Уснул я только тогда, когда взошло солнце.
Проснувшись, я застал Эшли лежащей на боку. Она смотрела влево. В руке она сжимала ракетницу.
Наполеон смотрел в ту же сторону.
Откуда-то снизу доносился хруст снега. Я вылез из спального мешка, схватил лук и вставил в него стрелу. Устройство современных спортивных луков кажется сложным, но на самом деле в нем легко разобраться. Выпускное устройство действует как курок. Оно заменяет ваши пальцы. Раз за разом происходит одно и то же: вы натягиваете стрелу, наводите ее на цель, нажимаете «курок» – и стрела летит в цель. У Гровера был хороший лук фирмы «Мэттьюс». Он подбирал его под свое тяговое усилие, длиннее моего, но я справлялся с задачей.
Я недолго крался: среди камней прыгала белоснежная лисица. Ничего красивее я в жизни не видывал. Я затаил дыхание, натянул тетиву, прицелился в лису и выпустил стрелу. Она пролетела выше моей мишени дюйма на два.
Лиса мигом исчезла из виду.
Эшли спросила шепотом, стискивая зубы и вцепившись в ракетницу так, что побелели костяшки пальцев:
– Ну как?
– Промазал. Подобрался слишком близко.
– Как можно промахнуться, подобравшись слишком близко? Я думала, вы умеете пользоваться этим оружием.
Я покачал головой.
– Перелет…
– В кого стреляли-то?
– Во что-то вроде лисы.
Дела обстояли хуже некуда.
Глава 16
Странно это – жить в доме, нашпигованном тяжелыми, дурными воспоминаниями. Но ты только качала головой и улыбалась. «Дай мне полгола, и я все перепланирую, перекрашу, заново обставлю… У тебя появятся новые воспоминания. И потом… – ты упирала руки в бока. – Все оплачено! Берег океана! Мечта!»
Мы с тобой передвигали стены, все заново перекрашивали, переклеивали, обивали. Мы переделали почти все. Дом преобразился, стал совсем другим. Отец любил задраенные жалюзи, темные тона, слабое освещение, не привечал гостей. Его жилище смахивало на пещеру. А тебе подавай голубизну, мягкие тона, распахнутые окна, поднятые жалюзи, скользящие стеклянные двери с прорезями, пропускающими звуки волна за волной.
Сколько ночей мы засыпали под колыбельную океанских волн?
Помнишь ту ночь, когда случилась страшная авария? Я работал допоздна, потому что два «кадиллака», набитые людьми, попали под тягач. У нас в приемном покое был аншлаг. Моя смена кончалась в 4 часа дня, но за пять минут до конца прибыла первая «Скорая», и обещали, что будут и другие. Я не уходил, пока не привел всех пострадавших в стабильное состояние – тех, по крайней мере, кого было возможно. Я страшно вымотался, думал только о том, что такое жизнь и как она коротка. О том, что все мы ходим на волосок от обочины, где пожарный будет вырезать нас из кучи металлолома. Это был как раз один из тех моментов, когда я точно знал, что жизнь совершенно не гарантирована. Что напрасно я считаю ее чем-то само собой разумеющимся, напрасно пробуждаюсь утром с уверенностью в завтрашнем дне.
Он может не наступить.
Была еще ночь, часа, наверное, три. Океан сердился, предчувствуя шторм. Лил дождь, ветер время от времени швырялся песком. Мешанина из стихий, неразбериха волн, оглушительный шум. Любой идиот мог предсказать, что за таким штормом последует нешуточный откат.
В общем, я стоял у окна, сражаясь с мыслями о недолговечности жизни, доказательства которой наблюдал на берегу. Подошла ты – шелковый халат, усталые глаза…
«Ты в порядке?» – спросила ты.
Я рассказал тебе об аварии, о своих мыслях. Ты подлезла мне под плечо, обхватила меня руками. Шли минуты. В небе вспыхивали зигзаги молний.
«У тебя передо мной должок. Пришло время расплатиться».
Странный способ завести разговор, когда я делюсь своими сокровенными мыслями. Это меня немного рассердило, и мой голос, наверное, выдал раздражение.
«Что?..»
Признаюсь, я все-таки немного болван. Мне до сих пор стыдно.
Не знаю, как давно ты порывалась это сказать, сколько времени я не мог уловить сигналы. Оглядываясь назад, понимаю, что ты месяцами осыпала меня стрелами, но я был слишком погружен в свою работу, чтобы поймать хотя бы одну. Но ты запаслась терпением. Я же все время твердил: «Дай только закончить медицинский факультет…»
Наверное, теперь ты решила, что пора поднажать. Сделала шаг в сторону, развязала на халате пояс, дала халату сползти на пол и пошла в нашу комнату. В двери ты обернулась. Свеча в спальне освещала половину твоего лица.
– Хочу зачать ребенка. Прямо сейчас.
Помню, как ты исчезла в теплом свете свечи, как по твоей пояснице скользнула тень. Помню, как снова посмотрел в окно и покачал головой при виде болвана, глядевшего на меня оттуда. Помню, как пришел в нашу спальню, опустился на колени перед нашим ложем и попросил у тебя прощения. Помню, как ты улыбнулась, кивнула и потянула меня к себе. Помню, как немного погодя ты лежала на мне, прижимаясь животом и грудью и поливая меня слезами. Усталая улыбка, дрожащие руки. Помню момент своего прозрения. Ты открыла мне то, что может открыть только любовь. Что отдала мне всю себя – самозабвенно, до донышка.
Этот дар меня потряс. Его величие тронуло меня до той глубины, где слова не выживают. Где все бессильно. Где нет тайн. Где есть только ты и я, только все то, что зовется нами.
Еще я помню, что зарыдал тогда, как ребенок.
Вот когда я узнал, впервые узнал, что такое любовь. Не то, какое чувство она мне дарит, не то, какие надежды я на нее возлагаю, а что такое она сама, какой она может быть, когда я не встаю у нее на пути.
Все это показала мне ты. Все это всегда было рядом, но та ночь, те люди, мое чувство утраты, потери, горе и радость – все сплелось тогда воедино, и… Я жил с желанием любить, но с невозможностью проявить это чувство из-за боли, которую в себе носил. Боли из-за отца, из-за отсутствия матери, из-за того, что, сколько я ни бегу, желанной скорости мне не развить. И никогда не оправдать надежд.
Но там… той ночью… в тот момент я впервые вырвался на свободу. Впервые сделал глубокий вдох, наполнивший меня до краев. Всю жизнь я бултыхался среди волн, они швыряли и переворачивали меня, как тряпичную куклу, я безнадежно пытался вынырнуть, кричал, ловил ртом воздух, но невидимая рука тащила меня вниз, в пузырящуюся пену. А ты в одно мгновение раздвинула волны, подняла меня над поверхностью, заполнила пустоту.
Глава 17
Я попытался сдвинуть Гровера с места, но он совершенно одеревенел, замерз в сидячем положении, только голова немного моталась. Рука вцепилась в рычаг, глаза были закрыты.
Эшли отвернулась.
Я отломал кусок от крыла, положил на него Гровера и вытащил наружу, дотянул по снегу до валуна, усыпанного следами пумы. Раскидал снег, посадил его на камни, уперев спиной в валун.
На обратном пути я сосчитал шаги. Их набралось восемнадцать.
Я вставил в лук стрелу, прицелился в сугроб в нескольких футах от Гровера и выстрелил. В этот раз перелета не было. Расстояние было достаточным, чтобы полет стрелы выровнялся, но не чрезмерным, так что я не промахнулся.
Наполеон носился между Гровером и мной, заметно прихрамывая, его круги были далеки от совершенства. Когда он посмотрел на меня, я сказал:
– Не переживай, я не дам его в обиду.
Наполеон вернулся в нашу разваливающуюся конуру. Это место никуда не годилось, его нужно было скорее покинуть, но у меня было две проблемы. Первая: я стремительно терял силы. Завтра я еще больше ослабею, не говоря о послезавтрашнем дне. Вторая: часть последипломной больничной подготовки я провел на Западном побережье, где пумы водятся в большом количестве, так что насмотрелся, что они способны натворить с застигнутыми врасплох людьми. Я не собирался несколько дней подряд то и дело озираться через плечо.
Я заполз внутрь.
Эшли лежала с мокрым лицом. Она сильно сдала.
– Чем вы заняты?
– Охотой.
– Используете Гровера как приманку?
– Да.
Она молча посмотрела на меня.
– Если все получится так, как я задумал, с ним ничего не случится.
– Необязательно напоминать очевидное, но после нашей встречи в Солт-Лейк ничего не получается так, как вы задумываете.
Она была права, мне нечего было ответить, поэтому я только кивнул. Я знал одно: нельзя просто сидеть в пещере и ждать возвращения зверя. Участие Гровера давало какие-то шансы – возможно, не мне, но и не хищному зверю.
Если выйдет по-моему, то Гровер все равно ничего не узнает и хуже ему не будет. А если нет – что ж, он и так уже мертв, и я похороню его до того, как Эшли увидит, что произошло.
До конца дня мы почти не разговаривали. То же самое ночью. И на следующий день. К наступлению второй ночи я прободрствовал двое суток кряду и был уже, что называется, на последнем издыхании. Как и Эшли.
Мороз усилился. Точно я определить не мог, но по ощущениям температура упала ниже 16 по Цельсию. Натянуло туч, которые заслонили луну, без ее света я не мог толком прицелиться.
В полночь пошел снег. Меня клонило в сон, я то задремывал, то просыпался. Гровера завалило снегом. Судя по слою, покрывшему его, нападало дюйма три.
Видимо, я крепко заснул, потому что, очнувшись, дернулся. Рядом со мной лежал Наполеон, не сводивший глаз с Гровера.
Рядом с Гровером находилось что-то крупное, длиной футов в шесть. Я нашарил почти негнущимися руками лук и попытался найти прицел. В темноте это оказалось невозможно. Хоть бы проблеск света!
Я стал натягивать тетиву, зная, что в моем распоряжении не больше пары секунд. Руки затекли, в груди было такое ощущение, будто меня проткнули копьем. Я кашлянул и почувствовал привкус крови. Меня одолевала слабость. Мне был нужен свет. У меня тряслись руки.
Что-то коснулось моей ноги, потом раздался щелчок, и из пещеры вылетела оранжевая ракета. Описав в небе дугу, она повисла футах в ста над нами. Свет хлынул вниз, во все стороны легли тени. Огромная кошка положила на грудь Гроверу обе лапы. Их можно было принять за танцующую пару. Пума задрала голову, выгнув шею. Я нашел прицел, навел его ей на плечо и спустил курок.
Стрелы я не увидел.
Бросив лук, я повалился на спину, держась за бок и пытаясь судорожно вздохнуть. Снова кашель, привкус крови во рту. Плевок в снег.
Эшли лежала справа от меня, таращась в темноту.
– Убежала.
– Я попал? – Я корчился, массируя себе грудную клетку. У меня свело спину, дыхание стало еще стесненнее.
– Не знаю. Она бросилась прочь.
В темноте моя рука нашла ее руку.
Мы молча лежали, едва дыша. Я слишком устал, чтобы отнести ее обратно в спальный мешок, поэтому просто прижал ее к себе, закутал собственным мешком, крепко обнял. Уже через несколько минут ее голова склонилась набок, пульс замедлился.
Нас разбудил рассвет. Наполеон улегся между нами. Я вылез из спального мешка и разобрался, что совершила ночью Эшли: следы на снегу ничего не могли скрыть.
Я должен был осмотреть ее ногу. Приподняв мешок, я провел по ней ладонью. Кожа потемнела, опухоль вернулась. За десять дней на ноге отросли волосы. Пульс на лодыжке был хороший. Но меня беспокоила опухоль. Кожа натянулась. Вскочив ночью, она усугубила свое положение. Я не исключал приступа боли, но перкосет у нас кончился.
Я приподнял ее голову, положил ей на язык две таблетки адвила, и она их проглотила.
Потом я пристроил ее голову на своем спальном мешке, оделся, обулся, вставил в лук стрелу и добрался до Гровера. Он завалился на бок – видимо, дикая кошка толкнула его при бегстве. Можно было подумать, что он спит на боку. По снегу уходил вверх непрерывный кровавый след.
С момента ранения пумы прошло несколько часов. Это было очень хорошо или очень плохо. Если пума получила смертельное ранение, то за эти часы успела издохнуть, а если ранение было легким, то за это время она могла снова набраться сил и рассвирепеть.
Я оглянулся на Наполеона и остановил его жестом ладони.
– Останься. Позаботься об Эшли.
Песик послушно забрался к ней в спальный мешок, оставив снаружи один свой нос. Я выдыхал густые клубы пара, от мороза застыло лицо. Мне было больно от холода.
Я полез на скалы, чтобы пройти по кровавому следу. Он становился все уже – плохой признак. Узкая полоска крови свидетельствует о неопасном ранении и предвещает встречу с опасным зверем. Ярдов через сто вместо полоски крови на снегу остались только редкие капли. Я остановился, чтобы поразмыслить. Порыв ветра пронзил меня насквозь, швырнул снежной пылью мне в лицо.
На широком скальном выступе капель крови стало больше, потом она залила снег сплошной полосой. Через несколько сотен ярдов я набрел на целую лужу крови – видимо, здесь зверь останавливался. Вот это уже было хорошим признаком. Я разрыл ногой снег и убедился, что он пропитан кровью на глубину нескольких дюймов.
Хорошо – во всяком случае, для нас.
Я прошел по кровавому следу еще пару сотен ярдов, виляя между камней. След вел меня к приземистым деревцам. Сначала я увидел хвост – черный кончик на снегу, торчавший из-под нижних веток дерева. Я набрал в легкие холодного воздуха и медленно направился к дикой кошке с луком наготове. В восьми футах от нее я навел прицел на ее голову, немного опустил лук, чтобы компенсировать расстояние, и выпустил стрелу. Она пронзила пуме шею, снаружи осталось только оперение. Животное даже дернуться не успело.
Я вынул стрелу, убрал ее в колчан и сел на камень, разглядывая убитого зверя. Он оказался невелик, футов пять от головы до крестца, весом в сотню фунтов. Я приподнял его лапу.
Пусть пума и была небольшой, но ее когтистая лапа изорвала бы меня в клочья. Я проверил зубы. Они были сточены, поэтому их обладательнице и пришлось искать легкую добычу.
Я знал, что Эшли уже беспокоится.
Я вернулся по своим следам. Она мучилась от боли, вся дрожала, не исключался болевой шок. Я разделся до белья, расстегнул спальный мешок Эшли, заправил свой мешок в ее, залез в него, прижал ее к своей груди, крепко обнял. Прошел час, прежде чем она перестала дрожать.
Когда она наконец уснула, я вылез, закутал ее в оба спальных мешка, развел хороший костер, подбросил в него хворосту и вернулся к пуме. Я снял с нее шкуру и выпотрошил. Получилась туша весом в полсотни фунтов, в том числе фунтов пятнадцать съедобного мяса. Я протащил тушу по снегу, срезал несколько зеленых побегов, сделал из них каркас вокруг костра и стал укладывать на него куски мяса.
Эшли разбудил запах. Она приподняла голову, понюхала воздух и хрипло прошептала:
– Дайте чуть-чуть…
Я отрезал кусочек, побросал его из ладони в ладонь, как горячую картофелину, подул и поднес к ее рту.
Она медленно прожевала и проглотила мясо. Через несколько минут она приподняла голову, и я подоткнул под нее угол спального мешка. Ее запавшие глаза были окружены тенями. Я отрезал еще кусочек мяса и держал у ее рта, пока она понемногу откусывала. Жевала она, откинув голову.
– Мне приснился ужасный сон, вы не поверите…
– А вдруг?
– Мне приснилось, что мой рейс из Солт-Лейк отменили, и тут незнакомец, приятный мужчина, простоватый на вид, но все равно ничего, приглашает меня улететь с ним на чартере в Денвер. Я соглашаюсь, но где-то над бескрайним лесом у пилота случается сердечный приступ, и самолет падает. Я ломаю ногу. Проходит неделя, а все наше пропитание – это горсть мюсли, кофейная гуща и пума, пытавшаяся нас сожрать.
– Простоватый? Приятный? «Приятными» мы называли в старших классах девчонок с невзрачной внешностью, но с красивой душой.
– Такие врачи, как вы, мне еще не попадались. – Она медленно жевала. – Самое странное в этом сне – мое согласие лететь в чартере с незнакомым человеком. Даже с двумя. О чем я думала? – Она покачала головой. – Моя система принятия решений требует пересмотра.
– Сообщите мне о результатах, – сказал я со смехом.
При свете дня я осмотрел ее ногу. Она отвернулась, и это было к лучшему: картина совсем не вдохновляла.
– Вам повезло, что обошлось без нового перелома. Края кости еле держатся вместе – а вы позволяете себе баловство с ракетницей! Смещения, кажется, не произошло, но опухоль опять налицо, и какая!
Кожа у нее была землисто-бледная и на вид липкая. Я привычно обложил ей ногу снегом, поправил шину, чтобы помочь кровообращению, потом прижал ступню к своему животу, чтобы согреть.
До конца дня мы ели зажаренное на огне мясо пумы и цедили теплую водичку. Я то и дело подкладывал ей на ногу и под колено снег и следил, сколько жидкости она потребляет, сколько выделяет. Она пролежала неподвижно уже целых десять дней, вдыхая вдвое меньше кислорода, чем привыкла. Я опасался атрофии и инфекции, поскольку не был уверен, что ее организм способен справиться с этими опасностями.
Когда мой организм усвоил белок, я стал растирать ей правую, здоровую ногу, чтобы восстановить в ней ток крови. Я растягивал ногу, но так, чтобы не беспокоить сломанную ногу. Здесь требовалось соблюсти тонкий баланс. День напролет я отрезал от туши пумы длинные полоски мяса, нанизывал их на зеленые веточки и подвешивал над огнем. Несколько раз я собирал хворост для костра, отходя от пещеры все дальше. К ночи я срезал с туши и изжарил все мясо. Его оказалось немного, и не лучшего качества, но все же это немного утолило голод и стало для нас источником белка и энергии. Что не менее важно, теперь я не должен был каждый день рыскать в поисках пропитания.
У Эшли немного порозовело лицо и щеки. Важнее было то, что ее глаза стали влажными и почти здоровыми.
Когда до заката оставалось еще два часа, я, выглянув из пещеры, стал разглядывать лежащего на боку Гровера. Он смахивал на сброшенную с пьедестала статую. Я нацепил свои снегоступы.
– Я буду здесь, рядом.