Почему ласка? Об этом никаких сведений. Но наши отцы за такую услугу хотя бы почтили этого зверька благосклонным толкованием? Отнюдь нет.
Ласка — образец скрытности, испорченности, уподобляется скверным лицедеям. Надо еще упомянуть, что этот хищник, как считалось, зачинает через рот, а рожает через ухо, и в Библии причтен к животным нечистым.
Такая зоологическая гомеопатия, пожалуй, несколько непоследовательна, думал Дюрталь. Разве что подобие двух животных может означать вот что: дьявол сам себя пожирает.
Дальше следует феникс, «птица прекрасная перьями, похожая на павлина, жизнь ведет зело одинокую, питается же ясеневым семенем»; еще у феникса есть мантия золоченого пурпура, а поскольку он, как полагали, возрождается из пепла, эта птица неизменно почиталась символом Воскресения Христова.
Затем единорог — одно из самых удивительных созданий мистического естествознания.
«Единорог — зверь зело свирепый с телом большим и дебелым, наподобие коня; обороняется он рогом толстым, длиной в половину туаза, таким острым и твердым, что нет вещи, которой он не проткнет… Кто хочет его поймать, пусть приведет девственницу в известное место, где зверь этот пасется. Едва увидит ее единорог, коли девственна она, ляжет к ней на колени, зла же никакого не сотворит, и там уснет; тогда придут ловцы и убьют его… Коли же не девственна она, единорог нимало не приляжет рядом с ней, но убьет девицу порочную, девства не сохранившую».
Отсюда следует, что единорог относится к соответствиям непорочности, так же как и другое весьма удивительное животное, о котором поведал святой Исидор, — порфирион.
У него одна лапа, как у куропатки, другая же лапчатая, как у гуся; отличается он тем, что оплакивает супружескую измену и так любит хозяина, что, если узнает об измене его жены, от сострадания умирает у него на груди. Вот и вымерла эта порода очень скоро!
— Так-так, — шептал Дюрталь, снова роясь в бумагах, — посмотрим, нет ли у нас еще каких баснословных тварей.
Нашел он вивру, род феи, полуженщину-полузмею, зверя чрезвычайно свирепого, прелукавого и безжалостного, уверяет святой Амвросий{92}; нашел мантикора, у которого человеческое лицо, ультрамариновые глаза, малиновая львиная грива, хвост скорпиона и крылья орла; он ненасытен до человеческой плоти; леонкрот, рождаемый от самца гиены и львицы, имеет тело ослиное, ноги оленьи, грудину хищного зверя и верблюжью голову со страшными зубами; фаранда, по Гуго Сен-Викторскому, ростом с быка, голова у него при виде сбоку оленья, шерсть медвежья, и он меняет окраску подобно хамелеону; наконец, самый нелепый — морской монах: Винцент из Бове учит, что грудь у него покрыта чешуей, а вместо рук плавники, усеянные крючьями, голова с тонзурой, как у монаха, а морда вытянута в рыбью.
Есть в бестиарии и другие выдуманные чудища: взять, к примеру, хоть химер или гаргулий, ублюдочные создания, которые материализуют грехи, изблеванные, исторгнутые из места святого; они напоминают прохожим, изливая на них из глоток водопады грязных стоков, что вне Церкви нет ничего, кроме духовных нечистот и душевной клоаки! Все по верхам, думал Дюрталь, закуривая сигарету, но этого, кажется, хватит; да и вообще с точки зрения символики эта часть зверинца не особенно интересна; все эти монстры — что вивра, что мантикор, что леонкрот, что фаранда, что морской монах — одно и то же: все воплощают злого духа.
Он поглядел на часы. Ну что ж, решил он, до ужина есть еще время проглядеть некоторых настоящих животных. Он стал листать перечень птиц.
Петух, читал он, молитва, бдение, проповедник, Воскресение, потому что он первым пробуждается на заре. Павлин, которому, по словам одного средневекового автора, дан «дьявольский глас и ангельский хвост», допускает самые противоречивые мысли о себе. Он представляет гордыню, по Антонию Падуанскому — бессмертие, а бывает, опять же бдение, благодаря глазкам, которыми усеяны его перья. Пеликан — образ боговидения и милости, а по святой Маддалене Пацци — любви; воробей — уединение в покаянии; ласточка — грех; лебедь по Рабану Мавру — гордыня, а по Фоме из Катенпре — уединение и усердие; на соловья святая Мехтильда указывает как на боголюбивую душу, и та же святая уподобляет жаворонка тем людям, что с весельем творят благие дела; заметим еще, что в Бурже на витражах жаворонок, или джурбай, свидетельствует о вспоможении недужным.
А вот другие птицы, места которым отводит Гуго Сен-Викторский. У него коршун обозначает алчность, ворон — клевету, сова — ипохондрию, филин — невежество, сорока — болтливость, удод — нечистоту телесную и дурную славу.
Все это довольно путано, вздохнул Дюрталь, боюсь, с млекопитающими и с другими зверями будет то же самое.
Он подобрал вместе несколько листков. Бык, ягненок, овца — все они уже пристроены; барашек прообразует кротость, незлобие, а святой Пахомий{93} видит в нем воплощение монаха, точно исполняющего послушание и любящего братьев своих. А вот святой Мелитон приписывает страусу смысл лицемерия, носорогу — могущества века сего, пауку — бренности человеческой; добавим, кстати, что в классе членистоногих рак выражает ересь и синагогу, потому что пятится назад и отступает на пути блага. В ряду рыб кит — символ погребения, а вышедший из него на третий день Иона — символ воскресшего Иисуса Христа; среди грызунов бобр служит образом христианской осмотрительности, ибо, гласит легенда, когда его преследуют охотники, он вырывает зубами из себя карман с бобровой струей и швыряет в неприятеля. По той же причине он выражает собой евангельское изречение, предписывающее вырвать член, соблазняющий тебя и служащий к твоей погибели. Теперь подойдем к клетке с хищниками и задержимся перед ней.
По Гуго Сен-Викторскому, волк есть жадность, а лиса — лукавство; Адамантий видит в кабане ярость, а в леопарде — гнев, коварство и дерзость; гиена, произвольно меняющая пол и в точности подражающая голосу человека, — живой состав лицемерия, ну а барс, как показано святой Хильдегардой, по причине красоты своей пятнистой шкуры служит знаком тщеславия.
Ни к чему сейчас обращать особое внимание на быка, тура и буйвола: все посвященные помещают в них грубую силу и гордость; козел и свинья — ну, это сосуды похоти и всяческой нечистоты.
С ними эту честь делит жаба — мерзкая тварь, одежда дьявола, который принимает ее облик, когда является святым, например, святой Терезе. Что же до ни в чем не повинной лягушки, к ней было такое же дурное отношение, как и к жабе, из-за сходства двух амфибий.
Гораздо лучше репутация оленя: у святого Иеронима и Кассиодора{94} это пример христианину, побеждающему грех покаянием или мученичеством. В псалмах олень — изображение Бога; он же — язычник, желающий святого крещения; наконец, легенда приписывает ему яростную ненависть к змею, то есть к дьяволу: он-де нападает на змей, где ни встретит, и пожирает их, но умирает, если затем три часа останется без питья; поэтому после такой трапезы тотчас же бежит в лес в поисках водного источника, утоляет жажду и становится моложе на несколько лет. На козу подчас смотрели дурно, смешивая с козлом, но чаще козочка обозначала Возлюбленного из Песни Песней, так как с ней Его сравнивает Невеста. Еж, прячущийся в норах, по святому Мелитону, подражает грешнику, а по Петру Капуанскому — кающемуся. Далее, конь отмечен Петром Певчим как существо тщеславное и превозносящееся, в противоположность быку, который весь — серьезность и простота. Но не следует все же забывать, что вопрос этот запутан, потому что святой Эвхер смотрит на коня совсем в другом свете, уподобляя его святому, а вот аноним Клервоский и коня, и быка отождествляет с Сатаной. Ничуть не лучше относится Гуго Сен-Викторский к несчастному ослу: он наделяет его глупостью, Григорий Великий — леностью, а Петр Капуанский обвиняет в похотливости; впрочем, надо заметить, что святой Мелитон по причине ослиного смирения связывает его с Христом, а экзегеты утверждают, что ослятя, на котором Господь въехал в Иерусалим, служит образом язычников, ослица же, родившая его, изображает иудеев.
Наконец, два любезных человеку домашних животных, собака и кошка, мистиками обычно причтены к презренным. Пес — подобие греха, говорит Петр Певчий, зверь свады, животное, возвращающееся на свою блевотину; он обозначает также нечистых из Апокалипсиса, которые не войдут в небесный Иерусалим. Святой Мелитон дает ему имя отступника, а святой Пахомий называет иноком алчным, однако Рабан Мавр несколько смягчает осуждение: он приравнивает пса к исповедующемуся.
Кошка же, которая в Библии появляется лишь раз, в книге Варуха, натуралистами прежних времен отметается неизменно как образец предательства и лицемерия; она обвиняется в том, что продает свою шкуру дьяволу, дабы тот в ее образе являлся колдунам.
Дюрталь перевернул еще несколько страниц; он убедился, что заяц свидетельствует о робости и боязливости в той же мере, как улитка — о лени; выписал мнение Адамантия, который вменяет обезьяне в вину легкомыслие и насмешничество, точку зрения Петра Капуанского и анонима Клервоского, которые твердо убеждены, что ящерица, ползающая по стенам и прячущаяся в щелях, такой же символ зла, что и змея; еще он отметил особый смысл, указанный Христом гадюке, — неблагодарность (ведь именно так он отзывается о роде Израилевом). Второпях одевшись, чтобы не заставлять ждать аббата Жеврезена, у которого в тот день ужинал вместе с аббатом Пломом, Дюрталь сбежал по лестнице — за ним гналась г-жа Мезюра, непременно желавшая лишний раз обмахнуть его платье щеткой, — и пошел к другу.
Г-жа Бавуаль открыла дверь; из-под сбившегося набок колпака торчали растрепавшиеся волосы, рукава на загорелых руках были засучены, щеки разрумянились от кухонного жара. Она призналась, что готовит говядину по-модному, полив ее студнем из телячьей ноги с добавлением умеренной дозы коньяка, и тут же исчезла: ее срочно призывала кастрюлька, из которой уже выкипала вода, да и кот, запрыгнувший на раскаленные камни плиты, яростно орал.
Дюрталь увидел аббата Жеврезена, совсем разбитого ревматизмом, но, как всегда, терпеливого и веселого. Они поговорили о том о сем; заметив, что Дюрталь поглядывает на кусочки какой-то резины, разбросанные по письменному столу, аббат сказал:
— Это ладан из кармельской обители в Шартре.
— Правда?
— Видите ли, у кармелитов обыкновение использовать только настоящий, самородный ладан. Вот я и взял у них эти остатки, чтобы заказать благовоние такого же качества для нашего собора.
— А что, в других местах он поддельный?
— Да-да, ладан бывает в продаже трех видов: мужеский ладан, самый лучший, если только без подмеса; ладан женский, где уже много таких красноватых вкраплений, сухих комочков, так называемых орешков; и порошковый ладан: это по большей части просто смесь плохой резины с бензоем.
— А у вас какой?
— Мужеский. Видите эти продолговатые слезки, почти прозрачные капельки бесцветной амбры; никакого сравнения с тем, которым пользуются в соборе! Тот землистый, ломкий, весь крошится; можно биться о какой угодно заклад, что орешки в нем — не жемчужинки чистой смолы, а зерна извести.
— Знаете ли, — заметил Дюрталь, — эти предметы наводят меня на мысль о символике ароматов: существовала ли такая?
— Думаю, да, но, конечно же, самая простая. Ароматических веществ, которыми пользуются в богослужении, всего четыре: ладан, смирна, бальзам и фимиам, но последнее благовоние, смешанное из нескольких составляющих, совсем вышло из употребления.
К чему они относятся, вы знаете. Ладан есть божество Сына; наши молитвы к Всевышнему исправляются перед ним, яко кадило, говорит псалмопевец. Смирна — это покаяние, страдальческая земная жизнь Христа, смерть Его, а кроме того, по Олье, Богородица, исцеляющая души грешных, как смирна, не дает загнивать ранам. Бальзам то же, что добродетель. Но если запахов литургических мало, то испарения мистические бесконечно многообразны; вот только нам почти что ничего о них не известно.
Знаем мы только то, что запах святости противоположен запаху сатанинскому, что многие избранные при жизни и по преставлении источали ароматы, не поддающиеся анализу, как то: Маддалена Пацци, святой Стефан из Мюре, святой Филипп из Нери{95}, святой Патерниан, святой Омер, достопочтенный Франсуа Олимп, Жанна де Матель и многие-многие другие!
Мы знаем еще, что грехи наши воняют, причем по-разному, смотря по их природе; доказывает это, что святые определяли состояние совести, просто понюхав тело. Припомните святого Иосифа из Купертино{96}, который, встретив грешника, кричал: друг мой, ты очень плохо пахнешь, поди скорей помойся!
Возвращаясь к запаху святости, скажу, что у иных людей он становится почти естественным, очень похожим на известные нам ароматы.
Так, святой Тревир благоухал букетом, составленным из роз, лилий, бальзама и ладана; святая Роза из Витербо{97} пахла розой, святой Гаэтан — флердоранжем, святая Екатерина Риччи — фиалкой, святая Тереза — то лилией, то жасмином, то ирисом, святой Фома Аквинский — ладаном, святой Франсуа де Поль — мускусом; называю вам их наугад, кто припомнился.
— Да-да, а святая Лидвина в болезнях источала запах, связанный также и со вкусом. Язвы ее возгоняли дымок, приправленный пряностями, и выделяли самый главный сок обыденной жизни Фландрии: утонченную эссенцию корицы.
— Напротив того, в Средние века все знали, как воняют колдуны. В этом сходятся все экзорцисты и демонологи; почти всегда сообщается и о том, что в кельях после посещения беса оставался отвратительный запах серы, даже если святому удавалось прогнать его.
Но о самом коренном запахе сатаны повествует житие Кристины Штумбельской. Известно ли вам, каким скатологическим испытаниям дьявол подвергал эту святую?
— Нет, господин аббат, неизвестно.
— Ну так я вам расскажу: полный отчет об этих атаках приведен у болландистов; они включили в свои анналы жизнеописание этой затворницы, написанное ее исповедником доминиканцем Петром Дакийским.
Кристина родилась в первой половине XIII века, кажется, в 1242 году, в Штумбеле, или Штоммельне, под Кельном.
С самого детства злой дух преследовал ее. Он пускался на все хитрости; являлся ей в виде петуха, быка, в образе апостола; напускал на нее вшей, засыпал ее постель червями, бил до крови, но не мог добиться от нее отречения от Бога, и тогда придумывал новые мучения.
Он превращал пищу, которую она подносила ко рту, в жаб, змей, пауков и отвратил ее от всякой пищи, так что она стала чахнуть.
Кристину непрестанно рвало; она взывала к Богу о помощи, но Бог молчал.
Впрочем, для поддержания жизни ей оставалось святое причастие. Враг знал об этом и придумал, как лишить ее этого подспорья: он показывался в виде этих же гадов, сидя на гостии. Наконец, чтобы совсем сломать ее, он решил, превратившись в огромную жабу, угнездиться прямо на груди у девушки. Сначала Кристина от страха лишилась чувств, но тут уже Бог вмешался; по слову Его, она обернула руку рукавом, просунула жабе под брюхо, с силой оторвала от груди и бросила оземь. Жаба, говорит святая, разбилась со звуком старого башмака.
Преследования такого рода продолжались до адвента 1268 года, а начиная с этого времени начались фекальные штуки.
Петр Дакийский рассказывает, что однажды вечером отец Кристины пришел к нему в монастырь в Кельне и умолял пойти скорее с ним: Сатана страшно искушает его дочь. Брат Петр отправился в Штумбель вместе с еще одним доминиканцем, братом Випертом, а там в домике, на который напал бес, они встретили местного приходского священника, бенедиктинского приора из Брунвильре преподобного отца Готфрида и келаря того же монастыря. Все они были в нечистотах, Кристина же, по словам монаха, была вымазана ими с ног до головы; причем, добавляет он, замечалась такая странность: вещество это было теплым, но Кристину жгло до пузырей на коже.
Это испытание продолжалось три дня. В конце концов брат Виперт счел своим долгом прочесть молитвы об изгнании беса, но тут комнату потряс ужасный шум, свечи погасли, а монаху в глаз угодило что-то твердое, так что брат Виперт закричал: «Ой беда, я окривел!»
Его на ощупь вывели в соседнее помещение, где сушилась сменная одежда и все время кипятилась вода для мытья. Доминиканца отчистили, промыли глаз, который, в общем-то, особо не пострадал, и он вернулся в комнату, чтобы вместе с двумя бенедиктинцами и Петром Дакийским служить утреню. Но не началась еще служба, как монахи, подойдя к ложу несчастной, в изумлении молитвенно сложили руки.
Она по-прежнему была покрыта навозом, но все кругом переменилось. Нечеловеческое зловоние превратилось в ангельское благоухание; смирение и святость Кристины одолели мучителя, и все поспешили благодарить Бога. Что скажете про такую историю?
— Повесть, что говорить, поразительная. А есть другие случаи употребления помета адскими силами?
— Да, есть: век спустя аналогичные события случились с Елизаветой из Ройта и с блаженной Бетой. И там сатана шутил над ними подобным же образом: облегчался близ ложа блаженной, забрасывал своим пометом пол и покрывал им стены. Можно и в наше время заметить, что нечто подобное случалось с Арсским кюре…
— Но никакого развития символики запахов я в этом всем не вижу, — перебил Дюрталь. — Во всяком случае, поле здесь тесное или непонятное, а число ароматов, которые можно упомянуть, весьма невелико.
Есть у нас вещества, означенные в Ветхом Завете, прообразующие Богородицу; некоторые из них принимаются и в другом смысле, как то нард, кассия и кинаммон; первый говорит о силе души, вторая — о святом учении, а третий — о благоухании добродетелей; есть еще кедровый запах, в XIII веке отличавший учителей Церкви; три благовония литургических: ладан, смирна, бальзам; наконец, аромат святости, у некоторых святых поддающийся точному определению, и демонская вонь, от животного гниения до тухлых яиц и серы.