— Что это значит? — спросил он, встревожившись.
Она подползла на коленях со своего места поближе к нему. Окинула его сверху оценивающим взглядом, потом хладнокровно разорвала на нем рубашку. Он широко раскрыл глаза. Ее руки занялись застежками и завязками его штанов. Ему стало трудно дышать.
— Миранда, — сказал он, — у меня под спиной лежит камень.
— Этого мы не можем допустить, правда? — прошептала она с преувеличенным сочувствием. Но все же просунула руку под него и достала смехотворно маленький камешек.
— Развяжи меня, любовь моя. Нам будет лучше, если я буду свободен.
— Ничего подобного, — ответила его радость, его мука, его жена, с ярким блеском в глазах. — Нам будет очень хорошо и так.
Она покончила с его одеждой и начала снимать свою.
— Видишь, что я имею в виду? — сказала она, с улыбкой глядя сверху на его восставшую плоть. Произнося эти слова, она стянула через голову свою черную тунику. Под ней ничего не было. Ее маленькие груди при свете факела выглядели гладкими и тугими.
— Видишь? — снова спросила она. Конечно, он видел.
В конце концов он закрыл глаза, но прежде прошло некоторое время, в течение которого она совершила множество движений, приведя его в такое состояние, когда он уже не мог следить за течением времени и вообще уже ни за чем.
К тому времени факел уже догорел, это он запомнил. Смотреть было невозможно. Только чувствовать. Губы и пальцы. Зубы, в самых неожиданных местах. Тесное, совершенное убежище ее тела, после столь долгого перерыва.
— Отпустить тебя? — выдохнула она ему в самое ухо.
— Ни за что, — ответил Родриго, не открывая глаз.
Еще позже заходящая белая луна послала косой луч сквозь широкую щель в досках стены, и он осветил их. Он лежал под Мирандой, ее голова покоилась на его груди, темные волосы рассыпались, окутав их обоих. Он ощущал ее мерное дыхание, впитывал ощущение ее кожи и ее запах, опьяняющий, как неразбавленное вино.
— Ладно, — пробормотала она, словно продолжая диалог. — Наверное, нам нужен хороший лекарь.
— Мне уж точно, — с чувством сказал он.
Это заставило ее рассмеяться. Но в какой-то момент, хотя трудно было заметить перемену, смех перешел в слезы. Он чувствовал, как хлынули они ему на грудь.
— Два года — большой срок, — сказала Миранда. — Родриго, я была к тебе несправедлива?
— Я не собираюсь провести два года без тебя, — ответил он. — Так или иначе.
Она ничего не ответила. Слезы капали в молчании. Он поколебался, но в конце концов опустил руки — он освободил их от пут в первые же секунды после того, как его связали, — и обнял ее.
— О, чтоб ты сгорел, Родриго, — прошептала она, когда поняла, что он сделал, но на этот раз в ее голосе не было суровости. Через мгновение она прошептала, имея в виду самое грустное на свете — уходящее время: — Они такие юные.
Он погладил ее волосы, спускаясь по ним все ниже вдоль спины.
— Я знаю, — нежно прошептал он, — знаю, любовь моя.
Он сам убил первого человека в двенадцать лет. Но не сказал ей об этом. Сейчас не время.
— Они все еще в хижине? — спросил Фернан.
— Угу, — ответил Диего.
— Что они там делают, как ты думаешь?
— Не сейчас, — поспешно вмешался священник Иберо. — Это нескромный вопрос!
— Я все равно не мог бы на него ответить, — со смехом сказал Диего. — Иберо, между прочим, у тебя по-настоящему воинственный вид.
Несколько секунд лицо давно знакомого им священника отражало неуверенность, потом на нем появилось выражение опасливого удовольствия. Он действительно сильно изменился: его лицо под черной шляпой было запачкано грязью, он был одет как разбойник, а в новые сапоги для верховой езды подложил стельки, чтобы казаться выше.
Фернан заставил Иберо несколько дней тренироваться говорить низким голосом и ходить в этих сапогах, чтобы привыкнуть к такой речи и к движению. Их священник и наставник был, как ни странно, предводителем банды, которая захватила Родриго. Мальчики держались вне поля зрения, ниже по реке, вместе с конями. Другими разбойниками были работники ранчо, переодетые, как и Иберо, им приказали не говорить ни слова. Они уже вернулись домой. А эти трое, два мальчика и священник, сидели на темной траве под двумя лунами и звездами летней ночи.
— Ты и на самом деле считаешь, что мы его провели? — спросил священник.
— Кого? Папу? Не говори глупости, — ответил Фернан, насмешливо взглянув на него.
— Он обо всем догадался на основании, по крайней мере, полудюжины разных мелочей, которые мы упустили, — радостно сказал Диего. Мальчики улыбнулись друг другу. У священника вытянулось лицо.
— Он узнал нас? Тогда какой смысл был в этом обмане?
— Он нам расскажет об этих мелочах. В следующий раз будем умнее, — объяснил Фернан.
— Кроме того, — сказа Диего, — мама очень хотела вонзить в него стрелу.
— А! — вспомнил священник. — Правильно. Я забыл. — Он уже давно жил в этой семье.
Они решили вернуться на ранчо. Невозможно угадать, как долго Родриго и Миранда пробудут в этой хижине. По дороге домой Фернан, как и следовало ожидать, запел. У него был ужасный голос, и обычно его тут же останавливали, но в ту ночь никто не жаловался. Темные просторы выглядели более сносно и даже приветливо под двумя лунами. Они могли видеть горы в отдалении и широкие равнины на севере, и на юге, и убегающие на запад у них за спиной, а после, немного погодя, они увидели свет факелов, оставленных на ограде вокруг ранчо, чтобы они все вернулись домой в этой ночи.
Часть III
Глава 7
— Ну, и где же он? — спросил Альмалик Картадский, Лев Аль-Рассана. Правитель гневался. Признаки гнева ясно видели все собравшиеся в обширной сводчатой палате. Стоящие под подковообразными арками из переплетений красного и янтарного камня люди тревожно переглянулись. Придворные и художники, приближенные к правителю, известному своими переменами настроения, быстро научились истолковывать такие перемены. Они смотрели, как их повелитель выхватил из корзины, которую держал раб, апельсин и сам начал быстро чистить его своими большими, ловкими руками. Эти же руки держали меч, который зарубил Ишлика ибн Раала в этой самой палате всего около трех месяцев назад, и кровь поэта забрызгала мозаичные плитки, мраморные колонны и одежду оказавшихся рядом в тот день людей.
Молодой, приобретающий популярность поэт из Тудески совершил ошибку: вставил в свои стихи две строчки из произведения другого поэта, а потом отрицал, что сделал это намеренно. Однако Альмалик Картадский знал поэзию и гордился этим. В Аль-Рассане после падения Халифата выдающийся поэт мог завоевать правителю столь необходимую ему репутацию просвещенного человека.
И в течение пятнадцати лет главным советником Альмалика, которого позднее официально провозгласили наставником и воспитателем его старшего сына и наследника, был поклонник многих искусств Аммар ибн Хайран. Он и написал, к большому несчастью Ишлика ибн Раала, те самые две украденные строчки. И это о нем спрашивал спустя три месяца повелитель в тот рискованный момент.
— Где он? — снова спросил Альмалик. Собравшиеся во дворце в то утро придворные, человек тридцать, обнаружили много интересного для себя в геометрических узорах потолка и мозаичных полов. Никто не смотрел прямо на правителя и на того человека, к которому он обращался. Только одна женщина, сидящая среди ярких подушек рядом с возвышением правителя, сохраняла невозмутимое выражение лица и тихо перебирала струны лютни.
Приземистый, седовласый каид — командующий войском Картады, почти сорок лет жизни проведший в войнах при халифах и после их падения, остался стоять на коленях, устремив взгляд на ковер перед возвышением.
Кстати сказать, ковер был великолепен, сотканный и выкрашенный мастерами Сорийи несколько веков назад и спасенный Альмаликом из ограбленной Аль-Фонтаны в Силвенесе за пятнадцать лет до этих событий. Это напоминание о сказочной роскоши халифов здесь, в Картаде, было, разумеется, намеренным.
Несмотря на все усилия скрыть этот факт, коленопреклоненный воин явно испытывал страх. Поэт-плагиатор не был единственным человеком, убитым повелителем в зале приемов, он был всего лишь последним. Перед тем как Альмалик стал правителем города, а затем и страны, он был военачальником, и он не позволял своим людям забывать об этом. Клинок, висящий в ножнах возле возвышения, служил не только украшением.
Не поднимая головы, стоящий на коленях каид пробормотал:
— Его нет в Фезане, мой повелитель. Никто не видел его после… наведения порядка в городе.
— Ты мне это уже говорил, — произнес Альмалик Картадский почти шепотом. Это было плохим знаком, одним из худших. Теперь никто из придворных, выстроившихся рядом с возвышением и между колоннами, не смел даже взглянуть на остальных. — Я спрашиваю о другом, ибн Руала. Я спросил у верховного каида всех моих войск, где находится в данный момент один очень известный человек. А не о том, где его нет. Разве я в последнее время стал непонятно выражаться?
— Нет, повелитель! Вовсе нет. Это моя вина. Я послал свою личную стражу и лучших мувардийцев во все концы страны. Мы с пристрастием допросили всех, кто мог знать о местонахождении ибн Хайрана. Некоторые из этих людей умерли, так старательно их допрашивали. Но никто не знает, никто не знает. Аммар ибн Хайран исчез… с лица земли.
Воцарилось молчание.
— Что за пошлая, избитая фраза, — произнес Лев Аль-Рассана.
Утреннее солнце заглянуло в зал через высокие окна, посылая лучи мимо верхних галерей, сквозь пляшущие пылинки. Все видели, что женщина на подушках улыбнулась в ответ на замечание правителя и что Альмалик заметил ее улыбку и остался доволен. После этого один-два придворных позволили себе сделать более глубокий вдох. Пара из них рискнула также одобрительно улыбнуться и кивнуть головой.
— Простите меня, мой повелитель, — пробормотал каид, не поднимая головы. — Я всего лишь старый солдат. Верный, простой воин, а не мастер произносить медовые фразы. Я лишь могу рассказать о той правде, которую узнал, и в самых простых словах.
— Скажи, — спросил повелитель, запуская зубы в дольку апельсина, — принца Альмалика подвергали допросу с пристрастием, о котором ты упоминал?
Седая голова каида опустилась к самому полу. Все увидели, как задрожали его руки. Женщина на подушках подняла взгляд к возвышению, лицо ее было серьезным. Пальцы замерли на струнах лютни, затем возобновили движение, хотя и не с таким прилежанием, как прежде.
В этом зале не было ни одного человека, который бы не знал, что если принц Альмалик уже не наследник правителя, то жизнь двух маленьких сыновей этой женщины станет очень опасной. Поскольку Хазем ибн Альмалик, второй сын правителя, впал в крайнюю религиозность и покрыл себя позором, то не оставалось никого между старшим из этих мальчиков и троном.
— Мы просили… помощи у принца, — заикаясь, пробормотал каид в ковер. — Конечно, с ним обращались крайне почтительно, и он… он рассказал нам все, что смог. Он выразил горячую надежду, что господина Аммара ибн Хайрана скоро найдут и вернут и что он снова будет с нами. Как был… среди нас прежде.
Невразумительный лепет каида разительно не соответствовал его высокому рангу. Он был не просто рядовым воином, он был командующим войском Картады. Никто из присутствующих, тем не менее, не воображал, что сам он смог бы держаться с большим апломбом в данных обстоятельствах. Только не при таком стечении обстоятельств. И не при ответе на данный вопрос. Те, кто улыбнулся, тут же вознесли молитву своим счастливым звездам, чтобы проявленное ими легкомыслие осталось незамеченным.
Только четверо мувардийцев, двое у входа и двое позади возвышения, казались невозмутимыми под своими повязками и следили за всем и за всеми непроницаемым взглядом. Они презирали всех и не пытались этого скрыть.
Правитель впился зубами в следующую дольку апельсина.
— Мне следовало призвать принца, — задумчиво произнес он. — Но я уверен, что он ничего не знает. Ибн Хайран не стал бы посвящать в свои планы такого глупца. Кстати, его глаз все еще дергается, будто у прокаженного?
Снова наступило молчание. Очевидно, каид ибн Руала лелеял напрасную надежду, что на этот вопрос ответит кто-нибудь другой. Так как молчание затянулось, генерал, затылок которого был единственным видимым правителю с возвышения местом, так низко он склонился, ответил:
— Ваш благородный сын по-прежнему страдает этим недугом, увы, мой повелитель. Мы молимся за него.
Альмалик сделал кислое лицо. Он бросил оставшуюся часть апельсина рядом с подушками и изящно протянул руку. Раб быстро и грациозно подлетел к возвышению с полотенцем из муслина и вытер сок с пальцев и губ повелителя.
— У него смехотворный вид, — сказал Альмалик, когда раб отошел. — Будто у прокаженного, — повторил он. — Он внушает мне отвращение своей слабостью.
Теперь женщина даже не делала вид, что играет на лютне. Она внимательно наблюдала за правителем.
— Встань, ибн Руала, — внезапно приказал Альмалик. — Ты начинаешь мне надоедать. Оставь нас.
С неприличной поспешностью старый генерал вскочил. Лицо его было красным от того, что он так долго простоял с опущенной головой. Он четырежды поклонился и начал поспешно пятиться, продолжая кланяться, к двери.
— Постой, — рассеянно приказал Альмалик. Ибн Руала замер в полупоклоне, словно гротескная статуя. — Ты наводил справки в Рагозе?
— Конечно, мой повелитель. Как только мы начали поиски летом. Мы прежде всего подумали об эмире Бадире из Рагозы.
— А на юге? В Арбастро?
— Это была наша вторая мысль, мой повелитель! Вы знаете как трудно получить информацию у тех, кто живет на землях, находящихся под угрозой этого проклятого разбойника Тарифа ибн Хасана. Но мы проявили усердие и настойчивость. Никто не видел ибн Хайрана в тех местах и ничего о нем не слышал.
Снова воцарилось молчание. Женщина на подушках у возвышения держала в руках свою лютню, но не играла. В зале было очень тихо. Даже рябь не пробегала по разноцветной воде в огромной алебастровой чаше, стоящей в центральном проходе. Лишь пылинки плясали в косых лучах солнца.
— Усердие и настойчивость, — задумчиво повторил правитель. Он покачал головой, словно был огорчен. — У тебя тридцать дней, чтобы найти его, ибн Руала, или я прикажу тебя кастрировать, вспороть тебе живот и надеть твою гнусную голову на пику посреди базарной площади.
Все разом ахнули, но, похоже, этого ожидали как неизбежного финала только что разыгранной сцены.
— Тридцать дней. Тридцать. Да. Благодарю вас, мой повелитель. Благодарю вас, — ответил каид. Этот ответ звучал абсурдно, бессмысленно, но никто не смог бы придумать никакого другого ответа.
Как всегда молча, двое мувардийцев распахнули дверные створки, и генерал вышел, пятясь назад и продолжая кланяться. Двери захлопнулись. Их стук эхом разнесся в тишине.
— Прочти ту поэму, Сефари. Мы хотим еще раз послушать эти стихи. — Альмалик взял следующий апельсин у подскочившего раба и начал рассеянно его чистить.
Человек, к которому он обратился, был незначительным поэтом, уже не молодым, больше уважаемым за свою декламацию и напевный голос, чем за то, что написал сам. Он неуверенно вышел вперед с того места, где стоял, полускрытый за одной из пятидесяти шести колонн зала. В такой момент не особенно желательно привлекать к себе внимание. Кроме того, «та поэма», как все уже знали, была последним посланием правителю от того печально известного и прославленного человека, которого каид столь безуспешно разыскивал по всему Аль-Рассану. При данных обстоятельствах Сефари ибн Дюнаш с гораздо большей радостью оказался бы в другом месте.
К счастью, он был трезв, что не часто случалось с ибн Дюнашем. Конечно, алкоголь для ашаритов находился под запретом, но также под запретом были женщины джадитов и киндатов, мальчики, танцы, не религиозная музыка и многие восхитительные блюда. Сефари ибн Дюнаш теперь уже не плясал. И надеялся, что это послужит ему оправданием перед ваджи за все остальное, если кто-нибудь из них станет укорять его в прегрешениях.
Но в данный момент он боялся не ваджи. В Картаде Альмалика следовало больше опасаться карающей руки мирской власти. Эта рука мирской власти сейчас спокойно лежала на коленях правителя, который ждал чтения Сефари. Стихи не были льстивыми, а повелитель пребывал в дурном настроении. Эти предзнаменования даже отдаленно не напоминали благоприятные. Поэт нервно откашлялся и приготовился начать.
По какой-то причине раб с корзинкой апельсинов выбрал именно этот момент, чтобы снова подойти к возвышению. Он остановился прямо между Сефари и правителем, а потом опустился на колени перед Альмаликом. Сефари ничего не мог видеть, но остальные присутствующие теперь заметили то, что раб, по-видимому, увидел первым: королю внезапно стало очень плохо.
Женщина, Забира, быстро отложила свой инструмент и встала. Сделала шаг к возвышению и замерла неподвижно. В то же мгновение правитель Картады неловко сполз на бок среди подушек и лежал, облокотившись на одну руку. Вторая его рука судорожно вцепилась в грудь в области сердца. Глаза его были широко раскрыты и смотрели в никуда. Раб, стоявший к нему ближе всех, казался парализованным и застыл прямо перед Альмаликом. Он уже отложил в сторону свою корзинку с апельсинами и теперь не шевелился. Правитель открыл рот, но не издал ни звука.
Собственно говоря, это были хорошо известные признаки отравления фиджаной: от нее перехватывает горло как раз перед тем, как яд достигает сердца. Поэтому никто из свидетелей, кроме раба, стоящего на коленях прямо перед ним, так и не узнал, понял ли умирающий правитель Картады, перед тем как потерял сознание и жизнь и ушел к Ашару среди звезд, что у раба, который все утро подавал ему апельсины, были удивительно синие, ясные глаза.