Ольга Алексеевна не понимала, что так удивило его в этой схеме. Схема подпольного производства всегда одна и та же: государственное сырье поступает в теневую структуру, подпольный цех производит продукцию, которая сбывается через государственные торговые организации. Очевидно, что в схеме есть еще сотрудники руководящих структур, прикрывающие всю цепочку.
— Ты посмотри, что делается в стране! Цеховики шьют все: обувь, одежду, шубы… В стране воры производят продукцию! — возмущался Андрей Петрович.
«Воры производят» — оксюморон, но чуткая к таким вещам Ольга Алексеевна не обратила внимания на алогичность выражения, она наконец поняла: это его преувеличенное удивление, возмущение — попытка скрыть от нее что-то по-настоящему плохое.
— Андрюшонок?..
— Да что ты как не знаю кто… лезешь без мыла в жопу… — огрызнулся Смирнов и тут же виновато заторопился: — Олюшонок, прости… Ну, как-то все разом навалилось, Алена прямо как черт какой-то…
— Андрюшонок, что-то еще случилось. Нам сейчас нельзя никаких ЧП… Ты и так попал как кур в ощип!
— …«Черт какой-то» — это обо мне… «Кур в ощип» — это обо мне?.. — из коридора крикнула Алена. Она вбежала в дом и, чтобы не дать себе времени подумать и забояться, не раздеваясь, бросилась на голоса родителей. Сейчас она скажет: «Пусик, прости меня» — и с этой минуты будет хорошей девочкой.
— Пусик, прости меня… — сказала Алена, прижалась к отцу, вдохнула родной запах, потерлась головой о его грудь, поцеловала галстук.
— Олюшонок, ко мне!.. Девочки, давайте жить дружно. — Андрей Петрович держал Ольгу Алексеевну и Алену в объятиях, как в домике, и ласково бурчал: — Ничего, девчонки, сейчас у меня жопа, но ничего, сейчас любая мелочь может меня свалить… сейчас я висю на ниточке… вишу… но мы еще посмотрим, кто кого…
В его голосе была беспомощная обида сильного человека, привыкшего распоряжаться всегда послушными обстоятельствами и не по своей вине потерявшего руль, и Ольга Алексеевна вздрогнула в его руках, как от внезапной боли, и Алена непонимающе вздернула брови — что это с пусиком?.. Несколько секунд они стояли, обнявшись втроем, молчали.
Поздно вечером, когда все спали, Алена выскользнула из дома, поднялась на последний этаж, оттуда на чердак, и через треугольное слуховое окно выбралась на крышу. Подошла к краю, встала у низкого, по щиколотку, ограждения, закурила. Фирменных сигарет у нее больше не было, по пути домой она купила «Космос».
Алена подслушала, что у отца неприятности, в тот самый день, когда он решил отправить ее в иностранную жизнь, и это Алену совершенно не тронуло. Не тронуло и сейчас, она не придала ни малейшего значения его словам «любая мелочь может меня свалить». Как всякому ребенку, жизнь казалась ей неразрывным полотном, положение отца незыблемым, — как и то, что родители будут всегда. Вот только это его «висю»… «висю» ее как-то царапнуло. Но все равно пусик — сильный, непобедимый, главный. Он справится со всем, что бы она ни натворила… И вдруг ей пришла в голову больная безобразная мысль: когда пусик представит, что она сделала, что его любимая девочка сняла джинсы и расставила ноги, чтобы впустить в себя какого-то урода, он умрет, умрет на месте… Или ничего, не умрет?..
Алена подвинулась к самому краю, теперь носки ее туфель упирались в проволочное ограждение. Она посмотрела вниз — во двор въехал синий «Москвич» Резников, остановился у их подъезда, Левин отец вышел из машины, открыл багажник… Алена смотрела и улыбалась — с крыши «Москвич» казался игрушечной машинкой, Левин отец игрушечным человечком, в игрушечном мире есть свои заботы… и поняла, как все на самом деле легко — шаг, один маленький шажок, и все ее проблемы решены. Алена сделала шаг — шаг назад, развернулась, направилась к слуховому окну — чердак, шестой этаж, пятый…
* * *— Стучать не буду, лучше умру, — сказала Алена. Она и правда была готова умереть, только бы не стать стукачкой.
— Киска, у тебя тупые советские представления о жизни — почему сразу стучать?
— Не смей говорить мне «стучать на друзей не нужно, надо помочь Родине», я не такая дура!
Капитан посмотрел на Алену с выражением «а по-моему, такая».
— Что я должна делать?
— Все. Как в анекдоте: «Девушка, что вы делаете сегодня вечером?» — «Все». Да не смотри ты на меня как на врага…
Алена смотрела на Капитана как на врага… А в разговоре с врагом мы думаем о себе и только о себе. Напряженно думаем, что нам делать, как нам не проиграть, как переиграть врага, но наш враг — он ведь тоже думает, а вот это мы, как правило, опускаем. Если бы Алена не была так поглощена своими чувствами — она должна защитить отца, найти способ покончить с этим и отомстить, — она бы заметила, что Капитан был крайне удивлен, увидев ее снова.
Он был удивлен, что она вернулась, и даже отчасти испуган. Девчонка не выглядела покорной жертвой, она и сейчас выглядела так, что каждому было ясно — она из мира привилегий, ей ни с чем не нужно бороться, перед ней нет препятствий. Почему она вернулась?..
Он просто решил ее попугать. На самом деле у него ничего на нее не было. Она ведь сама сказала: фотографии несовершеннолетней — сомнительная вещь. Девчонка не дура, ох не дура… Почему она вернулась?
Но раз уж вернулась…
— Неприятных клиентов у тебя не будет, это я тебе обещаю. Деньги можешь забирать сразу, а можешь оставлять пока у меня, забрать, скажем, через полгода, набежит большая сумма… Что? Ты должна быть дома не позже девяти?.. Киска моя детсадовская… Теперь самое главное.
Если бы Капитан узнал, почему Алена вернулась, он бы уверился в этом своем «такая дура», и многие, почти все, согласились бы с ним. Логика — а Алена обдумывала свое решение с абсолютно холодным носом, стараясь отключить себя от эмоций, — логика была за то, чтобы признаться отцу и попросить о помощи. Но ее решение было против всякой логики, абсолютно безумное, и сама Алена, сознавая, насколько оно безумное, даже отчасти стыдилась своей сентиментальности.
Принять решение оказалось проще, чем выслушать «самое главное». Алена, что было при ее красоте и положении понятно и простительно, была искренне убеждена, что ничего плохого с ней не случится, что на самом краю придет спасение, что она — неприкасаемая. Совсем как глупый чиновник у Салтыкова-Щедрина, который считал, что волки в лесу не тронут, не посмеют тронуть его, человека в мундире… Что с ним произошло, его сожрали? Конечно, сожрали… Самое главное было — от нее требуется быть девственницей, ее будут продавать как девственницу.
«Все не так», — подумала Алена. Это было первое горестное знание в ее жизни, первое и очень глобальное — все не так. Отец — не Главный и Сильный, она не неприкасаемая, любовь на самом деле подстава, цена некоторых вещей не сразу ясна, и иногда приходится заплатить больше, чем собирался, и в самой трудной ситуации человек всегда один. Отнеслась Алена к этому новому для себя знанию философски и с долей азарта, взглянула на Капитана, как боксер в нокауте, который, утирая кровь, поблескивает глазами: сегодня я побит, но завтра будет завтра, и мы еще посмотрим, кто кого!.. Ну, а следующая мысль Алены была: «Хорошо, что успела передать письма в защиту Мишеньки».
…В квартире на Боровой Алена побывала еще один раз, на прощание. Принесла книги, а новые не взяла, мрачно пошутила: «От правозащитной деятельности мне придется отказаться, меня бы саму кто-нибудь защитил…» В ответ хозяин квартиры предложил ей помощь правозащитников… а может быть, ей нужен обычный юрист или врач, к примеру, гинеколог? Жизнь приучила его реагировать на слова как на всего лишь слова, а понимать по другим признакам — дрожащие губы, неожиданный жест расскажут больше, чем слова. Эта девочка-красавица упоенно кокетничала, смотрела «в угол, на нос, на предмет», надувала губки, хлопала ресницами и ненароком подставляла взгляду пышную грудь — вылитая Мэрилин Монро, но в девочкиных глазах застыла слишком уж взрослая горечь, пожалуй, даже для настоящей Мэрилин слишком взрослая.
ДНЕВНИК ТАНИ
22 декабря
Пусть на моей могиле напишут: «Она ненавидела математику». Стоило бы ненадолго умереть, чтобы разжалобить, устыдить и поставить на место этих эгоистичных, жестоких, равнодушных к моим страданиям тиранов. Шутка.
А может быть, и не шутка.
Оказывается, человек за очень короткое время может дойти до состояния полной униженности.
Я вздрагиваю, когда ко мне обращаются учителя. Мне кажется, что каждый может в меня бросить камень. Я начала горбиться, и волосы у меня лезут так сильно, что на расческе остается целая прическа. Я не сочиняю больше сценарий, потому что мне кажется, что я вообще не могу сделать ничего стоящего. Я даже почти не пишу Дневник. Это творческий кризис.
А может быть, и не шутка.
Оказывается, человек за очень короткое время может дойти до состояния полной униженности.
Я вздрагиваю, когда ко мне обращаются учителя. Мне кажется, что каждый может в меня бросить камень. Я начала горбиться, и волосы у меня лезут так сильно, что на расческе остается целая прическа. Я не сочиняю больше сценарий, потому что мне кажется, что я вообще не могу сделать ничего стоящего. Я даже почти не пишу Дневник. Это творческий кризис.
Из-за всего этого мне кажется, что я НЕ ТОЛЬКО ТУПАЯ, НО И НЕКРАСИВАЯ. ЖАЛКОЕ ЗРЕЛИЩЕ.
Человек в юности не может быть один, считать себя не таким, как все, отдельным. Человеку в 17 лет необходимо ощущать себя частью целого, принадлежать какой-то идее, компании. А если нет, это может плохо кончиться.
А если человек от природы не уверен в себе, то совсем плохо.
Может быть, мне начать верить в Бога? Я могла бы перед сном встать на колени на бархатную подушечку, распустив свои белокурые кудри, как прелестный ангелочек, и молиться: хоть бы меня выгнали из этой школы, выперли, вымели поганой метлой, возможно ли такое счастье?
28 декабря
Такое счастье возможно. Меня выгнали. Перед самым Новым годом!
Директриса сказала маме, что она может мной гордиться…
Не могу писать, плачу. Маму вызвали в школу, и мы вместе вошли в кабинет директора. Директриса сказала «забирайте документы», и у мамы сделалось такое жалкое лицо, как будто она вдруг оказалась перед всеми голой. Директриса сказала маме, что она может мной гордиться, что никому еще не удавалось так ловко втирать очки. Меня назвали махинатором и Остапом Бендером. Но это практически синонимы.
Это все мое невезение. Лева три дня не был в школе, уезжал на всесоюзную олимпиаду. Результатов еще нет, но Лева сказал «могло быть лучше». Но это ничего не означает. Лева пошел в дядю Илюшу. Дядя Илюша всегда на всякий случай ждет худшего. Папа считает, это еврейская черта.
Так у кого мне было списывать, пока его не было? Все открылось: и что я списываю, и вся моя система «списывание — выбегание в туалет». Также открылось, что я не понимаю, что списываю.
Мама дрожала. Губы дрожали, руки тряслись. Лучше бы она заплакала, но она никогда не плачет, она сухая и сильная, как ковыль. Говорит, что показывать на людях свои чувства — распущенность!
Директриса сказала «можно учиться и в обычной школе». Она не нарочно ударила маму по самому больному. Что мамина обычная дочь, тупица тряпочная, будет учиться в обычной школе.
— Девочка не виновата, что у нее нет способностей. Может быть, она проявит себя в чем-нибудь другом… Не ругайте ее, — напутствовала маму директриса (добрая, пожалела меня), и мы вышли из кабинета.
— Ну что же делать, мой глупый кот, будем держаться, — мужественно сказала мама, и тут я смертельно испугалась: если она ко мне добра, значит, моя жизнь действительно кончена.
Мы шли по коридору, мама все повторяла «выгнали, выгнали…». Я плакала. Мы прошли по всей школе, по коридору, спустились по лестнице и вышли на улицу. Все это было как в кино: мама выводит свою воющую дочь из цитадели науки. А последний кадр должен быть такой: мы уходим вдаль, от школы, наши фигуры становятся все меньше и меньше, пока не растают.
Что было дома! Господи! Что было!
Папина растерянная улыбка медленно превращается в гримасу, мама на диване в застывшей позе плюс тети-Фирина беготня вокруг дивана с валерьянкой, дядя Илюша курит одну сигарету за другой. При драматических событиях он всегда пьет коньяк и курит, где придется, как в праздник.
— Нет, вы понимаете, какая она неспособная? Даже заслуги ее деда и отца перед советской наукой не позволяют им держать ее у себя, даже из жалости… Она махинатор! Позор, какой позор! Никого, слышите, никого еще не выгоняли из этой школы за обман, она без-на-деж-ная…
Мама говорила что-нибудь ужасное про меня и опять отворачивалась к стенке. Все сидели у дивана и смотрели на нее со скорбными лицами, как будто я умерла и они меня оплакивали.
Хотя как бы я вместе со всеми сидела у дивана, если бы я умерла?
Господи, как бы хоть немного ее утешить. Но как? Даже заслуги моего папы перед советской наукой не позволили им терпеть меня, тупицу тряпочную. Моя жизнь — это череда неудач.
Но еще хуже — папа.
— Неужели ты не могла справиться с программой? Или обратиться за помощью? Или, в конце концов, во всем признаться? Порядочный человек не ставит своих близких в унизительное положение. Это недостойное поведение. Это подлость.
Подлость? Я подлая? Я зарыдала, как раскаявшаяся преступница, как Мария Магдалина, даже начала икать. И тут взорвался дядя Илюша. И закричал:
— Эмка! Я не дам тебе ее мучить!
Тетя Фира с упреком посмотрела на папу, взяла меня за руку и посадила к себе на колени. Зашептала:
— Моя маленькая, моя маленькая мышка. — И погладила меня по голове, и закричала: — Вы! Посмотрите, что у меня в руках! Господи! У нее же волосы клоками лезут!
— Вот! Теперь вы довольны?.. До чего довели ребенка! — простонал дядя Илюша. И сказал: — Господа, вы звери.
У нас с ним много любимых фраз из кино, хотя сам фильм «Раба любви» я не особенно люблю.
Дальше все кричали одновременно.
Дядя Илюша кричал: «Фаинка, ты же мать!» и «Фирка, ты же учитель!».
Мама с дивана кричала: «Вам хорошо говорить, у вас Лева!»
Тетя Фира кричала: «Лева у нас, и Таня у нас! Если ты не считаешь, что у нас общие дети, то иди к черту, Фаинка, мы больше не друзья!»
А папа, как обычно, любовался тетей Фирой.
Если бы снимали кино «Портрет идиотки на фоне великого человека», это была бы кульминация сюжета.
И тут зазвонил телефон. Папа покивал в телефон и сказал:
— Так. Всем тихо. Кое-какая информация. Ну… олимпиадная математика — чрезвычайно закрытый мир, но через цепочку моих аспирантов удалось узнать. Я не обозначал своего интереса к Леве, просто попросил позвонить, когда будут известны результаты. Приятель моего аспиранта дружит с…
Тетя Фира задрожала и быстро скрестила за спиной пальцы, я видела!
— Эмка, не томи! Лева попал в команду на международную?.. — спросила мама. Она заранее светилась, как сорок тысяч звезд. Это ее правило: нужно думать о хорошем. Работает со всем, кроме меня.
— Он попал в команду запасным, — сказал дядя Илюша. Это его правило: нужно думать хуже, а не лучше.
— А разве я не сказал? Простите… Лучший результат. У него лучший результат на всесоюзной олимпиаде. Ну, скажем так… один из лучших.
На секунду все оцепенели в своих позах, как в игре «Замри!», потом мама кинулась целовать тетю Фиру, потом тетя Фира поцеловала папу, потом дядя Илюша обнял папу.
А про меня все забыли!
Вот это настоящая кульминация сюжета «Портрет идиотки на фоне великого человека».
Или развязка?
Да, думаю, это развязка.
И даже есть мораль, как в пьесе Островского: в одном месте убавится, в другом прибавится.
Утром я услышала из спальни родителей странные звуки. Как будто кто-то хрюкал и выл. Я заглянула — мама плакала. Она плакала настоящими слезами и говорила: «Меня никогда ниоткуда не выгоняли, меня ни разу ниоткуда не выгоняли, господи, я же так старалась…» При чем здесь она? Почему она переживает мой позор как свой?
Может, мне нужно было ее обнять? Но она плакала и повторяла: «Уйди, уйди, ради бога». И я ушла. У нас не приняты проявления чувств. Мама может обнять Леву, но меня никогда.
Январь
Мука № 2
Когда Фира махала рукой вслед автобусу, отъезжавшему с площади Искусств в Усть-Нарву, она не знала, что Мучение № 2 уже началось.
Проводив взглядом автобус, увозивший Леву в математический лагерь, Фира счастливо вздохнула, — как говорила Фирина мама, «нахес фун ди киндер», нет большего счастья, чем осознание, что твой ребенок идет правильным путем, нет большего счастья, чем уверенность, что делаешь для своего ребенка все. Математика — это путь. Как балет — не отдашь ребенка в Вагановское училище — не увидишь его на сцене Мариинского театра, и Лева идет по своему пути. Математический лагерь был лагерь в лагере: ребята из маткружка жили в обычном пионерском лагере, но на особом положении, не принимали участия в мероприятиях и целыми днями занимались математикой.
Лева двинулся по своему пути, а Фира пришла домой без Левы. Ликвидировала новогодний беспорядок, затем с наслаждением сделала уборку в Левиной комнате, затем собрала остатки новогодних салатов и понесла Кутельманам, и пока они вяло бродили по дому — накануне сидели до утра, — решила помыть посуду и, начав, не смогла остановиться, пока не убрала всю квартиру, все шесть комнат, затем, вернувшись домой, совершила немыслимое для себя действие — легла на диван. И к вечеру не встала, и к ночи, и на следующее утро, лежала на диване лицом к стенке.