— Год можно так возиться! Компру копить, — мятежно изрек молодой следователь прокуратуры. — А у меня сроки!
— Потребуется — год будем работать, два, но…
— Что?
— Одно могу обещать тебе, Юра, твердо: в следующий раз наши беседы и со Смирновым, и со всеми остальными домочадцами будут гораздо предметнее.
— А мне кажется, мы упустили свой шанс, Никита. — Караулов тяжко вздохнул. — Ты опытней меня, я не могу не прислушиваться к твоим словам. Но сдается мне, мы допустили крупную ошибку, не дожав сегодня Смирнова до конца.
— Мы ничего не упустили. — Колосов, казалось, взвешивал то, что хотел сказать. Шансов не было. Но они будут, это я тебе обещаю. Ищенкова в ИВС увезли? Он за тобой сейчас числится? Выпиши мне разрешение на его допрос; будь лаской.
— Я думаю, мне его лучше допросить самому.
— Нет. Разговаривать с ним должен я. Лично. Вечером приеду в отдел, приготовь разрешение и отдай начальнику ИВС во избежание недоразумений. И не волнуйся. — Колосов положил руку на плечо коллеге. — Больше ничего такого не повторится. Буду держаться в рамках. Обещаю.
Караулов хотел возразить: уж больно щедроты обещаешь, но сдержался и только рукой махнул. Его душила досада. Ему казалось, что они совершили роковую и непоправимую ошибку, скомкав на полуслове допрос руководителя «Табакерки грез».
Глава 20 БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИН
- НУ И ДЕЛА!
Катя круглыми глазами следила за приятельницей. Нина кружила по террасе, через каждую минуту повторяя это свое «ну и дела!», явно не зная, за что схватиться. На столе стыл завтрак. Обсуждая взахлеб жуткие ночные события, они напрочь забыли про плиту. В результате овсяные хлопья разварилисьтак, что вместо каши теперь в тарелках был настоящий овсяный кисель.
— Ну и дела! — в сотый раз воскликнула Нина и с размаха сыпанула Кате в чашку чуть не полбанки растворимого кофе. — Не очень крепкий, нет? Эх, сейчас бы коньяка! Хотела я с собой бутылку прихватить, да потом подумала — Вадим нас потом за это дачное пьянство загрызет.
Вадим… «драгоценный В. А.», Кравченко… Катя посмотрела на приятельницу. Надо же, за эти дни в Май-Горе она совершенно про него позабыла! Было некогда не то что тосковать и томиться по мужу, но даже просто на досуге подумать: как он там в своей командировке, скоро ли вернется? Катя прикинула в уме: а вообще, сколько дней они тут с Ниной уже? Господи, неужели всего пять? А такое ощущение — месяц нескончаемый. Пять дней, а столько событий — два трупа, яд, ритуальное убийство, неожиданно появившийся на сцене предполагаемый маньяк-детоубийца…
Она вспомнила лицо Ящера там, опорном пункте, и я саду, когда Нину приводили в чувство. Ей ведь тогда показалось, что с ним творится что-то неладное. Но чтобы подозревать этого человека в таких чудовищных преступлениях…
А что он говорил Хованской во время сеанса? Катя напрягла память. Нет, над всем этим надо серьезно, очень серьезно поразмыслить. Пять дней — и такое обилие событий, калейдоскоп странных, жутких противоречивых фактов, между которыми так трудно провести какие-то общие параллели и закономерности, а уж объединить их в единое целое какими-то общими расхожими криминальными версиями и подавно невозможно.
Катя наблюдала за приятельницей. Слава богу, весть о новом убийстве никак не отразилась на Нине. Больше всего Катя боялась, что приятельница перепугается насмерть и ей снова станет плохо. Но Нина восприняла новости с завидным самообладанием. «Это потому, что она не видела того ужаса, — подумала Катя, — вот вам и опровержение поговорки, что лучше один раз увидеть, чем сто раз…»
— Ну вот, задержали они Ищенкова, а что дальше? — Нина тормошила ее, нетерпеливо ожидая ответа на свои вопросы. — А если он возьмет и не признается ни в чем?
— Его признание дело десятое, если биологическая экспертиза выявит на его одежде следы крови, сходной с группой крови потерпевшего.
— А если не выявит, что тогда?
Катя пожала плечами:
— Ну что ты меня-то спрашиваешь?
— Что же, его вот такого, выходит, отпустят? — глаза Нины сверкнули негодованием.
— Если не получат реальных доказательств его вины, то да, будут вынуждены отпустить.
— Но он же детоубийца!
— Нина, это Никита так говорит. И, заметь, он в этом сам не уверен. У них пятеро подозреваемых было по серии тех преступлений.
— Но Колосов же профессионал, он, наверное, не станет голословно бросаться обвинениями в таких жутких вещах! И потом, его интуиция…
— Знаешь, с некоторых пор я мало верю в мужскую интуицию.
Нина посмотрела на подругу и насмешливо фыркнула. Помешала ложечкой сахар в кофейной чашке.
— Знаешь, Катя, я тоже. Но все-таки… Слушай, а что нам-то с тобой делать? — Она вдруг молнией сорвалась из-за стола, проверила замок на входной двери. — С этого дня начнем еще и на засов запираться. Может, Колосов и ошибается, но мне все равно как-то неуютно от мысли, что у нас по Май-Горе разгуливает убийца-садист со сдвигом по фазе на религиозной почве.
— Почему ты считаешь, что на религиозной?
— Ты же сама сказала: то, что вы видели на горе, смахивала на жертвоприношение. И потом, эта свеча в земле. Очень даже красноречивый символ.
— Однако на черную мессу вроде не похоже. — Катя силилась вспомнить, что она читала на эту тему. — Тебе не кажется?
— Я такой великий знаток темных культов. Знаешь, с кем посоветоваться нужно — с Костькой! Я же говорила: он всем этим давно увлекается, первоисточники читает даже.
— Ты про раннехристианские тексты говорила, сирийские, коптские, греческие.
— Если он увлекается проблемами теологии, Катенька, то, наверное, знает кое-что и о враге рода человеческого, как его трактовали отцы церкви…
— Ты считаешь, что нам действительно стоит посоветоваться с Сорокиным? — многозначительно спросила Катя.
Нина нахмурилась…
— Ну хорошо, я согласна, в смерти Леры он единственный, кто мог быть прямо заинтересован, — признала она наконец нехотя. — Но чтобы вот такой ужас совершить — зарезать человека, кровью его все там вымазать… Да это же сумасшествие, маньячество настоящее!
— Но остальных, кроме Ищенкова, еще труднее представить в подобной роли…
— Остальных! А почему мы это к ним так привязались? Откуда у нас уверенность в их причастности? Откуда мы вообще взяли, что смерть Сорокиной и смерть этого алкаша связаны? Только потому, что он косил траву на том участке? А может быть, его собутыльники в приступе белой горячки зарезали? Ну, что ты на меня так смотришь, что?
— Я слушаю тебя и думаю. — Катя нехотя возила ложкой в тарелке с кашей. Есть ей хотелось, кошмарные события — удивительное дело — на аппетите совершенно не сказались. Но уж больно каша овсяная была мерзкая. И отчего все, что полезно, — так невкусно?
— Ты, Нин, абсолютно права вроде бы: у нас нет ни одного реального и бесспорного факта, подтверждающего прямую связь между этими двумя убийствами, но…
— Но тем не менее, что она существует, мы чувствуем, — резюмировала Нина. — И нас это пугает. И что же нам делать?
— Подождем, а что еще? — Катя пригорюнилась. — Может, что экспертиза прояснит.
— Ящер Ну и имечко у этого типа! — Нина поежилась. — Заклеймили красавчика. А знаешь, она вроде и не позорит, не унижает его, наоборот даже… Ящер… Что-то в этом есть, а? Вон Дона Уилсона Драконом зовут. Даже в титрах его фильмов кличку писать стали.
— Ящер и Дракон две большие разницы.
— Между прочим, дракон у народов Востока был солнечным воплощением, а христиане его считали одной из ипостасей Князя Тьмы. — Нина нахмурилась. — А может, он и правда тайный сатанист, этот Ищенков? Может, потому он и детей убивал?
— Убийства так ему и не доказали, не забывай. Я вот все думаю… — Катя напряженно уставилась на сахарницу, словно та могла подсказать ей что-то. — То, что я слышала там, во время их сеанса… Ящер все время повторял: «Она, она, женщина, Железная Дева…»
— Со скорпионом еще сравнивая, ты говорила, которого раздавить хотел. Типичнейший всплеск агрессивных эмоций, направленных на разрушение…
— Ну да, но говорил-то он о женщине. Объект, на который во время сеанса была направлена его агрессия, был «Она, Дева… снаряд мучений». А подозревают его в убийствах мальчиков на сексуальной почве.
— А кто этих извращенцев разберет, что у них на уме? Сегодня ему девчонку подавай мучить, завтра мальчика. Что ни говори, а связь вроде бы какая-то есть: всплеск агрессии. Какой цвет любви он тогда избрал? Красный, кровавый? Ну как раз, самое оно.
— Ты знаешь, складывалось впечатление, что он не хотел, сопротивлялся такому выбору.
— Ну, не знаю. Возможно, Колосов тебе не все рассказал, возможно, его подозрения что-то еще имеют под собой. И потом, эта кличка, данная Ишенкову учениками, — перед ними он тоже, оказывается, своих садистских наклонностей не скрывал. Ну и, наконец, новое убийство, дикое по своей сути, происшедшее как раз в тот момент, когда он находился неподалеку и…
— Вчера, когда ты лежала там, на траве у них, — сказала Катя, — он очень странно себя вел. Что-то молол такое… я даже подумала — у него температура.
— Перевозбудился, урод, — Нина презрительно скривила губы, — не на ту, гад такой, напал, я ему покажу убийства детей! А знаешь, странное дело: все, что мы про него узнали, пусть даже это и неправда… В общем, он померк в моих глазах. Ничего, кроме отвращения и неприязни. А ведь почти нравился сначала, а?
Катя задумчиво кивнула: Нина весьма точно выразила и ее собственную мысль.
После завтрака они коротали время в саду, чутко прислушиваясь, не раздастся ли какой подозрительный шум у соседей, где сейчас производились допросы. Но все было тихо. Около половины двенадцатого Нина решила сходить в магазин за хлебом. Катя хотела отправиться вместе с ней, но приятельйида запретила: а вдруг Колосову срочно что-то понадобится? Сиди, жди.
Проводив подругу, Катя бесцельно слонялась по участку. Ей смертельно хотелось знать, что сейчас происходит на даче Чебукиани: там ли еще Колосов и следователь прокуратуры, с кем они беседовали, что узнали? Полуденное солнце припекало. Так и хотелось сбросить сарафан и остаться в купальнике, что Катя и сделала. Безделье и неизвестность крайне угнетали. Катя сходила за корзинкой и начала трудолюбиво собирать с кустов красную смородину: «Желе сварим, Нинке полезны витамины».
Делала она все чисто машинально, мысли ее витали далеко, а руки проворно сновали, обрывая алые спелые грозди. Она приблизилась к сараю. Тут на солнцепеке рос огромный смородиновый куст, похожий на шар. На него она и нацелилась. И вдруг заметила в зелени что-то пестрое. Катя осторожно раздвинула ветки. С той стороны забора на нее, не мигая, смотрел Антоша. Он прижался лицом прямо к деревянным планкам. Во взгляде его не было обычной настороженности, но не было и любопытства. Светлые глаза под белесыми бровями глядели внимательно и холодно. Одет он был в клетчатую рубашку, завязанную на животе узлом, и шорты.
— Привет, — Катя улыбнулась, хотя ей в то утро не очень-то хотелось улыбаться.
— Привет, — он словно ощупывал взглядом ее плечи и грудь, полуприкрытую розовым купальником.
— Что, смородины захотел? На, попробуй. — Она протянула ему сорванную гроздь. Ожидала, что он снова попятится, как зверек. Но мальчик потянулся, просунул между планками забора руку и взял ягоды.
— Хорошо тебе на даче? — спросила Катя.
Он молчал.
— Хочешь номочь мне собрать?
Он кивнул… — Тогда айда, присоединяйся. Тут у тебя вроде дыра в заборе. Сам проломал?
— Нет, она была. Я нашел, — он наклонился и юркнул в кусты.
И вот он уже перед Катей, отряхивает голые коленки от земли и травы.
— Срывай аккуратно, смотри не раздави ягоды.
Мальчик начал рвать смородину сначала нехотя, по одной ягодке. Потом уже целыми горстями. Видимо, ему было смертельно скучно, и он просто не знал, как убить время. Катя чувствовала: вот подходящий момент поговорить с ребенком, спросить его о…
Но она ощущала какую-то необъяснимую скованность и нерешительность, ловя на себе его холодный, недетский, изучающий взгляд.
— С листьями не обрывай. Потом трудно сортировать будет. Дай я покажу, как нужно. — Она придвинулась к нему ближе. — Антоша, что у тебя с рукой такое? С левой? С ладонью?
Он повернул левую руку ладонью вверх. От мизинца к большому пальцу наискось протянулась багровая полузажившая ссадина, точно такая же, как у Смирнова и…
— Где ты так поранился? — тихо спросила Катя. Он молчал.
—Кто это тебе сделал? Кто разрезал тебе руку, Антон?
— Никто. Я сам. Бритвой. Это не больно. — Он вскинул голову, посмотрел Кате прямо в глаза, потом протянул пораненную руку и. потрогал Катины волосы.
— Мягкие. Как у моей матери. Только она их светлым красила.
Катя начала снова собирать ягоды.
— Ты маму, наверное, часто вспоминаешь? — спросила она.
— Нет. Она в земле. Мертвая…
— А ОТЦА… Антоша, ты отца простил?
Он молчал.
— Антон, ответь мне, пожалуйста.
— Нет. НИКОГДА ЕГО НЕ ПРОЩУ.
— Антон, а у Юлии Павловны тебе хорошо?
— Я буду жить с ней. Я решил.
Детский голосок, и взрослый тон, и этот взгляд… у Кати, сжалось сердце.
— Ты в военном городке, в гарнизоне раньше жил, да? Много у тебя там друзей осталось?
Он нехотя кивнул.
— А не хотел бы к ним вернуться?
— Куда? В интернат, что ли?
— Так плохо там было? Конечно, жизнь в интернате не сахар. Антон, а вот расскажи: у вас в гарнизоне своя средняя школа была или вы куда-то в город ездили? — Катя чувствовала: нелепо спрашивать его о таких банальностях. И вообще, учился ли он в школе, судя по его заторможенному виду? Но надо было говорить с ним, не молчать. Он и так все время молчал: один — среди взрослых, зеркало и одновременно жертва их отношений, непонятных, жестоких, а нередко и просто чудовищных — как убийство его матери, как эта вот рассеченная бритвой детская ладонь…
— Сначала в город на нашем автобусе возили. Потом, как на бензин лимит ограничили, военком говорил; буду на БТРе возить — обманул. На рейсовом с пацанами стали ездить — утром и вечером из поселка до города ходил. — Мальчик сорвал гроздь. — Глянь-ка, какая крупная. Варенье будешь варить?
— Хотелось бы. Придешь в гости — пробу снимешь. Как в армии, приезжает полевая кухня, и старшина пробу снимает. — Катя улыбнулась. — Слушай, а может, тебе в Суворовское поступить?
— Туда с четырнадцати берут, я узнавал, — он сплюнул себе под ноги. — Да и не возьмут меня туда.
— Почему?
Его лицо ожесточилось. И Катя тут же перевела разговор на другую тему:
— У тебя какой предмет в школе любимый был? Или не было таких?
— Французский.
— Серьезно?
— Со второго класса у нас был. Училка в Париже жила, когда студенткой была. Слайды нам показывала. Про Париж. Красиво там очень.
Катя с удивлением разглядывала мальчишку: ну и ну! Кто бы мог подумать?
— И что, хорошо ты говоришь по-французски?
— Всегда в четверти «пять» было. Я гуманитарные вообще хорошо секу, классная говорила.
— В интернате школа хуже была?
Он нахмурился, не отвечал…
— А будешь у Юлии Павловны жить, дальше-то учится думаешь? Язык не стоит бросать, раз у тебя так с ним хорошо, — сказала Катя.
— Она мне обещала, что не брошу. А дядя Олег сказал; вырастешь, выучишься, большим человеком станешь…
— Смирнов знает, что говорит, он сам знаменитый на всю Москву. Ты в театр любишь ходить? — Катя поздно спохватилась: нет, спектакли «Табакерки грез», вроде «Жюстины», не для подростковых глаз.
— Он меня даже хвалил, дядя Олег. — Мальчик, казалось, вспомнил что-то для себя приятное. — Говорит, у меня талант. На сцене даже могу, как вырасту, выступать.
— А за что он тебя хвалил? Ну-ка, поподробнее расскажи, это интересно. — Катя переставила корзинку с ягодами чуть левее — где куст был просто усыпан смородиной.
— Я стихи читал. Белые называются, ну, без рифмы. Про Бога, Она просила выучить и прочитать ему. Я за день выучил. У меня память хорошая.
— Стихи? Надо же! Слушай, Антон, а мне прочтешь? — Катя была рада, что ей хоть как-то удалось расшевелить этого маленького молчальника.
Он отступил от куста. Его лицо освещало солнце, Катя заметила: какая нежная, еще совсем детская кожа на его щеках. Розовая под жаркими лучами.
— ЧТО ЖЕ ТЫ, ГОСПОДЬ МОЙ? ЧТО ТЫ ДЛЯ МЕНЯ ТАКОЕ? КАК НАЗВАТЬ МНЕ ТЕБЯ И ОТКУДА, ОТКУДА ПРИДЕШЬ ТЫ КО МНЕ?
Катя замерла, не веря ушам своим, глазам своим: детский голос, ломкий, звонкий, прозрачный, как весенний лед. Куст смородины в алых ягодах, как в каплях дождя. Солнце сквозь листву.
— Откуда придешь Ты ко мне и когда? Куда за пределы земли и неба уйти мне, чтобы оттуда пришел Господь, Бог мой? И где есть во мне место, куда придешь Ты? Тесен дом души моей — расширь его. Он обваливается — обнови.
— Антоша, что эго… что ты читаешь?
— А может так случиться — ТЫ НЕ ПРИДЕШЬ. Посмеешься надо мной. А потом, обратившись ко мне, пожалеешь меня. И что же я хочу так сказать Тебе, Боже мой, крикнуть Тебе во весь голос, чтобы ты только услышал? Только то, что Я И САМ НЕ ЗНАЮ, ОТКУДА Я ПРИШЕЛ СЮДА, В ЭТУ — СКАЗАТЬ ЛИ ПРАВИЛЬНЕЙ — МЕРТВУЮ ЖИЗНЬ ИЛИ ЖИВУЮ СМЕРТЬ?!
Катя смотрела на мальчика: губы его шевелились, глаза были полузакрыты.
— Это отрывок «Исповеди» Блаженного Августина. Очень сильное место. Не так ли?
Ошеломленная Катя обернулась: у забора в гуще кустов стояла Юлия Павловна. Видимо, она слышала все.
— Поразительное ощущение испытываешь сердцем, когда Блаженного Августина читают нам вот такие безгрешные, чистые детские уста, не правда ли, Катенька? Молитва детская доходчивей — так раньше говорили. Но истина ли это? Ребенок просит, зовет, а ответа нет. — Хованская, склонив голову набок, словно прислушивалась: в саду в полуденную жару стояла мертвая тишина, даже цикады умолкли. — Нет ответа, ну что ты будешь делать… Господь наш молчит. Не отвечает. Не слышит ни нас, ни детей наших.