Ни-че-го.
– Ну, знаете! – возмутился Соколов, чувствуя, как у него от ярости кровь приливает к лицу. – А как же инструкция? Мануал? Руководство по, мать ее так, эксплуатации? Что мне теперь с этой хренью прикажете делать? Да за такое в приличных домах бьют по роже бейсбольной битой!
Возмущенный до глубины души, он швырнул бандерольную коробку на пол и что было сил наподдал по ней ногой. Увы, облегчения это не принесло.
– Может, в «болталку» что написали?
Увы, в ноутбуке Майка поджидала лишь новая порция разочарования.
– Что значит «срок ознакомительного использования программы истек»?! – взревел Соколов, прочитав сообщение, выскочившее после того, как он кликнул на иконку с трагической маской. – Они что там, совсем охренели?!
Торопливо загрузив почтовый ящик, он раскрыл полученное от Кузина письмо.
«Где там эта долбаная ссылка? Ага! Тааакс… ДА ВАШУ Ж МАШУ!!!
Сил встать из-за стола уже не было. Майк откатился назад в своем офисном кресле на колесиках и, ссутулившись, обхватил голову руками, закрыв глаза.
– Ободрали, значит, как липку, а взамен всучили китайский ширпотреб копеечный! – пробормотал он, чувствуя себя выкрученной половой тряпкой. – Да еще чуть снова из-за них, гадов, папашку не словил! Дважды.
Очень хотелось сорвать с лица идиотские очки и раздавить их подошвой тапка. Потом грохнуть об стену зеркало, с размаху, и чтоб осколки по всей комнате веером. А потом…
«А потом пойти и повеситься, – глумливо подсказал голос Потапа в голове. – Потому что ты проиграл, говнюк. Ты проиграл, а я – выиграл!»
– А вот хрен тебе!!! – Майк вскочил и принялся нервно расхаживать взад-вперед, как хищник в клетке. – Ничего ты пока не выиграл! Я… я…
Что-то свербило в голове. Раздражало. Царапалось, точно маленький острый камешек, попавший в ботинок. Какая-то мысль… воспоминание… совсем недавнее…
– Соберись, Мишка! – приказал сам себе Соколов. – Думай. Вспоминай.
Остановившись и прикрыв глаза, он постарался успокоиться. Восстановить нормальное дыхание. Расслабиться, насколько это сейчас было возможно. А когда это худо-бедно удалось, начал мысленно отматывать назад свои сегодняшние слова, ощущения, действия, словно кадры фильма.
Вот он делает несколько шагов по комнате… садится на стул…
…пока не выиграл…
…пойти и повеситься…
…по всей комнате веером…
…не словил…
Стоп! Еще медленнее! Что он тогда сказал? Дословно?
– Чуть снова из-за них, гадов, папашку не словил! Дважды! – отстраненно произнес Майк, вслушиваясь в каждый звук. А потом медленно оскалился – совершенно беззвучно и жутко кровожадно.
Наверное, логичнее было бы дождаться утра, которое, как известно, вечера мудренее, но терпелка у Соколова вышла из строя еще несколько дней назад. Поэтому он ограничился только тем, что добился на кухне, где решил проводить экзорцизм, нормального освещения (опять же, давно пора было перегоревшую лампочку в люстре заменить, а тут такой повод). Потом поставил на стол зеркало, отражающая поверхность которого была направлена параллельно столешнице – что называется «во избежание» – и несмело сел напротив.
Руки, вцепившиеся в обтянутую вытертым велюром лавку кухонного «уголка», мелко подрагивали. Икры ног отчаянно ныли, точно их хозяин только что пробежал несколько километров. Во рту было сухо и чувствовался горький привкус желчи. Футболка, промокшая от пота под мышками и на спине, неприятно холодя, липла к телу. Мочевой пузырь, опустошенный, кажется, совсем недавно, казался переполненным до краев, так что еще немного, и… В общем, было так страшно, как еще ни разу за все тридцать четыре года Майковой жизни – пусть и не самой насыщенной негативными событиями, однако ж и не безоблачной. Да, именно сейчас. Быть может, в нескольких минутах от долгожданного освобождения. От прекращения кошмара, не отпускающего Майка скоро уже месяц как.
Потому что освобождения-то как раз никто не гарантировал.
Последовательно задавив в себе титаническим усилием желания сходить в туалет, покурить, выпить, написать письмо маме и позвонить Ритке в запоздалой попытке помириться, как и все прочие глупые придумки с целью отсрочить неизбежное, Майк зажмурился и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов.
– Это не кончится, пока не кончится совсем! – процитировал он любимую фразу из «Терминатора». Все так же с закрытыми глазами протянул вперед руки, нащупал зеркало и повернул как нужно, чтобы в нем гарантированно отразились глаза. Следом «привел в боевую готовность» очки, подняв зеркальные стекла: ежу ясно, что двойные они не просто так. Левую руку так и оставил на уровне лба, прикасаясь к бровям и поднятым стеклышкам, чтобы можно было опустить их одним быстрым движением. А потом, собрав всю свою храбрость, всю надежду вновь стать собой и всю решимость бороться за это до конца, Майк открыл глаза.
– Ну, здравствуй! – хриплым и каким-то чужим голосом произнес он, вглядываясь в свое отражение.
Он ли?
В свое ли?
Нет, как и все разы до того, Майк никоим образом не ощущал ни признаков вторжения чужака, ни каких-то изменений в самом себе. Зрение оставалось прежним (минус один на левом, минус полтора – на правом), не кружилась голова, не менялись обоняние и слух. Просто Майк знал: Потап Соколов – там. В его голове. Значит, буквально через удар сердца Майка не станет. На какое-то время или навсегда. Значит, нужно успеть первым.
Странно, но даже когда зеркальные стекла с тихим щелчком встали на место, Майк не почувствовал решительно ничего.
А вот минуту спустя, уже вплотную приблизив к зеркалу ничем не защищенные глаза и жадно, без опаски рассматривая себя – да, да, себя и только себя ныне, присно и во веки веков! – хохоча и плача одновременно, и одновременно же понимая, насколько его поведение со стороны выглядит диким и стыдным, но ему на это решительно наплевать, соберись даже на двенадцати квадратах кухни полгорода, потому что он даже убежать сейчас не успеет – рухнувшее на плечи облегчение почему-то сделало конечности вялыми и бессильными, как лежалые стрелки зеленого лука, – о да, вот тогда Майк Соколов наконец-то кое-что почувствовал. Впервые в жизни почувствовал всеобъемлющее и совершенно безграничное счастье.
* * *Казалось бы, после всего перенесенного Майк должен был спать как убитый. Куда там! Не помогли ни скромный ужин из вымоченного в молоке с яйцом и обжаренного белого хлеба, намазанного джемом, ни расслабляющий душ и чистое постельное белье, ни мечты о том, как завтра он займет у Меликяна денег до зарплаты, купит пару бутылок хорошего портвейна, несколько видов сыра, каких-нибудь мясных нарезок и солений, затащит в гости Кузина, и они будут болтать, как бывало, до самого утра. Мысль, неприятная, настойчивая и неотвратимая, как перфоратор соседа рано утром в выходной, сверлила изнутри черепную коробку.
Очки. Лежащие там же, где Майк их оставил, кое-как стянув, а потом просто разжав ледяные пальцы, – на кухне, под столом на полу, слева. Очки, в зеркальных стеклах которых был сейчас заперт – тут у Майка не было ни малейших сомнений – Потап Соколов. Заперт навсегда.
Представив на мгновение отца – жалкого, скрюченного, заключенного в тесную камеру с зеркальными и почему-то фасеточными, точно стрекозий глаз, стенами и потолком, в которых извиваются сотни отраженных и отражающихся Потапов с искаженными неслышным воплем лицами, – Майк понял, что о сне можно забыть.
Чертыхаясь, он поднялся, кое-как нашарил в потемках тапочки и пошлепал на кухню.
Конечно же, они были на месте. Покачивая их в руке, держа за дужку, Майк задумался. По-хорошему, стоило немедленно раскрыть окно и выбросить очки в темноту, чтобы их раздавила, смяла в лепешку проезжающая машина. А еще лучше – швырнуть на пол и растоптать самому. Или даже разбить молотком. Превратить в мешанину из сплющенных и гнутых серебристых полосочек и ртутно-блестящих осколков. А потом разрезать эту лепешку ножницами по металлу на мелкие кусочки и утопить в парковом пруду. Осколки же толочь до тех пор, пока от них не останется лишь цветной песок, песок этот тщательно, до крупинки смести в совок, а потом развеять по ветру. Короче, сделать так, чтобы Потап никогда уже не покинул своей тюрьмы. Навсегда обезопасить людей, но в первую очередь себя. Потому что еще раз подобного испытания он, Майк, просто не переживет. Да он и сейчас-то не рехнулся просто чудом! Нееет, хватит! У Потапа был шанс, но иных горбатых даже могила не исправит. Так что пусть теперь родитель пеняет на себя, потому что второго шанса Майк ему не даст!
Но чем более ожесточенно Соколов размышлял на тему папеньки, так по-скотски обошедшемся с сыном и вообще чуть его не уморившим, чем более красочно представлял себе уничтожение очков (и Потапа), тем неспокойнее у него становилось на душе, а справедливое возмездие начинало представляться едва ли не хладнокровным убийством.
Но чем более ожесточенно Соколов размышлял на тему папеньки, так по-скотски обошедшемся с сыном и вообще чуть его не уморившим, чем более красочно представлял себе уничтожение очков (и Потапа), тем неспокойнее у него становилось на душе, а справедливое возмездие начинало представляться едва ли не хладнокровным убийством.
В голову полезли всякие глупости вроде: «Ведь он даже не сможет сопротивляться…»
А потом: «Интересно, ему будет больно?»
Майк фыркнул было, осознав всю несуразность подобных вопросов, особенно применительно к ситуации, но потом задумался. Что он, в конце концов, знает о посмертии? Об ощущениях мертвецов? О том, что их волнует и тревожит?
«Мамочки! Что я несу?! Ведь от этаких бредней рукой подать до рая, ада и прочей поповской белиберды! Подумать только: ночь на дворе, темень, холодина, а я стою посреди кухни, одетый в одни тапки, и рассуждаю на такие темы, что впору схватиться за голову и бежать с криком куда глаза глядят. А ну марш спать, философ хренов! Завтра подумаем, что с твоими очками делать».
Глотнув пару раз воды – как всегда прямо из кувшина, игнорируя чашки, – Майк действительно вернулся в комнату и юркнул под одеяло. Удивительно, но если еще пять минут назад он был уверен, что не сомкнет глаз до самого утра, то теперь вдруг почувствовал, что проваливается в сон, словно в зыбучий песок.
«Надо будет Кузина спросить… – промелькнуло в отключающемся сознании. – Он наверняка знает, как на этих выйти… которые анхэппи… Пусть забирааают… – Майк зевнул так широко, что едва не вывихнул челюсть, – свои очки… и… и…»
Майк спал, и ему снился странный сон. В этом сне он тоже спал в своей постели, но потом вдруг проснулся, откинул одеяло и пошел на кухню. Сев напротив зеркала, все так же стоящего на столе, Майк опустил руку, слегка согнулся и поднял с пола очки. Подышал на стекла, видимо, собираясь протереть, потом осознал, что под рукой ничего нет, а вставать неохота, и водрузил на нос прямо так. Глянул в зеркало, отразился в нем, а в зеркальных очках отразился другой Майк, смотрящий в зеркало, в которых отражался…
«Ты что творишь?! Не вздумай, дурак!!! – хотел было заорать спящий Майк, глядя на все это безобразие, но Майк из сна уже поднимал зеркальные стекла очков. Вот его открытый взгляд отразился в зеркале, а потом…
– Мишунь! Ты прости, но первый час на дворе. Голова болеть будет. И вообще я что-то так соскучилась…
– Привет! – еще не отойдя ото сна, прошептал Майк, крепко обнимая маму, пахнущую свежестью после душа, к которой все еще примешивались запахи дороги и тонкие иностранные нотки, а главное – что-то бесконечно теплое и родное. – Знала бы ты, какая хрень мне снилась!.. Эй, а что у тебя в руке?
– Это? – Мама виновато потупилась. – Это я тут немного того… навредила. Но ты тоже хорош, сынуля! Кто бы мог подумать, что под столом на кухне можно на такое наступить! А они еще хрустнули так громко – я аж подпрыгнула. Не очень дорогие хоть?
Она разжала кулак левой руки и продемонстрировала Майку очки – с безнадежно деформированной оправой, треснувшем по диагонали левым и отсутствующим правым зеркальным стеклом…
* * *Бывает так: с самого утра буквально все валится из рук. Разрядившийся телефон вместо своевременной побудки кажет шиш слепым экраном. Вскочив впопыхах, натягиваешь одежду задом наперед или наизнанку. По дороге в ванную ловишь мизинцем ноги дверной косяк. Зубной пасты в тюбике недостаточно для полноценной чистки, зато новое лезвие бритвы обеспечивает аж два пореза. Вкупе с прыщом, вскочившим посреди лба, точно глаз циклопа, мешками под глазами и следом от подушки на щеке, похожим на кривой сабельный шрам, физиономия выглядит пугающей. И еще почему-то – не своей.
Из душа течет или чуть теплая вода, или почти крутой кипяток. Купленное лишь вчера молоко уже кислит, а тосты подгорают, стоит на секунду отвернуться от плиты. Джинсы оказываются забрызганы грязью чуть не до колена. Шнурок на ботинке рвется при попытке завязать. Ключ заедает в замке, а лифт, само собой, сломан.
На улице ничуть не легче: солнышко, радовавшее три дня напролет, видимо, решило, что хорошенького понемножку, и пронизывающий ветер в лицо – как раз то, чего так недостает с утра людям для бодрости духа. Особенно когда маршрутка, глумливо подмигнув габаритами, уезжает из-под носа, а новую приходится ждать целую вечность, и в ней свободно только место спиной к направлению движения. Из-за чего, вкупе с редкостным «мастерством» водителя, ведущего машину исключительно рывками, попытка почитать оборачивается головокружением и дурнотой.
В метро выясняется, что на транспортной карте не осталось ни одной поездки, а при взгляде на очередь в кассу вспоминается советское детство и Мавзолей. На платформе, впрочем, народа ничуть не меньше – поезда отчего-то следуют с увеличенными интервалами. Само собой, настроения пассажиров это отнюдь не повышает: каждый норовит приголубить сограждан локтем или сумкой, наступить со всей дури на задник обуви или сплясать короткую чечетку на пальцах ноги, а, услышав цветистое пожелание на русском непечатном, ответить сторицей.
Разумеется, сесть не удается. Разумеется, в набитом до предела вагоне ты вынужден балансировать на одной ноге, а резкие, неожиданные остановки посреди туннеля чреваты помятыми ребрами или растяжением запястья судорожно цепляющейся за поручень руки. Разумеется, в этой давке хрен почитаешь, да еще прыщавая деваха ухитряется зацепиться пряжкой своего рюкзака за провод твоих наушников и выдернуть из гнезда телефона штекер, едва не оторвав его начисто.
Вагонные двери раскрываются, но перед этим ты успеваешь поймать в их стеклах свое отражение и чувствуешь, как взор постепенно застилает багровая пелена ярости. Еще немного, и там, в стекле, поверх букв, призывающих не прислоняться, вместо тебя появляется кто-то иной. Непохожий. Недобрый.
Чужой.
Он рычит твоим голосом неразборчивое ругательство сквозь стиснутые зубы.
Он заставляет твою руку подняться и мощным тычком в плечо обеспечить придурку, в самый последний момент вспомнившему, что ему выходить, и пробивающемуся к выходу так, словно от этого зависит его жизнь, дополнительное ускорение.
Он поворачивает твою голову влево и вправо, сделав с выражением твоего лица что-то такое, отчего вокруг тебя даже в этой теснотище становится чуточку просторнее.
Он, наконец, ощутив тычок в спину, хочет, не глядя, коротко пробить назад локтем. Но все-таки оборачивается.
– …вставят в уши свои затычки! – брюзжит бабка. Самая обычная бабка, из тех, кому жизнь не мила, если они не прутся куда-нибудь в час пик, и непременно с набитой сумкой-тележкой; из тех, кто никогда не полезет в карман за словом, особенно если это слово замечания или осуждения; из тех, кто считает себя априори заслуживающим уважения и почета только за то, что как-то прожил на белом свете шесть десятков лет.
– А ты хоть оборись! – продолжает бабка, прожигая тебя ацетиленовой горелкой взгляда. – Че глазами лупаешь? Сходить, говорю, будешь на следующей?
Ты оставляешь вопрос без ответа?
Ты с издевательской интонацией отвечаешь: «Нет, конечно!», хотя следующая остановка – конечная?
Ты рявкаешь: «Да!!!», заставив вредную старуху отшатнуться, испуганно ойкнув?
Ритмично постукивают колеса, приближая поезд к платформе. Тот, чужой, глядит тебе в затылок из толстого дверного стекла. Ты знаешь, что он всегда рядом. Что может появиться в любой момент, не успеешь и глазом моргнуть. Но почему-то от осознания этого тебе совсем не страшно.
– Простите, задумался, – произносишь ты с широкой улыбкой. И добавляешь: – Да, выхожу.
Продолжающая что-то бухтеть себе поднос бабка неожиданно замолкает. Ее редкие седые брови, сурово насупленные под цветастым платком, распрямляются. Сделав губами пару жевательных движений, словно пытаясь извлечь из-за щеки улыбку, она вдруг хитро щурится и объявляет с глубоким удовлетворением в голосе:
– И я, внучок!
Людмила и Александр Белаш Призрак над волнами
1. Боец
– Мне нужны полудюймовые патроны к пулемету Бреда – зажигательные, в лентах по полтораста штук. И еще – триста литров горючего, пара стофунтовых бомб, – требовательным тоном заявил парень в летном комбинезоне, стоящий перед Раде Гуланом.
Такой ответ на слова «Чем я могу вам помочь?» слегка ошарашил плотного, кряжистого югославского офицера. Выдерживая паузу, чтобы собраться с мыслями, он напустил на себя строгий вид.
– Лейтенант Григор… Данцевич? – переспросил Раде с растяжкой, словно попервоначалу не расслышал.