— Что это шумит? — спросил он, прислушиваясь.
— Дождь пошел, — тихо сказала Варя.
— Дождь… — повторил он. — Что же ты молчишь? Сказать нечего?
— Я, Павлик, другого люблю, — с трудом проговорила Варя.
Пашка поднялся, стал отстегивать ремень. Варя напряженно следила за его дрожащими, желтыми от табака пальцами. Пашка отстегнул ремень, отшвырнул его прочь и почему-то начал стаскивать сапоги. Босой прошел к окошку и уставился в глухую темноту.
— Я тебя на людях страмить не захотел, — произнес он, не оборачиваясь. Потом резко повернулся к Варе. — А как мне тебя назвать? Я два года воевал, под смертью ходил…
Варя ждала, что именно это он и скажет. И у нее было наготове: «Мы тут тоже не на печке сидели, стыдиться не приходится…» Но она только шепнула:
— Не будет у нас с тобой жизни, Павлик…
Он долго искал слова. Но, видно, не нашел, и с его покривленных губ вдруг посыпалась горькая ругань, слезы побежали из зажмуренных глаз. И Варе было непонятно, старается ли он ее оскорбить побольнее, или пытается уговорить, удержать, испугать.
— Каждую ночь… — Пашка выдохнул ругательство, — я тебя во сне ловил! Во мне сейчас… — он снова обругался, — каждая нервина плачет!.. Я теперь тебе подол здоровым гвоздем к полу прибью! Блудня, сволочь! Ехал, мечтал… Сука подзаборная!.. Ты у меня теперь по одной половице скакать будешь!..
— Как же это ты с сукой жить-то собираешься? — вдруг спросила Варя.
— А это я еще погляжу. Только ты не надейся, что легко из моих рук побежишь. Кому вез, для кого старался?..
Этому тоскливому и страшному разговору, казалось, не будет конца. Как два злых, но смертельно уставших зверя, они глядели друг на друга каждый из своего угла.
Дождь все шел, струился по стеклам. В печной трубе глухо пело. Варя, очнувшись, заметила, что лампочка над столом покачивается. Отчего?.. Не от Пашкиного ли крика? Она перевела взгляд на Пашку. Ей показалось, что он как будто дремлет сидя. Ходики показывали второй… Часа через полтора начнет светать.
Скрипнули сухие кленовые доски под периной. Пашка молча встал и погасил свет. И опять лег, не раздеваясь. Его большая голова белела на синей сатиновой наволоке.
Варя неслышно сползла с лавки на пол, прислонилась спиной к стенке. Перед глазами в глухой темноте плавали какие-то искристые, зелено-синие павлиньи хвосты, и изнурительно-тонко звенело в обоих ушах. Так бывало, когда она выходила после жаркой смены на воздух и, ослепленная солнечным лучом, должна была на минуту остановиться. Варя тихонько вздрогнула, почувствовав что-то у ног, и догадалась, что это тихоня кошка. Та свернулась и легла, касаясь Вариной руки теплой шерстью.
Уже вторые сутки, как Варя не спала: прошлой ночью была в цехе, утром после смены прилечь не пришлось, а в полдень приехал Пашка. Народился новый день, опять близилась смена. Нужно было хоть на час уснуть. И Варя положила голову на руки.
Но это был не сон, а как будто смерть на час. Варе показалось, что сердце у нее, когда она засыпала, остановилось, все нервы ослабли, как оборвались. И если бы нужно было ворохнуть хоть пальцем, она бы не смогла этого сделать. Но слух и во сне не покинул ее.
— …Ты где тут? — придерживая дыхание, спросил Пашка, шаря в темноте.
Руки его опоясали ее, к лицу прижалась его влажная кудрявая голова.
— Варька, жена, чего мне с тобой делать?.. — шептал он ей прямо в рот, терся солеными от слез губами о ее прижженные огнем щеки. — Бить рука не поднимается!..
Варе казалось, что она не может обронить и слова. Но она сказала:
— Лучше бы совсем убил!.. — И не узнала своего голоса.
Утром Пашка открыл глаза и спросил:
— Куда это ты?
— Пора мне…
— Не ходи.
Наверное, он считал, что это просто — взять и не пойти на смену. Право у нее есть: муж с фронта пришел. И то, что Варя молча продолжала собираться, опять больно зацепило Пашку, колыхнуло злую ревность. Он встал и быстро начал обувать сапоги.
— К директору пойду, — сказал он, покусывая губу. — Пущай уж стерпит, что одной стахановкой меньше будет.
Варя обернулась и в первый раз взглянула ему прямо в глаза. В черноте рабочей одежды ее лицо показалось Пашке очень маленьким и почти неживым. Он увидел густо-синие тени подглазниц, черноту ее губ и спросил тревожно:
— А то, может, к доктору?..
— Не надо, — тихо ответила Варя и неслышно ступила за порог.
9На заимке, зажатой в лесочке, еще держался больной апрельский снег. Торчали почерневшие за зиму жердины ограды, за которой ближний колхоз весной высевал ячмень. На косогоре сторожем стояла корявая, сильная черемуха. Ларион прислонился к ее необхватному стволу и молча смотрел на бледное поле, на котором умирал снег. Под самой черемухой уже было черно и вязко, виднелись облизанные таянием корни.
Спускался холодный сиреневый вечер. На большаке уныло пели телеграфные провода, на них отдыхали маленькие черные воробьи, совершавшие перелет из одного голого перелеска в другой.
Ларион думал. Вчера за всю смену Варя к нему не подошла. Он гонялся за ней по цеху глазами, старался в грохоте и стуке расслышать, что она говорит другим. И видел, что, как она ни старается держаться бодрее, ничего у нее не выходит и что ей очень худо… Он не рискнул подойти и заговорить. А ночью не уснул ни на полминуты.
Сегодня она сама позвала его, чуть слышно сказала, чтобы он приходил сюда, на эту заимку. А он-то уж и не надеялся, что она подойдет.
…Варя пришла не с той стороны, откуда он ее ждал. Неслышно скользнула она темной тенью через поле и стала почти за спиной у Лариона.
— Я с Бушуева хутора… — сказала она. — Будто — то к тетке ходила. Долго-то мне нельзя, Ларя, — и настороженно оглянулась. — Пойдем в рощу, тут с дороги видно…
— Боишься? — угрюмо усмехнулся Ларион. — Значит, с ним жить решила?
Варя молчала. Роща, куда они зашли, дышала вешней сыростью. На березовых пнях стыла розовая мутная пена. Ссадины на белой коре точили сок.
— Чего ж ты плачешь? — спросил Ларион. — Плакать-то надо мне, дураку. Верил тебе…
Они сидели на мшистой лиственной коряге, на половину вмерзшей в серый снег. Слышно было, как скрипит под ветром высокая, наполовину сухая ель…
— Давай, Варя, уедем куда-никуда!
Она покачала головой.
— Легко сказать!..
Лариону не хотелось выглядеть жалким.
— Ясное дело! — бросил он, вдруг ожесточаясь. — Разве же ты пойдешь из своих хором, с пуховых-то перин, ко мне в барак, на матрас из третьевогодняшней соломки! Пригрела на срок, ну и хватит!
Варя положила ему голову на плечо.
— Раньше уезжать-то надо было… А теперь если сил-то нету у меня. Ларя… Тогда что?..
Ларион посмотрел на нее пристально. Тронул ладонью ее лицо.
— Шибко он тебя… обижает?
— Любит он меня, — коротко сказала Варя.
Ларион резко отодвинул ее и поднялся.
— Ну, раз любит, значит, все! Спасибо, что хоть долго за душу не тянула, не игралась, как кошка с мышом.
— Ларя!
Он отбросил ее руку.
— Убери!
— И сказать по-хорошему не дашь?
Ларион повернулся и зашагал, надвинув лисью шапку на самые глаза. И Варя, оставшись одна в темной сырой роще, показалась сама себе такой горькой и побитой.
— Ларя! — в последний раз крикнула она ему вслед и побежала, спотыкаясь.
Он только чуть приостановился, но не обернулся и махнув рукой, пошагал прочь. И Варя одна побрела через сиротски-бледное, пустое поле.
…Дневная смена шла к концу. Сыпались искры из печи, грохал молот. На металлические плиты пола ложились багряные языки, словно разливалась живая кровь. В раскрытую дверь рвался солнечный луч, вихрилась жаркая пыль, как сотни мельчайших птах, которых без солнца и не увидишь.
Ларион разогнулся, снял рукавицу с покалеченной руки и вытер соленый пот с лица. Окинул взглядом цех и вздрогнул: по цеху шел Павел Жданов.
На дворе было еще далеко до полной весны, еще поза углам лежал серый снег, но Пашка был без шинели, по-молодецки затянутый в гимнастерку, при полном фасоне. Фуражка с черным кантом заломлена, завитки волос положены на лоб. А на руках почему-то надеты были черные кожаные перчатки. Не спешно маневрируя между стоп железа, Пашка двигался по цеху, шел аккуратно, чтобы не зацепиться за обрезь и не запачкаться. И улыбался всем доброхотно, весело и самодовольно.
Ларион поискал глазами Варю. Она стояла у самой печи с клещами в руках, какая-то маленькая и незаметная теперь. Она тоже увидела Пашку, и Лариону показалось, что она вроде бы шатнулась и взялась рукой за стенку. Как раз в это время прервал свой грохот молот, и по цеху плыл только мерный гуд моторов да слышен был шершавый шелест роликов в печи. И, пользуясь затишьем, Пашка громко сказал:
— Здорово, ждановская бригада! С артиллерийским приветом!
Вряд ли кто посчитал, что Пашка пришел посмотреть цех, где сам две зимы назад грузил и возил железо, одетый в корявую, пропыленную робу. Все решили, что он пришел посмотреть соперника.
…Пашка разглядывал Лариона с полминуты. Последнее время тот забыл о бритве, и к черным от гари губам его тянулись русые нити усов. Разлезшаяся на груди рубаха просила иглы и ниток. Ларион стоял, опираясь на железную клюку, конец у которой еще прозрачно краснел, разогретый в топке. По серому лицу бежал отблеск пламени, растворялся в потемневших от напряжения глазах. Горячий воздух из подтопков шевелил волосы на непокрытой голове.
Ларион выдержал Пашкин взгляд. В лице у него ничего не шевельнулось. Потом он сделал беспалой рукой знак, чтобы Пашка отошел, и открыл пылающую топку, размахнулся лопатой и швырнул уголь. Пашка отпрянул, стал поодаль, и, пока Ларион кидал, он не шевелился, как будто завороженный огнем. Потом оба сразу оглянулись на Варю. Она все еще держалась за стенку, щупая ее, как слепая.
Пашка рванулся к жене; бросил лопату и Ларион и тоже подался вперед. Но его сразу же остановил окрик Вариного крестного:
— Золотов! Печь гляди!..
Ларион, пятясь, отошел к топкам.
10Суббота — особо славный день. А в эту субботу солнца было столько, что хватило бы всем весенним субботам. Уходил апрель.
Варя отомкнула баню, выгнала плесневелый холодок, кинула перед каминкой беремя шершавых березовых дров. И присела на холодный сухой залавок.
В окошко било солнце, бегало по скобленым лавкам, по выбеленной печи. Варя попробовала в задумчивости поймать солнце в горсть и бессильно опустила руку.
Этой весной шесть лет, как она за Пашкой. Ох, какая же была та их первая весна!.. Вот так же по субботам с полудня она, бывало, наводила в этой самой бане хозяйский порядок, ожидая Пашку домой. Припасала вольной воды, запаривала в липовой кадке два березовых веника, и шел по бане горьковатый лесной запах. Обметала стены, окатывала лавки… Пашка, как только заходил, с маху жахал полное ведро холодной воды на раскаленные кирпичи и, весь окутанный белым горячим паром, рыча лез на полок.
Пашка был озорной и сильный. Озорства его Варя боялась и ждала. Когда он напаривался досыта, она подавала ему чистое, но ветхое белье. Уже тогда жила в ней хорошая хозяйка: крепкого белья после бани сразу надевать не давала. Только когда совсем обсохнешь, попьешь чаю, жар выйдет потом, окрепнет тело, тогда можно надевать хорошее. А на горячее тело тянуть — только рвать.
Варя вспомнила и себя, счастливую возле Пашки. Они сидели рядышком за столом, и горячий пот щекотал ей розовую открытую шею, бежал за воротник. Она брала большой гребень и, вся розовая и припухшая, смотрела на себя в зеркало, разбирала густые, слипшиеся волосы, плела косу, которая толстой черной плетью ложилась на белую рубашку. А Пашка баловался, брал эту косу и концом щекотал лицо то себе, то ей.
— Цыганка! — говорил он, улыбаясь во всю щеку. — Волос-то как у коня, только бы на леску. Норовитая! — И лез целовать, не стесняясь домашних.
…И что же сейчас от всего этого осталось? А ведь кругом все как будто то же самое: весенний день, солнце, тот же запах студеной воды и запаренного березового листа. И вот все из рук валится, и ни до чего нет охоты. А ко всему тому еще страх за Лариона.
Пашка с того дня, как увидел Лариона в цехе, стал угрюмее: наверное, раньше он себе представлял своего соперника ничтожнее. Ему бы легче было, увидь он сытого, набалованного заботой и легким трудом. В тот день Пашка ничего Варе не сказал, но был момент, когда она почувствовала, как остановился на ее спине Пашкин взгляд, и, вздрогнув, обернулась. Вздрогнул и Пашка, прижал губу, словно через силу усмехнулся.
…Запела дверь: кто-то зашел в предбанник. Варя решила, что это муж. Но вошла Кланя. На сапогах комья грязи: видно, пробиралась огородом.
— Париться собираешься? — холодно спросила Кланя и села на лавку, пачкая сапогами чистый пол. — Ну, Варвара Касьяновна, как делишечки? Муженек не попрекает?
И, не ожидая Вариного ответа, она тихо вскрикнула:
— Ох, и змея же ты!.. Ларион-то пропадает! Сгубила мужика!.. Премию ему хлопочешь, а ему твоя премия как гробовая доска!..
Значит, уже известно стало, какой разговор был на этой неделе у Вари с начальником цеха. Тот спросил, кого Варя к празднику намечает на премию. И она, собрав остатки былой смелости, назвала Лариона, тихо пояснив:
— Вы не подумайте чего… Только лучше Золотова у нас в бригаде никто не робит. Он судьбой и так принижен, так уж вы отметьте его перед людьми, пособите человеку голову поднять…
А когда начальник, криво усмехнувшись, сказал: «Слушай, Жданова, неудобно получается… Сама понимаешь…», — у Вари вырвалось:
— Как не понять! Тогда и меня сымайте с вашей доски и портрет мой из газеты выбрасывайте. Вешайте тех, кто святой или кто за бабьей спиной всю войну по конторам да по орсам спасается!
Потом она плакала в темном углу, за гудящей печью. Ларион видел это, но не смел подойти. А, может быть, если бы подошел, она бы кинулась к нему…
— …Чего же с Ларионом-то, Клавдея? — мрущим шепотом спросила Варя бывшую свою товарку.
— Вина где-то добыл и пьет, — сказала Кланя. — А и пить-то не умеет: кривится весь и плачет. Я уж к нему и так и сяк, а он меня обругал по-плохому. Никогда я, Варька, от него раньше такого слова не слышала. Видно, довели мужика!..
Обе сидели и смотрели друг на друга налитыми слезой глазами.
— Твой-то где сейчас?
— Спит… Рыбачил зарей. Принес в ведре на донце…
— Не надо бы мне ходить к тебе, — вздохнув, сказала Кланя. — Да так-то оставить тоже нельзя. Вчера, гляжу, уполномоченный заявляется, этот — в голубом картузе. Слышу, Лариона отозвал и объясняет: «Ты, мол, что это разврат семейной жизни устраиваешь? Подсыпался к жене фронтовика!.. Если, говорит, история эта еще потянется, так и знай: сидеть будешь».
— А Ларион что? — в ужасе спросила Варя.
— Белый весь стал. «По какой же, говорит, статье закона вы меня посадите?» А тот: «Статью подберем, за этим у нас дело не станет. Кулаков недобитых жалеть не будем». Ты, Варвара, дошла бы, буди, до общежития Ларька-то в лежку лежит, а ему с вечера на смену. Не подымется, так и впрямь под суд угадает. Пропади она баня твоя, выручать надо человека!
Первое, что увидела Варя, выйдя из бани на солнечный свет, было Пашкино бледное лицо. Он стоял возле самой стенки, на скользкой прошлогодней дернине, одетый кое-как со сна, и нижняя губа его легонько дрожала.
— Варька, — сказал он тихо. — Ты не подумай, что я… Я не сука какая-нибудь, чтобы доносить… Я солдат! Я смерть видел… Нам эти голубые картузы ни к чему, без их разберемся… Веришь, Варька?..
— И то ладно, что хоть не ты… — Варя смерила Пашку глазами. — Да не легче от этого.
Ларион лежал на своей койке ничком, беспалая рука его свисла, касаясь пола. Вино, которое он почти силком в себя влил, пахло бензином. Оно не прибавило ему ничего, кроме полынной горечи, отравило его и сбило с ног.
Соседи по койкам сидели хмурые: чувствовали, что надо чем-то помочь человеку, но не знали чем.
— Уж сматывался бы ты лучше отсюда, — угрюмо сказал Сашка-шофер. — Черта ли ты здесь не видел? Бабы везде будут.
Мишка-татарин качал круглой стриженой головой.
— Зачем чужой жена трогал? Девка нет?
Новый жилец, тот, что сменил Васю-пекаря, незамысловатый, добрый мужичок, тоже подал голос:
— Как это вы судите, ребята! А если баба-то уж больно хороша? Я по себе знаю…
На него цыкнули, не дали договорить: в дверь тихо вошла Варя.
Она приблизилась к Ларионовой койке и стала, молча сцепив пальцы на груди. И хотя она никого не просила, все встали потихоньку, чуть косясь на Лариона, и, переглядываясь, пошли к дверям.
— Ларион Максимыч! — позвала Варя и тронула его за плечо.
Он чуть дрогнул и приподнял голову.
— Ларион Максимыч, — еще раз сказала Варя. — Я к тебе пришла… Я знаю, тебя обидели. Но я тебя прошу: подымись. Нельзя, Ларя!..
Она чувствовала, что он ее слышит, хотя молчит и скова уронил голову. Одолевая страстную охоту опять дотронуться до него рукой, Варя продолжала:
— Будешь так-то лежать, ты им свою правоту не докажешь. Мы с тобой сейчас не мужик с бабой, мы у войны в работниках. Понимать надо, Ларя! Вставай, до смены полчаса всего. Идти надо.
И когда Ларион, с трудом держа голову, без воли в руках, горбатясь, сел на койке, обратя к Варе белое немое лицо, она взяла это лицо в ладони, долгим взглядом посмотрела в Ларионовы глаза, потом стала на коленки и принялась обувать его.
Она сама не знала, откуда пришла к ней прежняя сила. Ларион подчинялся, она натянула ему спецовку, застегнула рубаху у ворота, нашарила под матрасом рукавицы. И только когда надевала ему шапку на светлую, просившую ножниц голову, руки ее вдруг задрожали, и она отступила на миг: ей показалось, что виски у Лариона уже с сединкой.