С другой стороны, булыжники неравного размера скреплены раствором, значение которого указывает Дуранд Мендский. Раствор, пишет он, составлен из извести, песка и воды; известь — это пламенная любовь, а посредством воды, то есть разума, она сочетается с песком, с делам земными.
Сложенные таким образом камни образуют четыре больших стены собора — четырех евангелистов, как утверждает Пруденций из Труа; согласно другим литургистам, они запечатлевают в камне четыре основные церковные добродетели: Справедливость, Мужество, Благоразумие и Умеренность, представленные также четырьмя стенами Града Божьего в Апокалипсисе.
Как видите, каждый предмет может быть взят в разном применении, но всегда возникает одна общая идея.
— А окна? — спросил Дюрталь.
— Как раз хотел об этом сказать: они суть эмблема наших чувств, которые должны быть закрыты для суеты мира сего и открыты дарам небесным; кроме того, в окнах есть стекла, пропускающие лучи Солнца истинного — Бога; однако дом Виллет изъяснил этот символ понятнее.
Стекла, пишет он, суть книги Писания, приемлющие солнечный свет и отражающие ветер, снег и холодный дождь, подобие лжеучений и ересей.
Что касается контрфорсов[16], они служат подражанием крепости духа, хранящей нас от искушений; они же суть надежда, животворящая и утешающая душу; иные видят в них образ земных властей, призванных поддерживать Церковь, а некоторые, обращая внимание прежде всего на аркбутаны, своим полетом спорящие со сводами, утверждают, что их очертания — руки погибающих, в опасности схватившиеся за спасительный ковчег.
Наконец, перед главным входом, перед почетным порталом некоторых храмов, таких, как Везеле, Паре-ле-Моньяль, Сен-Жермен Осеррский в Париже, строилось крытое преддверие, нередко довольно протяженное и нарочито неосвещенное, называвшееся нартекс[17]. Прежде под этой кровлей находился баптистерий[18], место ожидания и прощения, образ чистилища; это прихожая Царства Небесного, в котором пребывали кающиеся и новообращенные, ожидая, когда их допустят во святилище.
Таковы вкратце аллегории частей храма; если же мы вернемся теперь к целому, то заметим, что храм стоит на крипте — изображению жизни молитвенной, а также гроба, в котором был похоронен Христос, а середина заалтарного обхода должна указывать на место, где восходит солнце в равноденствие, чтобы свидетельствовать, говорит епископ Мендский, что Церкви надлежит поступать с умеренностью как в победах своих, так и в невзгодах; абсиду подобает направлять на восток, чтобы молящиеся во время службы обращали взор на колыбель нашей веры; это правило было непременным и столь угодным Богу, что Он пожелал утвердить его с помощью чуда. Болландисты сообщают, что, когда святой Дунстан, епископ Кентерберийский{16}, увидел церковь, построенную иначе, он одним движением плеча поставил ее на должное место, развернув к востоку.
Далее, как правило, у церкви три портала в честь Пресвятой Троицы; портал главного, центрального портала, именуемый Царским, разделен надвое простенком, столбом, на котором покоится статуя Господа, сказавшего о Себе в Евангелии: «Аз есмь дверь», или Богоматери, если храм ей посвящен, или даже святого, во имя которого освящена церковь. Этим разделением портик указывает на два пути, между которыми человек волен выбирать.
Кроме того, в большинстве соборов этот символ дополняется изображением Страшного суда, помещаемым над наличником.
Таковы порталы в Париже, в Амьене, в Бурже. Но в Шартре, как и в Реймсе, взвешивание душ перенесено на тимпан[19] северного портала; впрочем, та же тема развернута в розетке Царского портала, вопреки принятой в Средние века системе повторять в витражах сюжеты портиков, над которыми они находятся, что позволяло давать на одной стене одни и те же аллегории: внутри, в расписном стекле, и снаружи, в камне.
— Прекрасно, но как же при помощи троического принципа, применяемого почти повсюду, объяснить странность собора в Бурже, где не три нефа и не три портала, а пять?
— Очень просто: никак. В крайнем случае можно было бы предположить, что неведомый зодчий буржского собора хотел этим числом напомнить о пяти язвах Господних, но тогда следовало бы объяснить, почему он расположил Христовы язвы на одной линии: ведь у этого храма нет трансепта, то есть нет перекладины, по краям которой, как обычно, можно было бы обозначить прободения на руках.
— А как же антверпенский собор, где прибавлены еще два нефа?
— Эти семь проходов, несомненно, означают семь даров Святого Духа. Но раз уж мы заговорили о числах, придется мне рассказать вам о нумерологическом богословии — особой составляющей, также включаемой в разнообразнейшую тематику символизма, — заметил аббат. — Аллегорическая наука о числах существовала издавна. Ее разъясняли святые Исидор Севильский и Августин{17}. Мишле, всегда терявший рассудок при виде собора{18}, ставил в укор средневековым зодчим их веру в значение цифр. Он обвинял их, что в расположении некоторых частей здания они следовали мистическим правилам: например, ограничивали количество окон или ставили столбы и дверные проемы согласно арифметическим комбинациям. Он не понимал, что смысл есть у каждой детали базилики, что все они символы, и не мог представить себе, насколько важен для этих символов счет: ведь он мог изменить их значение, иногда сделать его совершенно другим. Например, один столб не обязательно обозначал апостолов, но если столбов двенадцать, они получает именно то значение, которое давал им строитель: указывают число апостолов Христовых.
Правда, иногда, чтобы ошибки быть вовсе не могло, вместе с задачей давали и ее решение. Такова старая церковь в Этампе, где я на каждой из двенадцати романских лопаток в форме греческого креста прочел имя одного из апостолов.
В Шартре и более того: у всех столпов нефа стояли статуи двенадцати апостолов, но в революцию эти статуи возмущали чернь и их все разбили.
В общем, внимательно изучая систему эмблем, мы не можем не исследовать явления чисел; невозможно раскрыть секреты храмов, не принимая во внимание, что таинственная сущность единицы — единство и Сам Бог, что двойка указывает на две природы Сына, два Завета, а кроме того, по Блаженному Августину, выражает любовь, а по Григорию Великому — двойную заповедь любви к Богу и к ближнему; тройка — число божественных ипостасей и богословских добродетелей; четверка олицетворяет главные добродетели, четырех великих пророков и Евангелия; пятерка — число ран Христа и наших чувств, прегрешения которых Он искупил равным количеством язв; шестерка напоминает о времени сотворения мира Богом, определяет число заповедей церковных и, по святому Мелитону, выявляет совершенство деятельной жизни; семерка — священное число Моисеева закона; это число даров Святого Духа, таинств, слов Спасителя на кресте, канонических часов и возложений рук на посвящаемого при хиротонии; восьмерка — по святому Амвросию символ возрождения, по Августину — воскресения, это же память и о восьми блаженствах; девятка говорит о числе чинов ангельских, количестве особых дарований Духа по исчислению апостола Павла, а также цифра часов, на протяжении которых испускал дух Иисус Христос; десятка дает число заповедей Иеговы, Закона страха, но Блаженный Августин разъясняет десятку иначе, говоря, что она есть свидетельство богопознания, поскольку раскладывается таким образом: три — символ Бога в трех лицах, семь — день отдыха после сотворения мира; одиннадцать, по свидетельству того же святого есть образ превосхождения Закона, щит от греха; двенадцать — число мистическое по преимуществу, число патриархов и апостолов, колен Израилевых, малых пророков, добродетелей, плодов Святого Духа, членов Символа Веры. И так можно было бы продолжать до бесконечности. Стало быть, совершенно очевидно, что в Средние века художники к смыслу, который они приписывали некоторым существам и вещам, прибавляли еще смысл их количества; тем самым они подчеркивали или затушевывали первоначальное значение, а иногда возвращались к основной идее, высказывали ее повторно на другом языке или выражали одним кратким сильным знаком. Так у них получалось целое, красноречивое для зрения и в то же время синтезирующее в простой аллегории все содержание догматики.
— Да, но как же лаконичен этот герметизм! — воскликнул Дюрталь.
— Бесспорно; хотя с первого взгляда беспорядочное множество людей и предметов сбивает с толку.
— А не полагаете ли вы, что, вообще говоря, высота, длина и ширина собора также выражает особое намерение, некую специальную цель зодчего?
— Да, но тут же соглашусь и с тем, что ключ к этой духовной арифметике утерян. Сколько археологи, усердно пытавшиеся его найти, ни складывали метры нефов и пролетов, им так и не удалось дать нам ясно понять, какую идею они ожидали бы обрести в результате этих вычислений.
— Да, но тут же соглашусь и с тем, что ключ к этой духовной арифметике утерян. Сколько археологи, усердно пытавшиеся его найти, ни складывали метры нефов и пролетов, им так и не удалось дать нам ясно понять, какую идею они ожидали бы обрести в результате этих вычислений.
Надо признаться, в этом предмете мы полные невежды. Да ведь и система мер сильно менялась с течением времени. Тут все примерно так же, как и с ценностью средневековых денег: мы в этом ничего не можем разобрать. Итак, хотя в этой области интересные работы проводили аббат Кронье в связи с приоратом Сен-Жиль и аббат Девуку в связи с отёнским собором, я по-прежнему отношусь к их выводам скептически; по-моему, они очень изобретательны, но не слишком надежны.
Нумерологическая метода превосходно себя показывает лишь в отношении подробностей, например столпов, о которых я говорил вам только что; она применима также, когда речь идет об одном числе, постоянно повторяющемся во всем здании: скажем, в Паре-ле-Моньяль все выстроено тройками. Там зодчий не просто воспроизвел священное число в общем плане церкви, но и применил его в каждой из частей. В храме три нефа, в каждом нефе три пролета, каждый пролет образован аркадой из трех арок и имеет три окна. Короче, здесь троическое начало, напоминание о Святой Троице проведено последовательно от начала до конца.
— Превосходно, но не полагаете ли вы, господин аббат, что помимо таких бесспорно ясных случаев в символике встречаются и очень темные, притянутые за уши объяснения?
Аббат улыбнулся:
— Знакомы ли вам мысли Гонория Августодунского{19} о кадиле?
— Нет.
— Вот они. Вначале он вполне справедливо определяет натуральный смысл этого сосуда, изображающего Тело Христово, ладан же — Божество, огнь, Духа Святого, в нем пребывающего, а затем говорит о различных применениях к металлам, из которых он делается. Он учит, что когда кадило золотое, то это означает совершенство Божества в Христе, когда серебряное — несравненную святость Его смирения, медное — уязвимость Его плоти, сотворенной нашего ради спасения, железное — воскресение плоти, победившее смерть.
А далее он переходит к цепочкам, и тут его символика действительно становится несколько слабоватой и натянутой. Если кадило о четырех цепочках, пишет он, они указывают на четыре основных добродетели Господа, а та, которой приоткрывают крышку сосуда, обозначает душу Христа, разлучающуюся с телом.
Если же кадило подвешено на трех цепочках, то потому, что Личность Христова состоит из трех элементов: человеческого организма, души и Божества Слова, кольцо же, к которому крепится цепочка, заключает Гонорий, — Вечность, заключающая в себе все это.
— Ну и путаница!
— Еще не такая, как теория Дуранда Мендского о нагарных щипцах; расскажу вам о ней и, с вашего позволения, на том остановимся.
Он утверждает: щипцы, чтобы снимать нагар с паникадил, суть «божественные словеса, которыми мы обрезаем буквы Закона и тем открываем блистающий разум»; и далее: «ведерки, в которых гасят свещные огарки, суть сердца верующих, буквально соблюдающих заповеди».
— Это уже не символизм, а безумие!
— По крайней мере, мелочность, дошедшая до крайности; но хотя так толковать щипцы по меньшей мере странно, а теория кадила в целом может показаться довольно зыбкой, признайте все же, что она непринужденна и очаровательна, да и образно точна, когда богослов говорит о цепочке, поднимающей крышку с кадильницы, выпуская облачко дыма и тем подражая вознесению Господа на облаках.
Трудно было, чтобы не случилось некоторых преувеличений на пути иносказаний, но… но зато о каких чудесах аналогий, о каких чисто мистических понятиях говорят смыслы, приданные в литургическом обиходе некоторым из священных предметов!
Вот, послушайте, свеча… Петр Эсквилинский объясняет нам значение трех ее составных частей: воск — пречистое Тело Христово, рожденное от Девы; фитиль, закатанный в этот воск — пресвятая Душа Его, скрытая под завесой тела, свет же — эмблема Его Божества.
А возьмите вещества, употребляемые Церковью при разных случаях: воду, вино, золу, соль, елей, миро, ладан.
Помимо того, что ладан уподобляется Божеству Сына Божия, он также служит символом наших молитв, thus devotio orationis, как отзывается о нем майнцский епископ IX столетия Рабан Мавр{20}. По поводу этого благовония и сосудика, в котором его возжигают, мне приходит еще на память стих, который я некогда прочел в «Иноческих понятиях» неизвестного английского автора XIII века, где их определения разобраны лучше, чем я мог бы сказать вам. Вот оно:
Вода, вино, зола и соль служат для изготовления драгоценного состава, применяемого епископом при освящении храма. Их амальгаму используют, чтобы оросить алтарь и окропить нефы; вино и вода означают две соединенные природы Христа, соль — премудрость Божию, зола — воспоминание о Страстях Господних.
Бальзам же, символ добродетели и доброславия, сочетают с елеем — миром и благоразумием для приготовления священного мира.
Наконец, вспомните о пиксидах[20], в которых сохраняется хлеб претворенный, Святая Гостия: обратите внимание, что в Средние века они делались в виде голубине, содержали облатку в самом образе Святого Духа и Пресвятой Девы; это уже немало, но вот что еще замечательней. В те поры ювелиры обтачивали слоновую кость и давали дарохранительницам вид башни: не в точности ли тело Господа нашего Иисуса Христа покоится в лоне Матери Его, именуемой в литании Башней из слоновой кости? И не в самом ли деле это вещество более всего подходит как вместилище пречистой, пребелой плоти Евхаристии?
— Да уж, это совсем не та мистика, что в нынешних посредственных сосудах, в вермелевых, серебряных и алюминиевых чашах?
— И надо ли напоминать вам, что литургика приписывает всем церковным одеяниям и украшениям особый смысл, смотря по их форме?
Так, например, стихарь[21] означает невинность, веревка, подпоясывающая наши чресла, — скромность и целомудрие, омофор — чистоту тела и сердца, шелом спасения, о котором говорит апостол Павел; орарь — добрые дела, бдение, слезы и пот, проливаемые священником ради стяжания и спасения душ; епитрахиль{21} — послушание, одеяние бессмертия, даваемое нам крещением; подрясник[22] — праведность, которую мы должны доказать своим служением; риза[23] или фелонь — единство веры, нераздельность ее, а также иго Христово…
Но дождь тем временем не унимается, а мне, однако, пора идти: меня ждет духовная дочь на исповедь. Будьте добры, не придете ли вы ко мне послезавтра часа в два; надеюсь, погода не помешает тогда осмотреть храм снаружи.
— А если будет дождь?
— Все равно приходите, — ответил аббат, пожал Дюрталю руку и поспешно удалился.
VI
Да-да, я помню: когда я сказал госпоже Бавуаль (нашей дорогой госпоже Бавуаль, как называет ее аббат Жеврезен), что еще не решил, историю какого святого мне написать, она воскликнула: А житие Жанны де Матель? Но эта биография не из податливых по своему предмету, не так-то легко с ней управиться! — восклицал про себя Дюрталь, приводя в порядок накопленные мало-помалу заметки об этой преподобной жене.
Он задумался. Здесь непонятно было вот что: несоразмерность между обетованиями, которые давал ей Христос, и результатами, которые она получила. Никогда, почти уверен, при основании нового ордена не было видано столько препон и треволнений, столько неудач. Жанна целые дни проводила в дороге, носилась из монастыря в монастырь, но сколько ни убивалась, чтобы поднять целину монашества, дело ни с места. Она даже облачение своего ордена смогла надеть лишь на несколько минут перед кончиной, потому что прежде не могла бы странствовать по всей Франции иначе, как в одеянии света, который она ненавидела и тщетно умоляла как-то заинтересоваться ее новорожденными обителями. И она, несчастная, по рассказам ее исповедника отца де Гибалина, уверявшего, что не видел более смиренной души, отправлялась ко двору, как другие идут на мученическую смерть.
А между тем Господь определенно предписал ей создать орден Слова Воплощенного, Сам очертил его план, оговорил устав, описал одежды, изъяснил символику, сказав, что белое платье ее сестер выразит почитание Того, Кого в насмешку одели в такую хламиду у Ирода, красный плащ будет напоминать, что Его обрядили в багряницу у Пилата, а пурпурные капюшон и пояс приведут на память древеса и бечевки, окрашенные Его кровью. Бог словно посмеялся над ней!