Сережа ухаживал за нею сам, не позволяя никому подступать к жене с обидной жалостью. Когда она ушла, все в семье с горькой уверенностью ждали, что последует Дед скоро за супругой, а он все жил у себя на Сортировке в старом засыпном доме со скрипучей деревянной лестницей, все коптил небо – и помирать не думал. И, следуя заведенному еще при супруге порядку, каждый год объявлялся в семейном кругу со своими россказнями, прибаутками, авоськой, в которой гремели бутылки с «Сергеичем», и перевязанным бечевкой тортом «Рыжик» – праздновать «день ангела Деда Сережи».
В ангельский чин Дед возвел себя самолично, не сверяясь со святцами, и никто из семьи ему не перечил и с церковным календарем не лез. Просто потому, что не помнил никто из семьи точной даты Дедова рождения. Знали только, что случилось это в декабре, но не под самый Новый год, а двумя или тремя неделями раньше. И каждый год в начале декабря Дед Сережа брал в одну темную морщинистую руку торт «Рыжик», в другую – бутылку «Сергеича», и методично, день за днем, дом за домом, обходил все семьи большого клана, празднуя далекий день своего рождения. Сперва, лет двадцать пять или тридцать назад, кое-кто еще удивлялся, когда именинник приходил на дом, ставил на стол свое нехитрое угощение и говорил, потирая ладонью белую круглую бородку: «Вот, Таюшка, и еще год отгулял Дед Сережа». Говорили тетки, что предсказала какая-то полоумная цыганка Деду, что придет к нему смерть за праздничным столом в его собственном доме, аккурат на день рождения. Бабушка Тая очень тогда испугалась, вот и решил Дед, чтобы ее успокоить, отметить шестидесятый день рождения не дома. Собрались они с Таисией, взяли торт, бутылочку, позвонили родным. Как-то так и повелось. Когда не стало Таи, новый обычай уж укоренился, и ломать его никто не думал. Так и стал Дед Сережа праздновать в гостях.
Удивляться этому перестали. Как вступал в силу декабрь, в первую же субботу накрывали стол у Сашки-малого, потому что к нему, как к старшему в семье, Дед приходил к первому. Потом бродил еще неделю или две по гостям, а после снова пропадал на год. Только письма шли со всей страны, мол, Дед Сережа написал, новости у вас, и у нас новости.
Вот и в этом году, едва начала крутить воронки вдоль дороги декабрьская вьюжка, Дед еще с пятницы купил в ближнем магазине два «Рыжика», а утром в субботу положил за пазуху бутылку «Сергеича», взял в правую руку еще одну, в левую – торты и собрался к Сашке-малому на Коммунальную.
Правда, Сашки уж не было – схоронили три месяца назад. Но привык Дед начинать свой праздничный обход с квартиры на Коммунальной. Да и сын Сашки, Сан Саныч, уже с утра звонил Дедовой соседке Глафире Яновне, потому как сам Дед Сережа телефон провести так и не удосужился, и спрашивал, не против ли тот, что зайдут Ясюнины – на квартире у них ремонт, а поздравить охота. Не на Сортировку же к нему идти. Глафира Яновна, как всегда не дождавшись Деда, оставила в двери записку. И Дед накарябал на ней сбоку «Не возражаю. Д.С.»: знал, что Глафира видела и Сан Санычу позвонила. Значит, и Ясюнины будут. Кирилл, небось, окуней копченых принесет – мать Кирюшки, Катерина, писала: на рыбалку зачастил. А коптит Кирюшка знатно. Под «Сергеича» ясюнинские окуни – самый смак.
Дед задумался на пороге, вернулся в комнату, пошарил на антресолях и выудил еще одну бутылку «Сергеича». Все-таки с Ясюниными одной мало. Сложил звякнувшее угощение в авоську. Оглянулся из прихожей на свою квартирку, самогонный аппарат, несколько тусклых фотографий в алькове над постелью, вешалку с тряпьем и посудный сундук, бросил быстрый взгляд в зеркало – а то, вишь, вернулся, дороги не будет. Прикрыв дверь, он аккуратно поставил авоську на единственную коридорную табуретку. Над табуреткой с незапамятных времен, когда еще никто не жег из баловства почтовых ящиков и до чужих писем охочих было мало, крепилась массивная полочка, куда почтальонша складывала Дедову корреспонденцию. Дед сгреб в узловатые ладони ворох новогодних открыток и пухлых конвертов и запихнул в авоську к «Сергеичу». Потом пристроил на освободившейся полочке одну бутылку и торт и не по-стариковски бодро пошагал на Коммунальную. Можно было бы и доехать, да погода хороша, а бешеной собаке семь верст не крюк.
У Сашки засиделись, как всегда, за полночь. Сперва разбирали письма и открытки, охали и припоминали, кто кому какой приходится родней. Потом достали гармошку, и Дед Сережа шпарил на ней «Сормача» и «Семеновну» так, что, казалось, вот-вот искры полетят из-под его узловатых пальцев. У Сашки заночевал. Остались и Кирюшка Ясюнин с Асей, а с утра отправились всем шалманом – воскресный день-то, что не прогуляться – в гости к Маше, Дедовой младшей племяннице. По дороге купили еще вина, водочки, и Дед – самолично – выбрал для Машуры свежий «Рыжик». В понедельник Машка пошла на работу, но пришла внучка Машкина, Лизка, с сыном Юркой. Его с насморком в сад не взяли, не посидит ли именинник? Именинник не возражал. Заодно позвонил другой внучке, Рите, и забрал до компании ее двойняшек. А вечером все к Лизке в гости двинули – Юрку отвести, да так и загулялись до вторника…
В общем, домой Дед Сережа вернулся только в субботу – еще пьяненький, довольный и задумчивый. Пошуршал ключом в двери, с первого раза в замок не попал, да куда торопиться. В гулкой тишине коридора эхом блуждали долетевшие с улицы грохот петард и смех. Кто-то кричал кому-то что-то новогоднее. Дед Сережа кивнул, полностью согласный, что год будет и новым, и счастливым.
– Сергей Сергеич? – спросил в полутьме коридора знакомый голос. Дед Сережа кивнул снова, махнул рукой, только Глафира Яновна все равно сослепу не разглядела.
– Дед Сережа?
– Ммм, – промычал он, пытаясь разлепить губы и чувствуя, как в отместку слипаются глаза.
– Эк ты, батюшка, напраздновался, – сокрушенно покачала головой соседка. – Дай помогу.
Она включила в своей прихожей лампу, открыла дверь, чтобы полоса бледного света упала на Деда, дверь и криво торчавший в замочной скважине ключ. Дед Сережа помотал головой: сам, мол. Покачался с секунду у порога на нетвердых ногах, прежде чем угодил, наконец, ключом в скважину замка.