Катя не знала, что ей и ответить.
— Странные стихи выбрали вы для мальчика, — наконец произнесла она. — Никак не ожидала такое услышать.
— Что же плохого в том, что ребенок так легко, я бы сказала, так гениально усваивает божественный текст?
— Я не говорю, что это плохо. — Катя словно подбирала слова: они рождались в ней как будто сами собой. — Просто неожиданно. Плохо то, если молитва, точнее исповедь, в устах ребенка по чьему-то внушению оборачивается фарсом, пародией.
— Пародия, скажете тоже, милая моя, — Юлия Павловна усмехнулась. — Антоша, золото мое, пойди… А как же ты к соседям-то забрался на участок?
Лицо Антоши, едва лишь он увидел Хованскую, обрело странное двусмысленно-напряженное выражение. Катя поклясться была готова, что он одновременно вроде бы и рад ей, и… не хочет, не желает сейчас ее видеть, стыдится ее.
— Как-как, через калитку, вот как! — буркнул он нарочито грубо и вприпрыжку через участок побежал к дому. Тайной дыры в заборе он с Хованской делиться не собирался, предпочитая сделать солидный крюк через чужой участок и улицу.
— А что, Антоша такой религиозный мальчик? — сухо осведомилась Катя, когда он скрылся за деревьями. — Я помню, он и в прошлый раз что-то странное говорил на эту тему. А что, Смирнову Олегу Игоревичу этот фрагмент «Исповеди» из уст Антоши тоже по сердцу пришелся?
— А как же! До слез растрогался. И на вас это произвело сильное впечатление. — Хованская смотрела на Катю, на губах ее блуждала смутная, почти нежная улыбка. — Я говорила: вы очень, очень впечатлительная натура, Катенька. Таких людей мало. Из нашего же счастливого, мало чем обремененного поколения — вообще единицы. Многие, даже если кричать им в ухо, не услышат такого вот Блаженненького. И какая им разница — пародия ли то или молитва… Все равно ведь ОН никогда ни на какие наши слова, ни на какие наши мольбы и просьбы не отвечает. Никогда и никому.
Катя аккуратно поставила корзинку с ягодами, которую держала в руке, на землю.
— Почему это вы решили, что ОН никому не отвечает? — спросила она, все еще видя перед собой эту улыбку — улыбку вновь воскресшего Чеширского Кота. — Быть может, это только к вашим молитвам Бог глух?
Хованская все смотрела на нее.
— Помните; Катенька, у Казандзакиса <Н. Казандзакис (1885-1957) —греческий писатель, автор романа «Последнее искушение Христа» и др.> место есть одно любопытное в романе, когда сын плотника из Назарета один и в пустыне. В ночи. И видит тощего шакала, издыхающего с голода. И он сердцем своим хочет помочь, чтобы даже эта тварь, грязная и паршивая, не страдала. Хочет стать падалью, гниющим мясом, чтобы накормить собой шакала и тем спасти. Я вот все думаю: если, этот сын плотника из Назарета действительно способен на такую любовь, на такое самопожертвование для всех без исключения, отчего же он так долго, так упорно, так глухо молчит?
— У Антоши разрезана рука, — резко сказала Катя. — Я такой порез уже видела у Олега Игоревича и… — Она осеклась, не желая пока даже касаться обстоятельств убийства на Май-горе. — Не кажется ли вам, милая моя Юлия Павловна, что в конце концов придет время давать объяснения?
— По какому поводу и кому? — Хованская прищурилась — Что мой воспитанник в свои двенадцать лет, когда его сверстники тупеют от виртуальных забав, знаком с текстом «Исповеди»?
— Нет. Почему вы так презрительно и зло именуете Иисуса «этим сыном плотника из Назарета»?
Катя чувствовала на себе ее взгляд. Даже когда она обогнула сарай, подошла к дому, взошла на крыльцо и захлопнула за собой дверь, все равно за спиной были эти стерегущие, умные, прищуренные серые глаза…
У калитки послышались голоса. Нина вернулась. Взволнованная Катя выглянула в окно: точно — Нина, а с ней — надо же — Никита! Видимо, они со следователем уже закончили допросы дачников. Что-то больно быстро!
Она открыла калитку. Колосов якобы помогал Нине, которую встретил на шоссе, нести сумку от магазина. И сделал это явно небескорыстно: по дороге домой съел половину белого, только что купленного батона. Голодающий, исхудалый сыщик представлял трогательное зрелище. Нина за рукав куртки тянула Колосова в дом:
— Сейчас быстро чай поставим, позавтракаете у нас, вы же говорите — со вчерашнего вечера ничего не ели!
Никита неуклюже и кокетливо отказывался:
— Да, девочки, милые, рад бы, не могу, ждут меня дела, я вот только на секунду заскочил…
А батон стремительно исчезал кусок за куском. Впору было снова отправляться в магазин…
Катя наскоро рассказала им о том, что произошло в их отсутствие. Вела себя она при этом очень эмоционально. Никита выслушал, не прекращая жевать, кивнул: ладно, мол, понял, разберемся, не волнуйся так. Попросил чая — «в горле что-то пересохло»…
— Никита, вы уезжаете, а что же нам-то теперь делать? — задала свой любимый вопрос Нина Картвели.
— Ничего пока. К людям этим не ходите, не нужно туда сейчас соваться. Если все-таки соседи сами на какие-то контакты начнут напрашиваться, ведите себя осмотрительно. И не переживайте, не бойтесь ничего, все под контролем. Здесь больше не случится ничего плохого.
«Как же, рассказывай», — подумала Катя.
— А когда же вас ждать назад? — доверчиво спросила наивная Нина.
Колосов, как истинный опер, развел руками: как только что-нибудь начнет по делу проясняться…
— Нина, я вот все вас спросить хотел, да забывал. Вы медик по образованию, не подскажете мне, темному, что термин латинский может в медицине означать — «Libido insatiata»? — спросил он вдруг.
Нина пожала плечами.
— Это, кажется, что-то вроде «половая распущенность, половая ненасытность», или, можно перевести, — одержимость. По-моему, это одна из форм истерии с резко выраженным бредом эротического содержания. А что?
— Да ничего. Так. Спасибо.
Катя вся обратилась в слух: это что еще такое? О чем это он?
— А это ничего, что ты вот так в открытую теперь у нас? — спросила она. — А если соседи тебя увидят?
— А пусть видят. — Колосов, обжигаясь, на ходу пил горячий чай, — Кое-кому не мешало бы зарубить на носу, что милиция теперь будет частым гостем на этих богоспасаемых дачках.
— Кого ты имеешь в виду? — Катя была само любопытство и ожидание. — Вы что-то узнали? Что? С кем вы говорили?
— Все, время вышло. — Он поставил чашку, взглянул на часы. — Извини, все вопросы позже. Сейчас в Старо-Пав-ловск на совещание с местными еду…
Он был почти прежний: самообладание, самоуверенность и фантастическое самомнение. Он снова строил из себя великого детектива! Страшно занятого, страшно осведомленного, деловитого и непрошибаемого. Катя чуть не плюнула с досады: нет, он просто невозможный, разве с таким человеком, нет, даже не с человеком, а сплошным медным лбом, можно…
Колосов улыбнулся ей: что еще у нас? Чем снова недовольны? Выше нос, коллега, все будет хорошо. Обещаю. Катя вздохнула и… Нет, даже несмотря на муки неудовлетворенного любопытства, несмотря на всю свою досаду на этого Гениального Сыщика, она была несказанно рада видеть Колосова таким же, как раньше. Таким, несмотря ни на что, он ей нравился больше. Потому что внушал хоть какую-то надежду.
Колосов шел к калитке. Нина на ходу совала ему в карман куртки сверток с бутербродами — на дорожку. Как добрая, заботливая сестренка. Это была чистейшая идиллия, впору спеть даже «Синенький скромный платочек». И от этой смешной идиллии на душе у Кати сразу стало легче.
Глава 21 КЛОФЕЛИН
— Никита Михайлович, к телефону вас, Москва, — начальник Старо-Павловского ИВС заглянул в кабинет, где вот уже час совещались Колосов и оперуполномоченный местного розыска, обслуживающий изолятор временного содержания. Беседа шла о том, как характеризует источник, находящийся в камере вместе с Ищенковым, поведение задержанного. В камере, кроме Ящера, как было доложено начальнику отдела убийств, находились восемь человек: четверо квартирных воров, взятых вневедомственной охраной с поличным при попытке проникнуть на оборудованную сигнализацией загородную виллу директора местной нефтеналивной базы, трое сбытчиков наркотиков, задержанных на городском рынке во время профилактического рейда, и бытовой хулиган-пьянчуга, грозивший во время скандала зарубить топором жену и детей.
В такой вот разношерстной компании Ящер и коротал час за часом в ожидании дальнейшего решения своей судьбы. По характеристике источника, вел он себя в камере крайне замкнуто. Ни в какие контакты не вступал и на вопросы сокамерников отвечал крайне неохотно. Источник полагал, что одни сутки — просто нереальный срок для детальной разработки задержанного, и просил дополнительных инструкций и разъяснений по интересующему его в первую очередь вопросу: как долго будет находиться Ищенков под стражей, чтобы, учитывая эту информацию, тактически правильно выстроить схему дальнейшей с ним работы по камере. На вопрос «как долго» мог ответить в такой ситуации лишь сам Господь Бог или уполномоченный им следователь прокуратуры, ознакомившийся с результатами биологической экспертизы.
Колосов, извинившись перед коллегой, вышел в дежурную комнату ИВС. На телефоне его как раз ждал Караулов. И от его новостей — хороших или дурных — сейчас зависело очень многое, в том числе и для работы с источником.
— Никита, только что по факсу из ЭКУ результаты пришли предварительные. — Караулов явно волновался.
— Что с Ищенковым?
— Экспертиза следов крови на изъятой одежде не выявила.
— Черт! — Начальник отдела убийств не мог сдержать досаду: Ищенков был просто идеальным кандидатом в подозреваемые. И несмотря на все странности этого дела, Колосов в тот момент был почти на девяносто пять процентов уверен, что они задержали убийцу. — Юра, они точно в своих выводах уверены? Нет ни малейшего сомнения?
— Ни малейшего. Одежда чистая.
— А если он голый там в лесу куролесил? И такое ведь бывало, а? А потом успел смыть с себя все в реке…
— Никита, я передал тебе голый факт. А насчет того, что он голым мог быть… У Ищенкова в том числе и из-под ногтей брались образцы для сравнения. И там ничего.
— Черт! И как ты поступишь? — Колосов аж охрип от досады и злости.
—Не торопись. Я еще не закончил, дослушай до конца. — Караулов зашуршал какими-то бумагами. — Теперь по Тарантинову новости. Смерть его, по результатам вскрытия, наступила между часом и двумя часами ночи. На теле, помимо резаной раны на горле, действительно обнаружены кровоподтеки на щиколотках — предположительно след от веревки. Волокна были изъяты экспертом и с дерева, к смоле прилипла пенька. Ты был, кажется, прав в плане реконструкции происходившего на месте происшествия: Тарантинова действительно подвешивали или пытались подвесить за ноги. Но, понимаешь ли, с определением точной причины смерти пока у них не все ладится. Эксперт говорит, там что-то с кровью у потерпевшего. Они проводят дополнительные химические исследования.
— То есть? Химическую экспертизу? Как и по Сорокиной?
— Не совсем. Эксперты не все еще закончили, Я просил, как будет окончательный результат по Тарантинову, пусть немедленно позвонят мне или тебе в изолятор. А ты взял уже на допрос Ищенкова?
—Беру. Юра, ты мне не ответил: что ты намерен с ним делать дальше? Отпустишь его?
— Законных оснований для его дальнейшего содержания под стражей после результатов экспертизы у меня нет, как видишь.
— Короче, во сколько приедешь его освобождать?
— Сутки истекают в половине пятого утра. Естественно, в это время я не выпушу его: в изоляторе только дежурный наряд ночной, освобождение в такой ситуации запрещено инструкцией. Позже, утром, я его тоже не имею права освободить. Я приеду в двадцать три тридцать, к разводу караула. Черт бы его побрал, этого ублюдка твоего, допоздна из-за него торчать придется!
— Ладно, — подытожил Колосов. — Выходит, до полуночи у меня с ним еще уйма времени.
— Никита, я только тебя очень прошу!
— Не причитай. Все в норме. Ладно, отбой… Э, нет, погоди-ка. — Колосов, казалось, вспомнил что-то важное. — Ты про телесные повреждения не договорил у Тарантинова. А рана на руке?
— Да, есть. Резаная рана на левой ладони. Возможно, возникла, когда он оказывал сопротивление нападавшему. Носит прижизненный характер… Никита, ты что молчишь?
Колосов не отвечал. Он вспомнил вдруг, и это было так неожиданно и вроде бы совсем не к месту… черный шелковый плеток в левой руке Олега Смирнова. Катя сказала, что именно эта рука режиссера отмечена шрамом. И всего несколько часов назад она видела похожий порез и на руке мальчика. ЧЕРНЫЙ ШЕЛКОВЫЙ ПЛАТОК… ГДЕ Я МОГ ВИДЕТЬ ЭТУ ВЕЩЬ? ВЕДЬ Я УЖЕ ВВДЕЛ ЕЕ РАНЬШЕ… Колосов закрыл глаза: видел, а потом напрочь забыл, потому что… Внезапно перед ним встала картина: спальня, смятая постель, на ней мертвая женщина, залитые кровью простыни, мертвый ребенок на ковре на пороге и… черный шелковый платок. Он — видел его три месяца назад при осмотре квартиры прокурора Полунина. Платок лежал на туалетном столике перед зеркалом. Складывалось впечатление, что им хотели прикрыть зеркало, как это бывает, когда в доме — покойник.
Эту деталь тогда отнесли на счет Полунина: совершив убийство семьи, он, мол, мог поступить таким образом — завесить зеркало черным, открыть газ на кухне, запереть квартиру и затем уже свести счеты с жизнью.
Колосов тогда держал эту шелковую тряпку в руках. На трех концах платка были завязаны тугие узлы. Четвертый конец был свободный. Но когда-то и там был узел — об этом свидетельствовала мятая ткань.
Колосов вспомнил все это, и внезапно его поразила одна деталь, на которую прежде он не обратил внимания: открытый газ на кухне Полунина. Для чего убийца своей семьи сделал это? Что вообще мог означать этот Поступок: всего лишь отчаяние, полубезумие или это было осознанное желание как-то замести следы убийства в квартире? Но к чему их было заметать? Ведь Полунин и не собирался бежать, скрываться. Он повесился спустя четверть часа после убийства — тела его жертв в тот миг еще не успели остыть. Значит, идея устроить в квартире взрыв и пожар имела какую-то иную цель? Какую же? Жертвы были мертвы. Для чего Полунину понадобилось в огне пожара уничтожать тела?
— Никита, ты что там, оглох? — нетерпеливо переспросил Караулов. — Что ты хотел мне сказать?
— Слушай, Юра, слушай, вот о чем я тебя сейчас попрошу… Материалы по Полунину меня интересуют. Ты не мог бы кое-что уточнить для меня в протоколе осмотра места?
— Материалы у шефа в сейфе. Я сейчас с бумагами к нему иду. А при чем тут материалы по Полунину? Мы про Ищенкова с тобой говорили и…
— Подожди, не тарахти! Я еще и сам нетверд в мыслях. Пожалуйста, внимательно просмотри протокол осмотра квартиры Полунина, спальни. Там на месте, на туалетном столике у зеркала, был платок: черный, шелковый, с тремя узлами, я помню его. Но уточни: значится ли он в протоколе?
Пауза. Удивленный следователь прокуратуры ждал.
— Потом, меня интересует осмотр трупов жены и ребенка Полунина. Все внимание мы направили тогда на огнестрельные ранения, но… Юра, прошу тебя как о личной услуге — уточни еще раз-все детали осмотра, данные экспертизы. Меня интересуют руки женщины и мальчика.
— Никита, я не понимаю…
— Пожалуйста, сделай, что я прошу. Без вопросов пока. Я буду ждать твоего звонка.
Колосов повесил трубку. Смотрел на глухую стену, выкрашенную облупившейся масляной краской. Перед ним и была — глухая стена…
В дежурную заглянул конвойный.
— Ищенкова из пятой заводить в следственный? — осведомился он деловито. — Вы говорили — допрашивать будете.
Спустя пять минут Ищенкова ввели в следственный кабинет. Колосов сразу отметил, что Ящер приоделся и прибарахлился. Вместо изъятой у него одежды после обыска на даче (его проводили со всеми возможными предосторожностями во избежание ненужной огласки местные сыщики и, к своему великому разочарованию, ни в доме, ни в саду не обнаружили ничего подозрительного) Караулов лично привез задержанному в изолятор сменные вещи-джинсы, толстовку и куртку.
Одежда была спортивная, дорогая, фирменная, как раз под стать хорошо оплачиваемому тренеру престижного оздоровительного центра. Однако в стенах обшарпанного провинциального изолятора весь этот фирменный спортприкид смотрелся крайне нелепо. В ЛВС горазда более к месту сгодился бы Ящеру стройбатовский бушлат и рваная тельняшка.
— Я хочу сделать официальное заявление. — Ищенков, узрев начальника отдела убийств, резко повернулся к сержанту-конвоиру: — Я буду разговаривать только с представителем прокуратуры. С этим, — он кивнул на Колосова, — я говорить категорически отказываюсь. Он сводит со мной личные счеты.
Но конвоир был глух и нем. С таким же успехом можно было обращаться к статуе. Дверь кабинета, тяжелая, массивная, «камерная», потому что и помещение было не чем иным, как переоборудованной камерой с подслеповатым зарешеченным оконцем под самым потолком, с лязгом захлопнулась. Они остались вдвоем:
— Слушай меня теперь. — Колосов на этот раз внешне был спокоен и холоден как лед, хотя сердце в труди его бешено колотилось. — Слушай меня очень внимательно. Готовься к тому, что ты отсюда не выйдешь ни сегодня, ни завтра, ни через месяц, ни даже через год. Два эпизода, по которым мы в прошлом году так детально и подробно с тобой беседовали, лягут в основу твоего обвинения. Мы сразу же сообщим в прессу, на радио, на телевидение, что нами задержан подозреваемый в детоубийствах фигурант. Нынешний май-горский эпизод пойдет довеском по совокупности преступлений. Мы начнем допрашивать по этому делу о трех убийствах всех, кто когда-либо… слушай меня, я сказал! Кто обмолвился с тобой хоть словом. Всех преподавателей «Олимпионика», всех учеников, их родителей, обслуживающий спортшколу Персонал от сантехника до вахтера, твоих однокашников по институту физкультуры, твою личную клиентуру, с которой та занимался в частном порядке. Мы будем допрашивать твоих знакомых по Жуковскому — всех до единого человека, начиная со школы, в которой ты учился давным-давно. Вызовем повесткой в прокуратуру всех соседей по дому, в котором живет твоя мать, вызовем гражданок Свиридову, Павлову, Яковинскую. Видишься еще не позабыл фамилии твоих подружек. А также твоих московских зазноб: Львову Викторию — ничего, что проститутка по вызову, они таких клиентов, как ты, с плеткой и ошейником, в особой картотеке держат. А также некую Лилечку-Бутон из массажного кабинета…