Он прямо заверил, что после тяжких испытаний она пожнет богатую жатву инокинь; Он нарочно ей объявил, что она станет сестрой святой Терезе и святой Кларе{22}; сами эти святые явились своим присутствием подтвердить Его обетования, когда же блаженная Жанна, теряя силы, разрыдалась, Господь спокойно ответил ей, что подобает молчать и терпеть.
И она жила, жила в хаосе угроз и упреков. Священство ее преследовало, архиепископ Лионский кардинал Ришелье только о том и думал, как бы помешать распространению ее аббатств; даже ее же монахини, которыми она не могла руководить, скитаясь в поисках покровителя или помощника, разделились, и их непослушание дошло до того, что Жанне пришлось впопыхах воротиться и изгнать сестер-раскольниц из обителей. Едва она построила монастырскую ограду, как та дала трещину и фундамент поколебался. В общем, конгрегация Слова Воплощенного родилась рахитичной, а умерла недомерочной. При всеобщем равнодушии она влачила существование до 1790 года, а там ее похоронили. В 1811 году некто аббат Дени возродил ее в Азерабле, в департаменте Крёза, и с того времени она кое-как перебивается, рассыпавшись по полутора десяткам обителей, часть которых переселилась в Новый Свет, в Техас.
Ничего не скажешь, далеко отсюда до сильных побегов, привитых святыми Терезой и Кларой к вековым стволам их деревьев!
Уж не считая того, думал дальше Дюрталь, что Жанна Матель, которая, в отличие от своих двух сестер, не канонизирована и имя ее неизвестно большинству католиков, должна была основать и мужской орден, но этого ей так и не удалось, а попытки осуществить этот замысел, предпринятые в наше время аббатом Комбало, также сорвались!
В чем тут дело? В том ли, что в Церкви слишком много всяких духовных обществ, но каждый день придумываются новые, и возрастают? В бедности монастырей? Однако лишения — лучшая гарантия успеха; ведь опыт показывает, что Бог благословляет обители только в нужде, а прочие оставляет. Или в суровости устава? Но он очень мягок; это устав святого Августина, где дозволены любые послабления, где при необходимости учитываются любые нюансы. Монахини вставали в пять утра; на трапезе были отнюдь не только постные блюда, и, за исключением предпасхального времени, строгий пост был положен лишь раз в неделю, да и то обязательный лишь для тех сестер, кому был по силам. Так что нет объясненья этим постоянным неудачам.
А ведь Жанна де Матель была святой, одаренной редкой энергией, и ее поистине вел Господь! В своих творениях она явилась красноречивым тонким богословом, пламенным и возвышенным мистиком, действующим на слушателя при помощи метафор, гипербол, сравнений с материальным миром, страстных восклицаний, обращений; она идет и от святого Дионисия Ареопагита, и от святой Маддалены Пацци{23}: от святого Дионисия по сути, от святой Маддалены по форме. Без сомнения, как писательница она не превосходней других, подчас нищета ее принужденного стиля утомляет, но надо учесть, что, живя в XVII веке, она, по крайней мере, не бормочет бесцветных молитв, как большинство церковных сочинителей ее времени.
Впрочем, с ее сочинениями случилось почти то же, что и с учреждениями: в большинстве они остались неизданными. Элло{24}, знакомый с ними, сумел извлечь оттуда лишь очень-очень слабую выборку; другие, как то князь Голицын и аббат Пено, исследовали ее рукописи лучше, напечатали самые возвышенные, самые пылкие отрывки.
А у этой аббатисы поистине вдохновенных страниц хватало!
Да, но при всем том я не представляю, какую книгу мог бы сам о ней написать, шептал Дюрталь. Нет, как ни хотелось бы угодить дорогой госпоже Бавуаль, нет у меня никакого желания браться за это дело.
Если подумать хорошенько и если бы мне были не так противны поездки, если бы хватило духу отправиться в Голландию, я постарался бы восславить в теплой, благоговейной книжке блаженную Лидвину{25}: ее из всех святых я более всего желал бы сделать известной, но чтобы хоть попытаться восстановить среду, в которой она жила, нужно поселиться в ее родном городе, в Схиедаме.
Даст Бог века, я, конечно, осуществлю этот план, но сейчас он еще не созрел; так что оставим это. А поскольку Жанна де Матель меня, напротив, нисколько не вдохновляет, пожалуй, лучше было бы заняться какой-нибудь другой инокиней, еще менее известной, прожившей жизнь в более тихом страдании, не столь непоседливой, более сосредоточенной и, во всяком случае, более пленительной.
Причем ведь биографию такой монахини нынче не узнаешь иначе, как из книжечки какого-нибудь анонима, бессвязной, написанной языком, пропахшим насквозь лампадным маслом и золой, так что никому никогда не по силам будет познакомиться с ней. Поэтому интересно так переписать ее, чтобы ее прочли.
И, перелистывая свои бумажки, он подумал о матери Ван Валькениссен, в монашестве Марии-Маргарите от Ангелов, основательницы кармелитского приората в Ойрсхоте, что в голландском Брабанте.
Эта инокиня родилась 26 мая 1605 года в Антверпене, во времена опустошавших Фландрию войн, в тот самый момент, когда город захватил Мориц Нассауский. Едва она научилась азбуке, родители поместили ее в пансион при доминиканском монастыре, находившемся неподалеку от Брюсселя. Отец ее умер, мать забрала девочку из обители и передоверила ее воспитание белым урсулинкам в Лувене, а там и сама преставилась; пятнадцати лет от роду Мария-Маргарита осталась сиротой.
Опекун перевел ее в новый монастырь, к кармелиткам в Малине, но распря испанцев и фламандцев приблизилась к тем местам, что орошает Диль, и девушку в очередной раз взяли из монастыря: отправили к канониссам в Нивеле.
В общем, все ее детство прошло в переездах из обители в обитель.
Ей нравилось жить в них, особенно у кармелиток; там она надевала власяницу и покорялась самому суровому образу жизни, какой только бывает. Но вот Мария-Маргарита выходит из строгого затвора и попадает в самую что ни на есть мирскую среду. Капитул канонисс, который должен был бы подготовить ее к пути мистики, оказался из числа учреждений гибридных, не белых и не черных — помесью обмирщенного монашества со светской набожностью. Члены капитула подбирались только из числа богатых и благородных дам, а настоятельница, назначавшаяся самим государем и носившая титул княгини Нивельской, жила двойственной, легкомысленно-церковной жизнью. Мало того, что эти полумонахини имели право выходить в город когда заблагорассудится: им дозволялось некоторое время проводить в кругу семьи и даже выходить замуж, получив разрешение настоятельницы.
По утрам те, кто желал остаться в аббатстве, надевали на время службы монашеское облачение; когда же духовные занятия заканчивались, они снимали монастырское платье, меняя его на бальные платья, корсеты и банты, модные фижмы и брыжи, и отправлялись в светские салоны или сами принимали гостей.
Бедная Мария терпеть не могла эту рассеянную жизнь, которая не давала ей оставаться наедине с Богом. Она глохла от женской болтовни, ей было стыдно рядиться в противные ей туалеты; она переодевалась прислугой и шла молиться подальше от гомона, в тихую церковь; наконец, она в Нивеле совсем затосковала, чуть не умерла от печали.
В это время в город приехал Бернар де Монгайар, аббат Орвальский из цистерцианского ордена. Мария бросилась к нему, умоляла спасти ее, и монах, просвещенный Духом Божиим, понял, что она создана быть искупительной жертвой, на которой возмещаются кощунства, совершаемые в храмах со Святыми Дарами; он утешил ее и благословил на вступление в кармелитский орден.
Она уехала в Антверпен, повстречалась там с матерью Анной от Святого Варфоломея, которая была святой; та, получив предуведомление об ее приезде от святой Терезы, приняла девушку в кармелитскую обитель, где была викарной приоршей.
Тогда начались диавольские обстояния. Вернувшись к опекуну в ожидании пострига, Мария-Маргарита внезапно свалилась в параличе, потеряв разом слух, зрение и речь. Однако ей удалось дать понять, чтобы и в этом состоянии ее перенесли в монастырь и оставили там полумертвую. В обители же она поверглась к стопам матери Анны, а та благословила ее и подняла на ноги исцеленную. Началось послушание.
Несмотря на хрупкое сложение, Мария-Маргарита соблюдала самые строгие посты, самые тяжкие бичевания, стягивала грудь веригами, унизанными шипами, питалась объедками, вынутыми изо рта на тарелку, пила воду, которой мыли посуду, зимой мерзла так, что ноги коченели.
Тело ее было одной сплошной раной, но душа сияла; она жила в Боге, Который осыпал ее милостями и ласково разговаривал с ней; срок послушания кончался, и прямо перед постригом Мария-Маргарита тяжело заболела. Стали сомневаться, постригать ли ее, но тут вновь явилась святая Тереза и велела приорше принять ее в орден.
Она облачилась в рясу, и на нее напало искушение отчаянием, смущавшее многих святых; затем последовало удручающее сухосердие, продолжавшееся три года, но она держалась стойко, претерпевала скорби мистического замещения, переносила самые мучительные, самые отвратительные недуги ради спасения других душ. Наконец Богу стало угодно прервать ее скорби; Он дал ей передышку, и этим затишьем воспользовался бес, чтобы явиться собственной персоной.
Сатана представал перед инокиней в облике грозных чудовищ, все в келье ломал и убегал вон клубами вонючего дыма; меж тем некий благочестивый человек Сильвестр Линдерманс пожелал основать монастырь кармелиток в своем поместье Ойрсхот в Голландии. Как всегда при основании новой обители, возникло множество помех, да и время отправлять монахинь во враждебный католикам город через места, кишевшие вооруженными бандами протестантов, было неблагоприятное. И вот когда настоятельница выбрала Марию-Маргариту, чтобы возглавить новое приорство, та умоляла дозволить ей тихо молиться в своей келейке, но вмешался Сам Господь и велел монахине отправляться в путь. Она послушалась, потащилась в дорогу, бессильная и недужная, и добралась вместе с сестрами до Ойрсхота, где кое-как устроила монастырское жилище в доме, вовсе не предназначенном для монастыря.
Ее назначили викарной приоршей, и она проявила себя как необыкновенная духовная руководительница. В суровой кармелитской жизни, которую для себя она еще устрожала жестокими испытаниями, она была терпима к другим, и хотя про себя могла прошептать (до того терзало ее собственное тело): «До Страшного суда никто не узнает, как я страдаю», оставалась всегда весела и в церкви обращалась к сестрам с такими словами: «Пусть люди, во грехе живущие, печалуются, а мы должны сугубо делить радость ангелов: ведь мы, как и они, исполняем волю Господа нашего, да еще терпим за Него то, чего они не могут терпеть».
Не было наставницы снисходительней и деликатней. Чтоб только не задеть подчиненных изъявлением власти, она никогда не отдавала распоряжений в повелительной форме, не говорила: «сделай так», но только «сделаем так-то», а каждый раз, как она не могла уклониться и не наказать монахиню, мать Мария-Маргарита в трапезной целовала ноги другим сестрам и молила их ради ее смирения отхлестать ее по щекам.
Но было бы слишком хорошо, если бы она с ангельским стадом, ею предводимым, могла покойно жить внутренней жизнью и безмятежно погрести себя в Боге. Кюре Ойрсхота терпеть ее не мог и, неизвестно почему, разнес о ней дурную славу по всему городку. Бес тоже не сидел без дела — с шумом, рушившим стены и сотрясавшим кровли, он возникал в виде огромного ростом эфиопа, задувал огни, пытался душить инокинь. Большая часть их была ни жива, ни мертва от страха, но между тем Бог во искупление их скорбей укреплял их непрестанными чудесами.
Монахини Ойрсхота могли на себе поверить истинность невероятных историй, читанных ими за трапезой в житиях святых. Их матушка имела дар билокации: являлась в нескольких местах одновременно — повсюду, где проходила, оставляла благоуханный след, исцеляла больных одним крестным знамением, чуяла и поднимала, как охотничья собака, невидимую дичь грехов, читала в душах.
Дочери ее обожали, плакали, видя ее жизнь, превратившейся в одно нескончаемое мученье; из-за сильных холодов ее поразил острейший ревматизм: ведь если в Испании устав святой Терезы, дозволяющий разводить огонь лишь в кухне, еще переносим, в ледяном французском климате он поистине смертоносен.
В общем, заключал Дюрталь, пока что течение ее жизни не слишком отличалось от других монастырских насельниц; но вот когда подошла ее кончина, тогда-то исключительная краса этой души утвердилась столь особенным образом, при таких необычайных знамениях, что подобных не найти во всех минеях[24].
Состояние ее здоровья становилось все тяжелее; к парализовавшим матушку ревматизмам прибавились желудочные боли и ничем не укротимые колики. Ко множившимся недугам прицепились также ишиас и частая в обителях строгого устава болезнь — водянка.
Ноги вздувались, не желали носить настоятельницу, и она неподвижно пухла на ложе. Тогда сестры милосердия, ходившие за ней, открыли секрет, который она всегда из смиренномудрия скрывала: заметили, что руки ее усеяны розоватыми проколами, окруженными синеватым ореолом, а ноги, также пронзенные, сами собой, если их не держать, укладываются одна на другую. В конце концов она призналась, что уже много лет Христос отметил ее стигматами Своих Страстей, поведала, что эти язвы днем и ночью жгут ее, подобно раскаленному железу.
А между тем боли становились все тяжелее. Почувствовав наконец, что умирает, она вспомнила, какие безжалостные истязания на себя налагала, и с поистине трогательной простотой попросила прощения у несчастного своего тела за то, что так истощила его силы, что, быть может, не дала ему таким образом дольше прожить, чтобы больше пострадать.
При том она повторяла самую необычайную в своем умилении, безумно страстную молитву, какую когда-либо святая жена обращала к Богу.
Она так любила Святые Дары, так желала у ног Спасителя искупить то, чем прогневляли Его людские грехи, что приходила в отчаянье от мысли, что после смерти оставшееся от нее уже не сможет молиться.
Мысль, что труп ее сгниет бесполезно, что последние ошметки несчастной плоти исчезнут, ничем не послужив во славу Господа, огорчала ее, и тогда она стала молить Его, чтобы Он дал ей раствориться, растечься жидким елеем, который можно будет потребить перед жертвенником в алтарной лампаде.
И Христос даровал ей это невероятное отличие, какого не встречается больше в житийных анналах, так что в миг кончины она потребовала у сестер, чтобы ее тело, выставленное, по обычаю, в монастырской капелле, не погребали еще несколько недель.
Здесь нет недостатка в подлинных источниках; были проведены самые скрупулезные исследования; отчеты медиков столь подробны, что мы день за днем можем проследить состояние тела матери Марии-Маргариты, пока оно не обратилось в елей и не было собрано в сосуды, из которых, согласно ее пожеланию, каждое утро наливали ложку масла в лампаду, висящую перед алтарем.
Когда святая умерла, а ей шел тогда пятьдесят третий год, из которых тридцать три года она провела в монашестве и четырнадцать в приорстве над Ойрсхотом, ее лицо преобразилось, и, несмотря на зиму столь суровую, что Шельду можно было переехать в экипаже, тело осталось мягким и гибким, но при этом вздулось. Хирурги осмотрели покойницу и вскрыли ее при свидетелях. Они ожидали, что все чрево наполнено водой, но оттуда вытекло едва с полпинты, а тело нисколько не опало.
Анализ при вскрытии дал также необъяснимое открытие: в желчном пузыре обнаружились три гладко шлифованных гвоздя из неизвестного материала: два весом в половину французского золотого экю без семи гранов, а третий, величиною с мускатный орех, весил пятью гранами больше.
Потом доктора набили ее внутренности тряпками, вымоченными в полынной настойке, и зашили туловище иголкой. И до, и во время, и после этих операций покойная не только не издавала никакого запаха тления, но, как и при жизни, продолжала распространять не поддающееся определению чудное благоухание.
Прошло около трех недель; нарывы образовались и лопнули, и из них изошли кровь и вода; потом кожа покрылась желтыми пятнами, сочение язв прекратилось, и тогда проступил елей: белый, прозрачный, душистый, который потом темнел и становился цветом подобен амбре. Его удалось разлить более чем на сто бутылочек вместимостью по две унции каждая, многие из которых и до сих пор хранятся у бельгийских кармелиток, и лишь после этого захоронили останки, ничуть не разложившиеся, а лишь приобретшие коричневатый цвет финика.
Из жития этой славной жены и впрямь можно сотворить славную книжку, раздумывал Дюрталь. А какой сноп изумительных инокинь окружал ее! Монастыри Антверпена, Малина, Ойрсхота изобиловали затворницами. При Карле Пятом у кармелитов во Фландрии возобновились мистические чудеса, совершавшиеся четырьмя веками ранее, в Средние века, у доминиканок Унтерлинденского монастыря в Кольмаре.
О, эти женщины приводят вас в изумленье, в опешенье! Какая же крепость души была у этой Марии-Маргариты, какою благодатью была она поддержана, если могла так отрешиться от естественного соблазна своих чувств, если так бодро, так весело противостояла самым изнурительным недугам!
Итак, что же, запрячься в жизнеописание этой преподобной? Да, но тогда нужно достать том Жозефа де Луаньяка, первого ее биографа, записку Пустынника из Марлени, брошюру монсеньора де Рама, отчет Папеброха; важней всего было бы иметь перед собой перевод этой фламандской рукописи, выполненный в кармелитском монастыре Лувена еще при жизни матушки ее духовными дочерьми. Где же все это раскопать? Во всяком случае, искать придется долго. Ну так отложим этот замысел: он несбыточен.