Что же касается искусства, на этом крохотном пространстве, возле источника, забранного в трубы с водопроводными кранами, стоят три бронзовые статуи. Первая: Богородица в нелепом платье, с прической, похожей на кондитерскую формочку, с индейской повязкой на голове, стоит на коленях и плачет, закрыв лицо руками. Другая: та же женщина стоит, по-монашески спрятав руки в рукава, и обращается взором к двум детишкам: Максимен пострижен, как пудель, вертит в руках дурацкую шляпу в виде каравая хлеба, Мелани в чепце с рюшами неловко жмется, рядом с ней щенок с бронзового пресс-папье. Наконец, еще раз эта женская фигура, одиночная, стоит на цыпочках и мелодраматически закатывает глаза, обращенные к небу.
Нигде жуткая страсть к безобразию, позорящая Церковь наших дней, не утверждала себя так решительно, как в этом месте; душа стенала от неизбывного унижения перед негодными группами, выдуманными неким мещанином Барремом из Анжера и отлитыми на паровозном заводе в Ле-Крёзо, а тело страдало на горном плато, задыхаясь под массами, заслонявшими взор.
Первое, величайшее из чудес, совершенных в Ла-Салетт, — как удалось заполнить толпами эти альпийские обрывы: здесь все создано, чтобы люди сюда не ходили?!
Но они приходили годы и годы, пока ими не завладел Лурд. С нового явления Богородицы начался упадок этих мест.
Ибо через двенадцать лет после событий в Ла-Салетт Мадонна явилась уже не в Дофине, а в гасконской глуши. Та была Матерью слез, Божьей Матерью Семи Скорбей, здесь же предстала Богоматерь умиления, Божья Матерь Непорочного Зачатия, Владычица преславных радостей; Она также открыла маленькой пастушке источник, исцеляющий болезни.
И тут начинается совсем непонятное. Лурд, можно сказать, во всем противоположен Ла-Салетт: виды там великолепные, окрестности утопают в зелени, подниматься по возделанным горам легко; повсюду тенистые аллеи, большие деревья, веселые ручейки, пологие склоны, широкие, безопасные, всем доступные дороги; там пустыня — здесь город, где предусмотрено все необходимое для больных. Приезжая в Лурд, не окунаешься в клоповники, не проводишь ночи в деревенских трактирах, не трясешься днями напролет в крестьянских колымагах, не карабкаешься по краю бездны: сошел с поезда — и сразу на месте.
Так что этот город и без того изумительно расположен, чтобы собирать толпы людей, а значит, вроде бы нет необходимости в таком могучем вмешательстве Провидения, чтоб их туда привести.
А Бог, явивший Ла-Салетт, не прибегая к путям мирской гласности, на сей раз выбрал новую тактику: в Лурде огромную роль играет реклама.
Вот это и смущает: Христос соглашается прибегать к жалким хитростям человеческой коммерции, идет на отвратительные уловки, которыми пользуемся мы, чтобы запустить новый продукт или дело!
Можно задуматься: не самый ли это суровый урок смирения, что был дан людям, не горчайший ли упрек американскому похабству наших дней… Богу опять и опять приходится опускаться до нас, говорить нашим языком, использовать наши изобретения, чтобы мы Его услышали, Его послушались. Бог уже даже не пробует заставить нас понять Его Самого в судах Его, возвысить нас до Себя!
В самом деле: совершенно поразительно, каким образом Спаситель стал преподавать людям милости, открывшиеся в Лурде.
Чтобы их получили многие, Ему уже недостаточно разносить славу о Своих чудесах только из уст в уста; нет, создается впечатление, что Ему было труднее возвеличить Лурд, чем Ла-Салетт, — и Он сразу же прибегает к сильным средствам. Он вдохновляет человека, чья книга, переведенная на все языки, донесет до самых дальних стран новость о явлении Божьей Матери и подтвердит истинность исцелений, совершившихся в Лурде.
Чтобы это сочинение подняло массы, писателю, к тому предназначенному, нужно было быть умелым компилятором и вместе с тем вовсе не иметь ни собственного стиля, ни собственных идей. Словом, нужен был бездарный литератор: оно и понятно, потому что с точки зрения понимания искусства католическая публика на десять голов ниже светской. Господь и с этим справился: Он избрал Анри Лассера.
Вследствие этого желанный взрыв произошел: души раскрылись, толпы устремились в Лурд.
Прошли годы; репутация святого места укрепилась; происходили неоспоримые исцеления, свершившиеся сверхъестественным путем и подтвержденные клинически, неоспоримые и для здравого смысла, и для науки. Лурд на вершине славы, и вот понемногу, хотя паломничества не прекращаются, разговоры о пещере идут на спад. Шум стихает не в церковной среде, но в неизмеримо более обширном мире безразличных и колеблющихся, которых должно убедить. И Господь подумал: хорошо бы вновь привлечь внимание к щедротам Матери Его.
Теперь Лассер уже не был человеком, способным обновить полуиссякшую моду на Лурд. Его книгой публика пресытилась, обсосала со всех сторон, во всех видах; ее цель была исполнена; этого протоколиста чудес, что прежде был необходимым инструментом, следовало списать в тираж.
Нужна была другая, совершенно непохожая книга: такая, чтобы могла подействовать на ту огромную часть публики, до которой проза деревенского пономаря не доходила. О Лурде должны были заговорить в слоях менее податливых и более глубоких, среди публики не столь плоской и не столь неразборчивой. Итак, необходимо было, чтобы такое сочинение написал человек с талантом, но не настолько изысканный по стилю, чтобы отпугнуть людей. Лучше всего было бы для пользы дела, чтобы это был очень известный писатель, огромные тиражи которого могли бы сравниться с лассеровскими.
А во всей литературе имелся лишь один человек, удовлетворяющий этим настоятельным требованиям: Эмиль Золя. Другого и искать не стоило. Только он с его внушительной внешностью, немыслимыми продажами и мощной рекламой мог возобновить моду на Лурд.
Раз так, не имело уже значения, что Золя отрицал сверхъестественные явления и пытался объяснить необъяснимые исцеления самыми шаткими предположениями; не имело значения, что свои жалкие посылки он скреплял раствором, замешанным на медицинском перегное всяческих Шарко: было лишь важно, что вокруг его романа начались громкие споры и более ста пятидесяти тысяч экземпляров произведения разнесли имя Лурда по всему миру.
И наконец, сбивчивость его аргументов, ссылка на «дыхание, исцеляющее толпы», выдуманное вопреки всем фактам той самой положительной науки, за которую он так цеплялся, чтоб уяснить для себя необычайные исцеления, которые видел сам и не смел отрицать их реальность и многочисленность, — разве все это наилучшим образом не убеждало непредвзятых, добросовестных людей в достоверности чудес, ежегодно совершаемых в Лурде?
Само признание в действительности этих невероятных событий уже давало массам новый толчок. Следует также заметить, что в книге не проявлено и никакой вражды к Богородице: Золя говорит о Ней лишь в достаточно почтительных выражениях; а если так, не позволительно ли думать, что шум, поднявшийся вокруг этого сочинения, пошел на пользу?
Словом, можно утверждать, что и Лассер, и Золя оказались нужными орудиями; первый, не имея таланта, именно потому и поднял глубокую целину простонародья; второго, напротив, прочла более образованная, более интеллигентная публика ради великолепных страниц, на которых проходят пламенные толпы процессий, где из урагана скорбей восстает торжествующая вера белоснежных верениц людей.
О, Приснодева дорожит своим Лурдом, лелеет его! Кажется, будто Она соединила в нем все свои силы, все милости; прочие ее святилища доживают век, чтобы жило это.
Почему же?
А главное, почему Она создала Ла-Салетт, а потом словно принесла его в жертву?
Отчего Она пришла туда — понятно, размышлял Дюрталь в ответ себе. В Дофине Богоматерь почитают еще больше, чем в других провинциях; церквей и часовен в Ее честь в тех краях множество, так что Она, быть может, захотела вознаградить такое усердие своим появлением.
С другой стороны, Она явилась там специально, с определенной, точно указанной целью: проповеди покаяния всем людям, а особливо священству. Истинность миссии, порученной Мелани, Она подтвердила чудесами, а затем, когда эта миссия была выполнена, потеряла интерес к местам, где, очевидно, никогда и не собиралась пребывать.
А собственно, продолжил он, на минуту прервав раздумья, можно ведь допустить и более простое объяснение. Вот такое:
Дева Мария соизволила явить себя в разных видах, чтобы удовлетворить вкусы и требования души каждого из нас. В Ла-Салетт, где, открывшись в слезах среди угрюмой природы, Она свидетельствовала о Себе лишь некоторым: скорей всего, душам, исполненным скорби, тем, кто жаждет таинственно пережить муки Страстей и пойти за Матерью душераздирающим крестным путем. Там Она не столь привлекательна для черни, которая не любит горестей и слез, а, кстати, еще того менее любит укоры и угрозы. Уже своим поведением, содержанием своих речей Ласалеттская Божия Матерь не могла стать популярной, а вот Лурдская явилась с улыбкой и без пророчеств о катастрофах; Она легко нашла путь к надеждам и радостям толпы.
Дева Мария соизволила явить себя в разных видах, чтобы удовлетворить вкусы и требования души каждого из нас. В Ла-Салетт, где, открывшись в слезах среди угрюмой природы, Она свидетельствовала о Себе лишь некоторым: скорей всего, душам, исполненным скорби, тем, кто жаждет таинственно пережить муки Страстей и пойти за Матерью душераздирающим крестным путем. Там Она не столь привлекательна для черни, которая не любит горестей и слез, а, кстати, еще того менее любит укоры и угрозы. Уже своим поведением, содержанием своих речей Ласалеттская Божия Матерь не могла стать популярной, а вот Лурдская явилась с улыбкой и без пророчеств о катастрофах; Она легко нашла путь к надеждам и радостям толпы.
Одним словом, в этом уделе пребывает Богородица общенародная, а не Мадонна мистиков и художников, Мадонна для избранных, как в Ла-Салетт.
Что за чудо — прямое деяние Самой Матери Божией в нашем мире! — думал Дюрталь.
Если подумать, продолжал он, можно заметить, что и основанные Ею храмы можно разделить на две явно различные группы.
В одних Она являлась людям; там пробились источники, совершались исцеления: таковы Ла-Салетт, Лурд.
В других люди или никогда не видели Ее, или видения относились к незапамятным временам, к давно протекшим эпохам. В этих храмах действует одна лишь молитва, которую Приснодева возбуждает без помощи каких-либо вод; там Она преподает не столько телесные, сколько духовные исцеления: таковы Божья Матерь Фурвьерская в Лионе, Божья Матерь Подземелья в Шартре, Нотр-Дам де Виктуар в Париже.
Откуда такая разница? Никто не понимает и никто, конечно, никогда не узнает. Можно разве что помыслить, что, сжалившись над вечной смутой наших ничтожных душ, устающих все время молиться и ничего не видеть, Она пожелала укрепить в нас веру и ради увеличения паствы явить Себя.
Нельзя ли в этой неизвестности, продолжал Дюрталь, нащупать хоть какие-то невнятные ориентиры, хоть скромные правила?
Вглядевшись в мрак, ответил он себе, можно заметить два просвета.
Вот первый. Она является лишь бедным и смиренным, обращается прежде всего к простым людям, продолжающим, так сказать, исконное дело библейских патриархов: чаще всего Она дает себя видеть деревенским детям, пастухам и девочкам, стерегущим стада. И в Ла-Салетт, и в Лурде Она выбрала себе в доверенные маленьких пастушек, и это можно объяснить: поступая таким образом, она подтвердила всем известную волю Сына — ведь и в Вифлееме Младенца Иисуса первыми увидели в яслях пастухи, и апостолов Себе Христос выбирал среди людей самого низкого разбора.
А вода, служащая средством исцеления, разве не имеет прообраза в Святом Писании? В Ветхом Завете это Иордан, очистивший от проказы Нахмана, в Новом — целебная купель, возмущаемая ангелом.
И вот еще какой закон казался вероятным. Богородица, насколько возможно, отдает должное темпераменту и сложению того, с кем общается. Она приспосабливается к уровню его понимания, воплощается в той и только той материальной форме, которая ему доступна. Она являет себя в том неуклюжем облике, который любят простые люди: соглашается носить белое или голубое платье, короны и розовые венцы, бусы и четки, побрякушки первого причастия, самые безобразные украшения.
В общем-то, и не было примеров, чтобы пастухи описали Ее иначе, нежели как «Прекрасную Даму», как в образе Богородицы с деревенского алтаря, Мадонны из квартала Сен-Сюльпис, Царицы Небесной с перекрестка.
И эти два правила почти не знают исключений, думал Дюрталь. Сын же, кажется, теперь не желает являться народу в телесном облике. После явления блаженной Марии-Маргарите{2}, которой Он воспользовался как посредником для разговора с народом, Он отошел и уступил место Своей Матери.
Правда, Он оставляет за Собой жилище в потаенных закромах, в запретных владениях, в замках души, как называет их святая Тереза{3}, но там Он присутствует незримо и, по большей части, недоступен для чувственного постижения.
Дюрталь прервал мысль и покачал головой, отдав себе отчет в слабости подобных рассуждений, в неспособности человеческого разума проникнуть неисповедимые пути Господни; и вновь на ум ему пришло неотвязное воспоминание о поездке в Дофине.
Все-таки, все-таки, думал он, эти хребты Высоких Альп, эти горы вокруг Ла-Салетт, эта большая белая гостиница, эта церковь, обмазанная цементом цвета гусиного помета, не то византийская, не то романская, эта келейка с гипсовым Христом, прилепленным на кресте черного дерева, крохотная комнатка, беленная известью, такая тесная, что шага негде ступить ни вперед, ни вбок, — как во всем этом запечатлелась Она!
Несомненно, Она туда возвращалась укреплять паломников, хотя, по видимости, и оставила это место. Ты понимал, что Она, внимающая и сострадающая, совсем близко от тебя, по вечерам, оставшись один при свече, когда душа лопалась, будто стручок, выбрасывая семена грехов и зерна неправды, раскаяние же, на которое так долго ты не решался, приходило столь властно, столь несомненно, что ты падал на колени перед ложем и, рыдая, зарывался головой в простыни.
Эти вечера были так смертельно унылы, но с тем вместе так сладки! Ты выпалывал себя, трепал себе все фибры души, но рядом с собой ощущал Богородицу, и столько в Ней было материнского сострадания, что после кризиса Она брала твою окровавленную душу на руки, и баюкала ее, укачивала, словно больного ребенка…
А днем убежищем против одолевавших приступов головокружения была церковь; взор, терявшийся среди окружавших пропастей, шалевший от туч, вдруг собиравшихся над головой и курившихся белыми хлопьями по склонам гор, успокаивался в укрытии меж стен капеллы.
Наконец, как ни ужасны были тамошние окрестности и статуи, как ни смешна гостиничная прислуга с бородами лопатой и в детских костюмчиках: кепи, серые подпоясанные блузы, короткие черные дерматиновые штаны, как у воспитанников парижского сиротского дома, — удивительные, божественно простые души в Ла-Салетт могли раскрыться.
Дюрталь припомнил, как однажды утром увидел там чудное зрелище.
Он сидел на площадке в ледяной тени храма, глядя на кладбище прямо перед собой, на застывшую горную зыбь. Где-то далеко в небе на каемку дороги, обрамлявшую бездну, одно за одним высыпались зернышки. Поначалу они были темными, потом проявлялись светлые оттенки платьев, обозначались цветные колокольчики с белыми круглыми навершниками; наконец, все зерна соединились в цепочку крестьянок в белых колпаках.
Так, гуськом, они и дотянулись до места.
Перекрестились на кладбищенский вход, подошли испить водицы из источника, потом обернулись, и вот что увидел Дюрталь, сидевший прямо напротив:
Впереди шла женщина лет ста, не меньше, очень высокая, еще не сгорбленная; ее голову покрывал капюшон, из-под которого железной стружкой падали вниз спутанные волнистые седые волосы. Лицо у нее было сухое и бурое, как луковая чешуя, а сама она так худа, что кожа, если посмотреть сбоку, просвечивала насквозь.
Она преклонила колени перед первой статуей; ее спутницы, все по большей части лет восемнадцати, у нее за спиной сложили руки, закрыли глаза и стали преображаться.
Под дуновением молитвы душа, погребенная под пеплом земных забот, воспламенилась, и раздувавший ее ветер, словно огнем изнутри, освещал матовую кожу щек, все их тусклые черты.
У старух озарившаяся душа разглаживала сеть морщин, у молодых смягчала вульгарность потрескавшихся розовых губ, просветляла непропеченно-мучнистые лица, прорывалась в улыбке губ, приоткрывавшихся в немом моленье, в поцелуях, робких, но совсем простодушных, совсем чистосердечных, без сомнений, в невыразимом притяженье данных ими Младенцу, которого они столько баюкали с младенчества, который вырос в голгофских муках и стал их страждущим Женихом!
Быть может, они разделяли услады, назначенные Пречистой — Матери, и Супруге, и восторженной Рабе Господней.
Тогда в тишине раздался голос, исходивший из дали веков, и старица произнесла: «Отче наш…», и все повторяли за ней молитву, и, влачась на коленях, поднимались по ступеням крестного пути, размеченного четырнадцатью столпами с литыми медальонами, змейкой расставленными от статуи к статуе; они двигались, оставаясь на каждой новой ступеньке, чтобы прочитать «Аве», а после, опершись на руки, переползали на следующую. Когда же неточный круг молитв исчерпался, старуха поднялась на ноги, и все медленно проследовали за ней в церковь, где долго молились, пав ниц перед алтарем; потом предводительница, встав у дверей, окропила спутниц святой водой, отвела всех к источнику, где девушки вновь испили из ковшика, и, ни словом не перекинувшись, они отправились обратно, поднялись гуськом по узкой тропке, и наконец, как появились, так и исчезли черными горошинками за горизонтом.