— А какой в Солеме распорядок дня? — спросил Дюрталь.
— Очень методический и простой: утреня и час первый в четыре часа утра — в девять часов час третий, монашеская месса и час шестой — в полдень дневная трапеза — в четыре часа час девятый и вечерня — в семь часов вечерняя трапеза — в половине девятого повечерие и общий покой. Как видите, между службами и трапезами есть время сосредоточиться и поработать.
— А живущие?
— Живущие? В Солеме я таких не видел.
— Правда? Но… если есть такие, они следуют тому же распорядку, что отцы?
— Разумеется, кроме, быть может, некоторых послаблений, зависящих от доброй воли аббата. Вот что могу вам сказать: в других известных мне бенедиктинских аббатствах принята такая формула: живущий берет из устава то, что может взять.
— Но он, я полагаю, свободен в своих передвижениях и поступках?
— С того момента, как он принес обет послушания и, после должного времени испытания, надел монашеское облачение, он такой же монах, как и все, и, покидая монастырь, уже ничего не может делать без благословения отца-настоятеля.
— Тьфу ты! — тихонько сказал Дюрталь. — Словом, если бы это привычное в мире глупое сравнение, уподобление монастыря могиле, было точно, то и жизнь при монастыре была бы такой же могилой, разве что стенки гроба потоньше да приоткрыта крышка, так что виден лучик света.
— Можно сказать и так, — со смешком ответил аббат.
За этими рассуждениями они подошли к епископскому дому, вошли во двор, сразу увидели аббата Жеврезена, который направлялся к саду, и нагнали его. Старый священник пригласил их вместе с собой в огород, где он собирался посмотреть, какие овощи посадила г-жа Бавуаль, чтобы сделать ей приятное.
— А ведь и я давно уже обещал посмотреть на ее рассаду! — воскликнул Дюрталь.
Они прошли по старым аллеям и вошли во фруктовый сад на нижней террасе; увидев их, г-жа Бавуаль сразу же встала на караул, как принято у огородников: воткнула лопату в землю и наступила на штык.
Она гордо указала на ровные грядки моркови и капусты, лука и гороха, объявила, что как раз собиралась пройти на баштан, увлеченно заговорила об огурцах и тыквах, наконец, заметила, что в дальнем конце огорода оставила место для цветов.
Все уселись на холмик, насыпанный вроде скамейки.
Аббат Плом, желая подшутить, приподнял очки с высокой аркой над носом и, потирая руки, очень серьезно заговорил:
— Госпожа Бавуаль, совсем не в том дело, вкусны ли и красивы ваши цветы да овощи; выбирая, что сажать, вы должны руководиться только символикой пороков и добродетелей, приписанных растениям. А я, кажется, вижу, что ваши питомцы по большей части добра не сулят.
— Не понимаю я вас, отец викарий!
— Ну как же, посмотрите: те культуры, за которыми вы сейчас ходите, все знаменуют дурное. Вы чечевицу сеяли?
— Да.
— А у чечевицы зерна темные, мрачные. Артемидор в «Толковании сновидений» уверяет{67}, что приснившаяся чечевица к смерти; лук и латук тоже предвещают катастрофы. У зеленого горошка репутация получше, но Боже сохрани вас, как от чумы, от кориандра, у которого листья пахнут клопами: все зло от него!
Зато, согласно Мацеру Флориду, чабрец исцеляет змеиные укусы, укроп помогает женщинам в кровотечениях, а чеснок, если есть его натощак, хранит от порчи, которую могут на вас навести, когда вы пьете воду неизвестного происхождения или переезжаете на новое место. Итак, госпожа Бавуаль, сажайте целые поля чеснока!
— А батюшка его не любит!
— Еще надобно, — с серьезным видом продолжал аббат Плом, — наставляться классическими трудами святых Фомы Аквинского и Альберта Великого, который в сочинении о свойствах трав, чудесах мира и тайнах женщин, ему приписанном (но, без сомнения, ложно), дает кое-какие замечания, которые, по моему разумению, не должны пропадать втуне.
Не он ли утверждает, что корень подорожника — превосходное средство против головной боли и гнойных язв, что омела с дуба открывает любые замки, что чистотел, положенный больному на голову, поет, если недужный при смерти, что, натерев руки соком очитка, можно браться за раскаленное железо и не обжечься, что миртовый лист, свернутый кольцом, уменьшает апостемы[48], что, если девушка съест лилию, растертую в порошок, можно проверить, невинна ли она, ибо, если это не так, порошок, едва она его проглотит, тотчас вызовет неудержимое мочеиспускание…
— Я не знал такого свойства за лилиями, — засмеялся Дюрталь, — но знал, что сам же Альберт Великий в другом месте приписывал его мальве; только ее надо не есть, а просто подержать у испытуемой над головой; впрочем, чтобы опыт был совершенно надежен, мальва должна быть засушенная.
— Ну и бред! — воскликнул аббат Жеврезен.
Служанка, совсем опешив, уставилась в землю.
— Не слушайте его, госпожа Бавуаль! — сказал Дюрталь. — У меня есть другая идея, не медицинская, а духовная: сажать цветы, принятые в богослужении, и эмблематические овощи, создать такой сад с огородом, что будут славить Бога, молиться Ему за нас на своем наречии, словом, подражая трем отрокам в пещи огненной, призывать всю природу, от дуновения бури до семян, сокрытых в полях, да благословит Господа!
— Оно недурно, — ответил аббат Плом, — но для этого нужно очень много места, ибо в Писании поименовано не менее ста тридцати названий, а тем, которым приписывался определенный смысл в Средние века, и числа нет!
— Не говоря о том, — вставил аббат Жеврезен, — что подобало бы этому саду, относящемуся к собору, воспроизвести флору его стен.
— А она изучена?
— Для нее не составлен еще каталог, как для каменных растений в Реймсе — там минеральный гербарий был тщательно собран и расписан г-ном Собине; но обратите внимание: на всех соборных капителях растенья примерно одни и те же. Во всех храмах XIII столетия вы найдете листья виноградные, дубовые, розовые, хмелевые, ивовые, лавровые и папоротниковые, а также землянику и лютики. Ведь почти везде скульпторы высекали растения местные, те, что встречаются в краях, где они работали.
— А не хотели они венками и корзинками капителей выразить какую-либо особенную мысль? Например, в Амьене гирлянда листьев и цветов, бегущая по аркадам главного нефа, обвивающая все здание и обозначающая контуры столпов, вероятно, сделана, чтобы разделить храм в высоту пополам и дать отдых глазу, но также, скорей всего, и с другой целью: нет ли там конкретной идеи, не содержит ли она какого-либо высказывания, относящегося к Божьей Матери, Которой посвящен и весь храм?
— Не думаю, — ответил викарий. — Полагаю, что художник, выбивавший этот узор, имел в виду просто украсить собор, а вовсе не рассказать нам на герметическом языке краткую повесть в похвалу нашей Матери. Впрочем, если мы согласимся, что в XIII веке ваятели изображали акант из-за связанной с ним идеи мягчительной кротости, дуб затем, что он выражал силу, кувшинку потому, что ее широкие листья подобны христианской любви, то надо предположить, что и в конце XV века, когда символика в искусстве еще не совсем была утрачена, цикорий, цветная капуста, репейник, многочастные кусты, что в церкви Бру растут в озере любви, тоже имели какой-то смысл. Но совершенно несомненно, что эти растения избирались из-за напряженного изящества своего строения, хрупкой и беспокойной грации форм. Иначе говоря, мы можем быть уверены, что эти орнаменты рассказывают совсем не ту историю, что ботанический мир соборов в Реймсе и Амьене, Руане и Шартре.
Вообще-то на капителях нашего собора, а они далеко не самые разнообразные по флоре, чаще всего встречается молодой побег папоротника, похожий на епископский посох.
— Так-то так, но разве же папоротник не употреблялся в символическом значении?
— Вообще предполагается, что это символ смирения, что объясняется его манерой жить по возможности вдали от дорог, в лесной глуши, но если посмотрим руководство святой Хильдегарды, узнаем, что это растение, которое она называет «фару» — магическое.
«Как солнце разгоняет мрак, — говорит аббатиса Рупертсбергская{68}, — так и фару прогоняет наваждения. Бес бежит от него, а гром и град весьма редко попадает в место, где он произрастает; наконец, человек, носящий на себе папоротник, укрывается от порчи и чародейства».
— Разве же святая Хильдегарда занималась естественной историей с медико-магической точки зрения?
— Занималась, только ее книга почти неизвестна, потому что до сих пор не переведена. Некоторым представителям флоры она подчас приписывает весьма необычные талисманические свойства. Хотите примеров?
Вот, скажем: она утверждает, будто подорожник исцеляет человека, съевшего или выпившего колдовское зелье, и теми же качествами обладает кровохлебка, если носить ее на шее.
Вот, скажем: она утверждает, будто подорожник исцеляет человека, съевшего или выпившего колдовское зелье, и теми же качествами обладает кровохлебка, если носить ее на шее.
Мирру нужно нагревать на парном мясе, пока не станет мягкой; после этого она разрушит все чародейное искусство, избавит от наваждений, станет противоядием от ведьмовского пития. Кроме того, если положить ее на грудь и живот, она рассеивает похотливые помыслы, вот только вместо мыслей о разврате она наводит уныние и иссушает сердце, а потому без крайней необходимости прибегать к ней не следует, замечает святая.
Впрочем, чтобы отогнать уныние, навеянное миррой, можно использовать «ключик небесный» — это, наверное, а может и в самом деле, аптекарский первоцвет, дикий нарцисс, желтые пахучие соцветия которого раскрываются в непросохших лесах и на лугах. Это цветок теплый, он берет свою силу у света. Вот поэтому он изгоняет меланхолию, которая, как уверяет святая Хильдегарда, делает человека нестойким и внушает ему хульные словеса на Бога; слыша их, духи злобы поднебесной слетаются к говорящему и окончательно лишают его рассудка.
Мог бы рассказать вам еще и о мандрагоре, теплом, водянистом растении, которое похоже на уродливого человечка и бывает знаком человека вообще; поэтому она более всех прочих испытывает действие демонских сил, но лучше я вам расскажу один ученый рецепт Хильдегарды.
Вот что она учит делать с лилией: возьмите кончик ее корня, нарежьте и размешайте в прогорклом жире, нагрейте снадобье, разотрите больного белой или красной проказой, и он тотчас исцелится.
Ну, теперь оставим эти прадедовские амулеты и наставления, перейдем собственно к символике растений.
Вообще говоря, все цветы суть эмблема Добра. Согласно Дуранду Мендскому, они, как и деревья, представляют собой благие поступки, имеющие добродетель корнем; по Гонорию Отшельнику, зеленые травы — люди добронравные, цветущие — возрастающие в Боге, плодоносящие — совершенные души; наконец, по утверждениям старых трактатов по символическому богословию, растения аллегорически возвещают о Воскресении, а в особенности понятие вечности связывается с виноградом, кедром и пальмою…
— Не забудьте, — прервал аббат Жеврезен, — что в Псалтири пальма уподобляется праведнику и что, по толкованию Григория Великого, она под шершавой корой скрывает крестообразную сердцевину, а золотые грозди ее фиников жестки на ощупь, но сладки для тех, кто знает в них вкус.
— Все-таки, — спросил Дюрталь, — предположим, г-жа Бавуаль решила завести литургический сад; какие же породы она должна для него выбрать?
Можно ли хотя бы составить словарь растений — смертных грехов и обратных им добродетелей, подготовить почву для действий, по определенным правилам подобрать материалы, которые должен использовать мистический садовод?
— Не знаю, — ответил аббат Плом, — но на первый взгляд мне это кажется возможным; однако надо бы восстановить в памяти названия растений, которые могут служить более или менее точными эквивалентами достоинств и пороков. Фактически вы просите меня перевести на язык растений наш катехизис; что ж, попробуем.
Для гордыни у нас есть тыква, некогда почитавшаяся в городе Сикионе как богиня. Она являет образ то плодовитости, то гордости: плодовитости из-за множества семечек и быстрого роста, который монах Валафрид Страбон восхваляет в целой главе пышных гекзаметров{69}; гордости из-за огромной пустой головы и надутого вида; есть еще кедр, который, согласно святому Мелитону и Петру Капуанскому, считается превозносящимся.
Для скупости я, признаюсь, не вижу отражения в растительном мире; пойдем дальше, а к этому греху вернемся потом.
— Простите, — заметил аббат Жеврезен, — святой Эвхер и Рабан Мавр образом богатств, копящихся на погибель душе, полагают терновник. Ну а святой Мелитон заявляет, что смоковница — это жадность.
— Бедная смоковница, — ответил, смеясь, викарий, — под какими только соусами ее не подавали! Рабан Мавр и Клервоский аноним почитали ее за неверующего иудея, Петр Капуанский сравнивал с крестом, святой Эвхер с премудростью, и это далеко не все. Постойте-ка, забыл, на чем мы остановились. Ах, да, на сладострастии! Тут уж есть из чего выбирать. Кроме целого ряда фаллообразных деревьев, есть цикламен, он же свинячий хлеб, который, как еще в древности писал Феофраст{70}, эмблема сластолюбия, потому что из него делают приворотные зелья; крапива, что по Петру Капуанскому обозначает позывы необузданной плоти; затем еще тубероза, растение более новое, но в XVI веке уже известное, привезенное во Францию одним отцом миноритом; ее хмельной, раздражающий нервы запах, кажется, приводит в смятение и чувства.
Для зависти у нас чертополох и чемерица — та, правда, скорее, заключает в себе клевету и злоязычие, — да еще крапива, но по другому толкованию, Альберта Великого, крапива напускает храбрость и прогоняет страх. Чревоугодие? — Викарий не сразу нашелся. — Видимо, плотоядные растения вроде венериной мухоловки или болотной росянки…
— А почему не такой простой полевой цветок, как повилика, пиявка растительного царства, которая пускает свои тоненькие, как ниточки, стебельки на другие растения, цепляется за них крохотными присосками и хищнически питается их соками? — предположил аббат Жеврезен.
— Гнев, — продолжал аббат Плом, — символизируется тем прямым деревом с розоватыми цветками, что в народе прозван сапожничьим померанцем, и базиликом, который в Средние века позаимствовал у сходного с ним по имени василиском дурную славу жестокости и бешеного нрава.
— Как же так! — воскликнула г-жа Бавуаль. — Им же и фарш посыпают, и мясо приправляют.
— С точки зрения кулинарной гигиены это грубая душевредная ошибка, — улыбнулся младший аббат и продолжал: — Кроме того, грех гнева можно приписать бальзамину, который в первую очередь — образ нетерпения из-за раздражительности его коробочек, при малейшем прикосновении с треском лопающихся и далеко разбрасывающих семена. Наконец, леность олицетворяется снотворным семейством маковых.
Что же касается добродетелей, противоположных этим порокам, тут потребные толкования понятны ребенку.
Для смирения у нас есть папоротник, иссоп, вьюнок, фиалка, которая, по Петру Капуанскому, этим свойством своим как раз и подобна Христу.
— А согласно святому Мелитону, она близко походит на исповедников, следуя же святой Мехтильде — на вдовиц, — добавил аббат Жеврезен.
— Для отречения от благ земных возьмем лишайник — образ уединения; для целомудрия — флердоранж и лилию; для любви — кувшинку, розу и, как говорят Рабан Мавр и Клервоский аноним, шафран; для воздержности — латук, что означает также и пост; для кротости — резеду; для бодрствования — бузину, что прежде всего символизирует молитвенное усердие, или тимьян, острые буйные соки которого обозначают деятельность.
Так уберем грехи — им нечего делать в палисаднике, посвященном Матери Божией, — и засеем свои цветники семенами цветов богоугодных.
— Как же это сделать? — спросил аббат Жеврезен.
— Что ж, есть два способа, — ответил Дюрталь. — Можно взять план настоящей недостроенной церкви, заменив статуи цветами (так было бы лучше с точки зрения искусства), а можно возвести храм целиком из цветов и трав.
Он подобрал с газона палочку и продолжал:
— Вот, глядите, как мы будем строить нашу базилику. — Дюрталь начертил на земле главные оси церкви. — Я полагаю, мы начнем ее строить с конца, с апсиды; разумеется, как и в большинстве соборов, мы поместим там капеллу Богородицы. Растений, служащих атрибутами Царицы Небесной, множество.
— Мистическая роза литаний! — воскликнула г-жа Бавуаль.
— Ох, — вздохнул Дюрталь, — роза порядком скомпрометирована. Во-первых, это одно из эротических растений язычества, а во-вторых, во многих городах этот цветок в знак бесчестья заставляли носить жидов и блудниц!
— Так, — живо сказал аббат Плом, — но ведь Петр Капуанский считает ее олицетворением Приснодевы, поскольку у розы есть значение любви и милости! С другой стороны, святая Мехтильда утверждает, что розы представляют собой мучеников, а в другом месте своей книги «Благодать особенная» она отождествляет этот цветок с добродетелью терпения.
— И Валафрид Страбон в своем «Малом саду» уверяет, что роза есть кровь святых, принявших мучение, — негромко заметил аббат Жеврезен.
— Rosae martyres, rubore sanguinis: это из «Ключа» святого Мелитона, — подтвердил викарий.
— Ну что ж, посадим розовый куст! — воскликнул Дюрталь. — Дальше там будут лилии.
— Тут я вас прерву! — вмешался аббат Плом. — Ведь прежде всего надо ясно понимать, что лилия в Писании совсем не тот цветок, что мы знаем под этим именем, как обыкновенно думают. Лилия обыкновенная, растущая в Европе и ставшая в Церкви даже прежде Средневековья эмблемой девства, вероятно, никогда не произрастала в Палестине; и когда Песнь Песней сравнивает губы возлюбленной с лилией, очевидно, что восхищение относится не к белым губам, а к красным.