Сердце Алешки быстро забилось, точно собралось выскочить из груди, а во рту откуда-то возникла наждачная бумага: там, в конце перехода, прямо под желтым плафоном, стояли трое.
Черные куртки, нелепые широкие штаны, в руках сигареты. Но особенно почему-то Алешку испугало то, что все трое были простоволосые, без шапок, и уши у них покраснели от холода.
-Иди сюда!
Алешка лихорадочно сообразил, что если попытается убежать, его тут же догонят. Что будет дальше, он не знал, боялся знать.
-Иди сюда, не бзди!
Алешка, словно подтягиваемый за веревочку, медленно пошел вперед по желтому тоннелю, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Тот, что звал его, был похож на обритую обезьяну - выпуклый лоб, уродливо оттопыренная нижняя губа, маленький тупой подбородок. Глаза его были пусты.
Двух других Алешка сейчас не видел, они были тенями, призраками, на деле существовал лишь вот этот человек-обезьяна.
-Ты это видел?
Что-то чиркнуло Алешку по кончику носа, и перед его глазами вдруг возник длинный тонкий нож.
-Макак, забейся,- засмеявшись, сказал один из призраков, и тут же перестал для Алешки быть призраком: белые волосы, широкий, похожий на грушу, нос, красные, как у девушки, губы,- Пошел отсюда!
Всхлипывая, Алешка побежал вверх по ступенькам, ему вдогонку понесся хохот, отражающийся от стен тоннеля, и потому страшный, как в кино.
Из носа что-то закапало, и Алешка испуганно схватился - цел ли? Нос был цел, но слезы, стекая по щекам, добрались до него.
Дождь усилился, умыл Алешку, но душе легче не стало. В подъезде было темно, от сквозняка похлопывала дверь, из почтовых ящиков торчали не взятые жильцами рекламные листки.
Поднимаясь по лестнице, он вдруг в тишине услышал хохот, похожий на тот, в переходе. Хохот шел из дверей его квартиры...
Но деваться было некуда и Алешка, решительно толкнув дверь, вошел. Брат лежал на диване и не повернул голову. Перед ним в телевизоре хохотало отвратительное существо - шло кино.
Алешка молча прошел в свою комнату, не раздеваясь упал на кровать и довольно долго лежал совершенно неподвижно, потом вдруг плечи его тихонько затряслись и, пошарив рукой по постели, он накрылся с головой углом одеяла.
ВАЛУИ
У моего отца странное хобби для военного человека - он страстный грибник. Наверное, бравому морскому офицеру, хоть и в отставке, каковым является мой отец, больше пристало, например, коллекционировать кортики, или вставлять непостижимым образом в бутылки макеты кораблей, или, на худой конец, собирать марки. Но вы бы послушали, как он рассказывает обо всех этих волнушках, свинушках, подосиновиках и боровиках, как мягко и даже нежно он произносит эти названия, и как при этом светятся его слегка прищуренные от соленого морского ветра глаза. Этот огромный, веселый и очень смелый человек совершенно точно считает грибы если не мыслящими, то, во всяком случае, живыми существами. Может быть, поэтому отец ест грибы редко, и все больше под водку.
Я не грибник, и в лесу бываю редко, но память о тех удивительных тихих охотах, на которые меня, мальчишку, брал отец, останется со мной до конца. Даже о той, на которой я впервые понял, что папа - не всесильное бесстрашное существо, а простой человек.
Мне было лет пять, а может быть, семь, и лес, без всяких оговорок, был для меня тем самым, в котором живет Баба Яга, бродит Леший, а где-то над озерцом плачет Аленушка. И что с того, что кое-где встречались кострища с разбросанным вокруг мусором - детское воображение не замечало их.
Мы шли неподалеку от опушки леса. Отец в своей соломенной широкополой шляпе, высоких сапогах, с корзиной и суковатой палкой в руках был похож на сказочного богатыря.
Я бежал впереди, заглядывая под каждый кустик. Мне хотелось скорее найти грибы и посмотреть, как обрадуется отец. И вот я выскочил на небольшую полянку, заросшую высокой травой, и обомлел:
-Папа! Грибы! Грибы! Грибы!
Вся полянка была сплошь усеяна огромными грибами с красивыми коричневыми шляпами и толстыми мясистыми ножками. Словно рать на поле брани, они стояли плечом к плечу и мужественно глядели на меня.
- Володька, ведь это валуи,- смеясь, сказал отец, и подковырнул один гриб палкой. Тот заскрипел, но с места не сдвинулся.
-Кто?- удивился я.
-Валуи. Они горькие, как касторка.
Для меня это был аргумент и железный приговор валуям - я-то любил съедобные грибы.
-Красавцы,- улыбнувшись, сказал отец, и мы пошли дальше. Я, слегка обескураженный, не забегал больше вперед.
Пели птицы, и в воздухе разливалась сладость. Я срывал пахучие цветы и старался высосать мед, но меда в них не было.
Валуи теперь встречались часто, я поддавал их ногами, как футбольные мячи.
Вдруг из-за деревьев раздались те слова, которые мне почему-то всегда было стыдно слышать, и на поляну вышли двое. Разбойники - в майках, на руках надписи и рисунки, а в глазах словно поселились чертики из книжки.
-Дай закурить,- хрипло сказал один из разбойников, тот, у которого чертики были побольше.
-Не курю,- глухо ответил отец.
- А что ж так?
-Не курю я, ребята,- повторил отец, как-то странно посмотрев на меня.
- А мы видели грибы,- вспомнил тот, у которого чертики в глазах были поменьше.- Тут, неподалеку. Пойдем, покажем.
- Ну что вы, парни, не стоит. Мы как- нибудь сами.
- Да здесь два шага всего!
Отец пожал плечами, и мы пошли следом за разбойниками.
-Вот!
Это были валуи.
Разбойник, у которого в глазах были маленькие чертики, принялся резво наполнять нашу корзину валуями, выдирая их из земли прямо с черными корешками, и я с изумлением увидел, как отец наклонился и тоже стал срезать валуи своим особенным самодельным ножичком.
-Вот и все,- сказал отец, с улыбкой приподнимая корзинку.- У, и не унесем. Спасибо, вам, ребятки!
Он пожал разбойникам руки и те ушли, растворились в лесу, словно их и не было никогда.
Отец поставил корзинку и, прислонившись к дереву, задумался. По его лицу бежали влажные капельки пота.
- Ну что, Володя, пойдем потихоньку,- встрепенулся отец, когда я уже собирался поторопить его. Он поднял корзину и вытряхнул валуи в траву.
-Папа, они на большую дорогу пошли?
-Что?
-Но ведь это были разбойники?
Отец не ответил, лишь улыбнулся, но совсем не весело.
Мы подходили к дому, когда сумерки уже влили в воздух прохладу, я нес букет полевых цветов, а в руках у отца была пустая корзинка.
СМЫСЛ ЕГО УЛЫБКИ
В Т... мне случилось поработать в так называемой "комиссии по конкурсу" при областной администрации.
Конкурс был, если можно так выразиться, творческим, а потому интересным для меня, и я почти не замечал зноя, придавившего провинциальный Т... в то лето. Комиссия состояла из меня, окончившего три курса мехмата П....ского университета, да Сашки Войлокова, окончившего архитектурный институт в Москве.
Мы должны были к августу выбрать макет будущего памятника писателю Щедрину, весьма чтимому в интеллигентных кругах Т...
Август был на носу, а претендентов пока было двое - местный скульптор Нигольшин и московский корифей Цхилеули. Гипсовый макет Цхилеули, кстати, уже стоял в нашем с Сашкой кабинете - его только сегодня привезли на машине.
Это была массивная грозная работа.
Для меня было очевидно, что Цхилеули отнесся к провинциальному конкурсу спустя рукава: Щедрин в его исполнении оказался похожим на гоголевского персонажа Собакевича, с такими же "необработанными" чертами лица и бессмысленными глазами.
А ведь мы выбирали памятник для центральной площади Т... , и лично мне хотелось, чтобы он был хорошим.
-Саш, поехали к Нигольшину,- предложил я.
Войлоков допил кофе и поставил чашку на стол.
-В Архипово? Уволь...
Он лениво потянулся, кряхтя, и достал сигареты. Закурил, стряхивая пепел прямо в чашку, из которой только что пил.
А ведь и в самом деле Нигольшин живет в Архипово - далеко... Я представил раскаленный от зноя тряский автобус, удушливо-тоскливые разговоры старух, но, посмотрев на беспомощный макет Цхилеули, которому, я почему-то не сомневался, место разве на детской площадке, взял свой портфель из черной потрескавшейся кожи и вышел из кабинета.
Сашка недоуменно хмыкнул мне вслед.
Пока деревенский автобус ехал по улицам Т..., окруженный новыми или не очень иномарками, то, горбатый и шершавый, казался сам себе динозавром и, чувствуя свою устарелость, жался к обочине, боясь выпустить из недр столб едкого дыма.
Но когда, словно прекрасная книжка, распахнулись поля, автобус радостно задрожал, пукнул и поехал быстрее, подняв пыльную тучу.
Несколько старух с широкими корзинами у ног громко обсуждали сегодняшний день на рынке - кому что удалось продать. Продать, похоже, удалось немного, и они сердились, ругали городских.
Солнце светило, но было уныло,-
Вспомнился стишок. Кто же его сочинил?
-Эй, там,- шофер повернул небритое лицо.- Кто до Архипова?
Оказалось, я один. Пройдя мимо старух, я вылез из благодушно растворенной пасти автобуса.
Бугор зарос луговыми цветами и - почему-то стало досадно - я не знал их названий. Слева начиналась березовая роща, солнечная, как на картине Куинджи.
Архипово лежало внизу - серые крыши с торчащими кое-где антеннами.
Когда я подходил к первому в деревне дому, из-за забора залаяла мохнатая собачонка - рыжая и тощая. Вышла женщина, чем-то неуловимо похожая на свою собаку.
-Скажите, где здесь скульптор Нигольшин живет?
Женщина с удивлением посмотрела:
-Алкаш он, а не скульптор! Вон, третий дом!
Слегка обескураженный, я подошел к указанному дому, если эту полуразвалившуюся, обросшую лопухами и крапивой, халупу можно было назвать домом.
-Хозяин! - крикнул я и вошел в калитку.
Тропинка была еле видна из-под разросшихся сорняков и сплошь усыпана перезрелыми сливами, склизко запевшими под ногами.
-Да? Кто там?
Робкий и даже застенчивый голос.
-Вы Нигольшин?
-Я, заходите.
Рыжая соседка, похоже, сказала правду. Я с моим невеликим жизненным опытом уже научился безошибочно определять испитых людей: слегка подрагивающая нижняя губа, ненормально розовая и ровная кожа, но главное - слезящиеся, блеклые глаза.
Нигольшин был именно такой. Хотя одет чисто, даже, пожалуй, прилично - голубая рубашка и черные фланелевые брюки.
-Я только что из магазина,- сказал он, точно извиняясь.
На вид ему было не больше сорока. Лицо широкое, добродушное, нос маленький, и ни следа растительности на щеках. Добавить бы ему килограмм сорок массы тела, и был бы вылитый Обломов.
-Андрей Сидоркин, я из комиссии по памятнику.
-Илья,- слегка икнув, ответил он.- Присаживайтесь.
Да его и зовут, как Обломова! Я присел на шаткий стул, обитый войлоком, таким грязным, что мне показалось, будто я прилип к этому стулу и теперь вовек не сойду с места.
-Это ведь вы прислали заявку?
-Учитель наш, Иван Антоныч, - чудак человек,- буркнул он и вышел во двор.
Изнутри халупа была еще тоскливей, нежели снаружи - закопченные бревна и потолок, пол с выщербленными досками, вдоль стен - караул из пустых бутылок. Мебель - три стула, стол, накрытый клеенкой, буфет, все тяжелое, грязное, заставляющее думать о крысах и тараканах.
Красивым в этом доме был только стоящий посреди стола в невысокой вазе букет из тех самых луговых цветов, названий которых я не знал.
Вернулся Нигольшин с извиняющимся выражением на лице положил передо мной несколько слив с тропинки и, вежливо протиснувшись мимо меня к буфету, достал два стакана. Один поставил передо мной. Сел. Откуда-то, прямо как у фокусника, появилась бутылка водки.
-Нет, что вы, я не могу,- испугался я, и рука Нигольшина замерла над моим стаканом.- При исполнении...
"При исполнении" - прямо как шишка какая-нибудь.
Нигольшин не настаивал, а сам, все с тем же извиняющимся выражением, "дернул" наполненный до краев стакан.
Посидел пару секунд зажмурившись, по лицу его пробежали нервические молнии, потом взял сливу и отправил в рот. Косточку аккуратно положил на краешек стола.
-Так вы говорите, из города?
-Да, приехал посмотреть вашу работу.
-Посмотрим, - кивнул Нигольшин, уже пьянея - ему, похоже, немного было надо. Налил еще, выпил. Видно, он давно привык пьянствовать в одиночку, но мое присутствие, кажется, не напрягало его.
-Ты думаешь, мне легко? - заговорил он, пошлепав губами, и ни с того ни с сего переходя на "ты". - Нет, брат, мне тяжело.
Я не нашел, что ответить, и он продолжал.
-Я, понимаешь, потерялся. Понимаешь? Я ничего не знаю, ничего не понимаю, ничего не хочу! Кто мне поможет? Искусство поможет? Литература?
Нигольшин хрипло рассмеялся, больше не притрагиваясь к бутылке и глядя на меня горящими глазами. Сумасшедший?
-Почему я, больной, ослабевший, вынужден докапываться до лечебной истины через тернии, а? Почему нельзя просто помочь, просто помочь? А, Андрей?
Я удивился - он, оказывается, запомнил мое имя.
-Не знаю,- я поднялся.- Мне, наверно, пора.
Нигольшин посмотрел на меня с грустью и вздохнул:
-Погоди! Пойдем Евграфыча смотреть.
"Какой там Евграфыч у алкаша?" - с раздражением подумал я, но все-таки задержался.
Илья быстро выпил еще с треть стакана, закусил сливой:
-Пошли.
Он привел меня к прислоненному к дому сараю, отпер шаткую дверь, сколоченную из горбылей.
-Заходи, Андрей,- позвал Илья и включил в сарае свет.
Здесь был беспорядок, валялись мастерки, какие-то палочки, банки, в углу - горка белой глины. Посреди сарая, накрытый разрезанным мешком из-под картошки, очевидно, памятник. Я не ждал от него ничего хорошего, но, когда Нигольшин откинул мешковину, на меня глянул своими выпученными от страшной боли за мучимую и мучащую Россию, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Этот взгляд пробил меня насквозь, как пуля меткого охотника пробивает куропатку. Это был взгляд пророка, взгляд гения, взгляд человека, затененный страданием, освещенный надеждой.
На губах писателя, в самом краешке рта, поселилась улыбка, почти усмешка, - ее смысла я уловить не смог, просто знал - она должна быть.
С радостной дрожью я повернулся к Нигольшину. Он равнодушно смотрел на меня, слегка склонив голову.
-Илья, это... Это-чудо! Вы победитель, Илья!
Нигольшин виновато улыбнулся и накрыл Щедрина мешковиной.
-Это потрясающий памятник, - не мог успокоиться я.
Мы уже стояли во дворе. Сливы гулко падали на крышу.
-Спасибо,- проговорил он и, как мне показалось, тоскливо, посмотрел на дверь своего дома.
-До свиданья! - спохватился я.- Ждите завтра машину.
Я горячо пожал его мягкую руку и быстро пошел по сливам к калитке.
Автобус возвращался назад пустой. Тот же самый водитель взял деньги за проезд, но билет не дал.
Замелькали темнеющие поля, и за ними мне все мерещилась странная полу - улыбка Щедрина. Нет, он что-то знал про нас, нынешних!
Бабка, у которой я снимал комнату в Т... , пожурила за поздний приход и, вздыхая, стала разогревать тушеную картошку. Ужиная, я рассказал ей про Архипово, Нигольшина с его памятником, но она не знала кто такой Щедрин, а вспомнила только, что с год назад в Архипове зверски убили двух городских парней.
Можно представить, каким жалким показался мне наутро Щедрин Цхилеули.
-Готовься на свалку, брат,- сказал я ему и похлопал по холодной щеке.
Пришел Войлоков, как всегда, сонный, растрепанный. Сел к столу, быстро перебрал какие-то бумажки, но работы не нашел, потому закурил, глядя в потолок.
Я, не в силах сдерживать восторга, рассказал ему про вчерашнюю поездку.
-Короче, надо посылать машину.
Сашка как-то странно посмотрел на меня и вдруг расхохотался, откинувшись на спинку стула. Недоумевая, я глядел на его гнилые коренные зубы.
-Какой ты младень, Андрон!
-Ты чего? - раздражение начало ворочаться во мне.
-Пойми, нет никакого конкурса,- проговорил Войлоков, утирая выступившие на глаза слезы и стряхивая пепел с сигареты в миску, в которой обыкновенно заваривал "Доширак",- Мы тут с тобой штаны просиживаем для виду, так, типа - был конкурс, конкуренция... В газете напишут... А на деле - был заказ, понимаешь, за-каз! Вот он.
Он кивнул на поделку Цхилеули.
-Кому, на хрен, нужен твой Нигольшин? Цхилеули - звезда, его памятники по всей стране стоят!
Я перестал слушать Сашкину болтовню и подошел к окну. Провинциальный Т... жил: сновали мальчишки, медленно ехали машины, торговки цветами уныло зазывали редких прохожих, мучимые зноем, прятались под деревьями бродячие псы.
Только сейчас - и хорошо, что все-таки это случилось - я понял смысл улыбки Щедрина.