Фира, учительница, завуч, хозяйка дома, бодро-весело справлялась с ежедневной круговертью, но все же уроки-учебные планы-репетиторство-очереди за продуктами-готовка-стирка-тетради… Может быть, она решила воспользоваться впервые за долгие годы выпавшей ей передышкой и полежать, масштабно, с размахом, належаться за всю жизнь? Нет. Фира отвернулась от мира и не собиралась поворачиваться к нему лицом. Прошло два дня, три… Прошло пять дней, пять! Фира не встала, и предположения высказывались самые разные.
— Она волнуется, что Лева там ест и вообще, как он… — догадался Илья.
Фира мотнула головой, фыркнула — глупости! Лева, конечно, домашний мальчик, избалован ее безупречным уходом и вкусной едой, но если он похудеет, питаясь скудной столовской едой, не беда. Разве это может перевесить главное — все каникулы он будет заниматься математикой.
— Вставай, бока отлежишь! Поедем в Комарово, на лыжах, — предложила Фаина. — Или пойдем на Петропавловку по льду, как в школе, помнишь?.. А хочешь в театр?.. А хочешь… Фирка, что ты хочешь?!
Фира помотала головой — ничего не хочу.
— Может быть, у нее депрессия… — высказался Кутельман.
«Депрессия» было слово абсолютно не из их обихода, слово из иностранных романов. Как читатели они уважительно сопереживали душевным терзаниям персонажей, но вообразить, что сам страдаешь депрессией, было все равно что отнестись к себе самому как к персонажу романа.
— Депрессия!.. Не смеши меня, эту глупость придумали бездельники, чтобы оправдать свое нежелание активно жить и работать… Нет, это что-то конкретное. Она что-то от нас скрывает, у нее что-то со здоровьем… Она не беременна? Не похудела? — сказала Фаина.
Фира подала с дивана знак — не беременна, не похудела.
— Я так и думал — здорова, как корова, — почему-то обиженно сказал Илья и резко, и правда как на корову, заорал: — Вставай! Как тебе не стыдно? Ты что нас пугаешь? Вставай! У тебя что, ноги отнялись?!
Ноги отнялись?.. У нее отняли разом ноги, руки, голову, ее саму у себя отняли. Они не понимали, никто не понимал! Просто ее тошнит, просто она не может, не может… Цветочки на обоях такие красивые, сиреневые лепестки, желтые сердцевинки. Лучше она на цветочки посмотрит.
Фира, конечно, не персонаж иностранного романа и никогда не была избалована возможностью лелеять свое душевное состояние, но… Может быть, все же депрессия?
Симптомы глупости, придуманной бездельниками, были налицо. Подавленность, тоскливое безразличие ко всему — Фира мысленно называла это «плохое настроение», что было не вполне точно, у нее не было никакого настроения, сплошной серый фон, будто дождь стеной. Снижение энергии и уменьшение активности — она называла это «я скоро встану». Утрата удовольствия от всего, что всегда было приятно, — это она никак не называла, просто на любые предложения Ильи — ее любимая еда, кино, прогулка, секс — поворачивалась к стенке. Ну, и нарушения сна и аппетита казались естественными: не спит ночью, потому что весь день проводит в полудреме, не ест, потому что не тратит энергии.
На десятый день тревожного Фириного лежания Кутельман зашел посмотреть на Фиру. Посмотрел и сказал: «Вставай, сейчас поедем». Фира привычно пробормотала: «Куда, гулять? Не хочу, не могу…», взглянула на него и вскочила. Бегала по комнате, причесывалась, красила губы, наряжалась и приговаривала: «Это же далеко, Усть-Нарва далеко, Усть-Нарва очень далеко…»
Ехали не быстро, Кутельман был довольно беспомощный водитель, тем более в метель и гололед. Он держал руль немного слишком крепко, почти вцепившись, — Илья говорил, что он неправильно держит руль и что сидит слишком близко, — неправильно держал руль, старался не съехать на обочину, мысленно возмущался неосвещенной трассой. На полдороге до Ивангорода машину занесло, развернуло поперек шоссе, Кутельман занервничал, поехал еще медленней, потом сообразил — нужно успеть до ночи, заторопился, совсем разнервничался и особенно нервничал, что Фира заметит. Когда наконец-то подъехали к мосту, соединявшему русский Ивангород и эстонскую Усть-Нарву, он облегченно вздохнул — успели, и тут Фира сказала «поедем домой, я передумала, не хочу».
Кутельман развернулся молча, не возмутился и не одобрил, не сказал «правильно, привыкай быть без Левы», за молчание Фира была ему благодарна больше, чем за эту безумную гонку в метель и гололед.
Кутельман не стал гадать, почему она передумала. У него было убеждение, почти теория: внутренний мир нормального здорового человека закрыт на замок, «душевная близость», «откровенный разговор», все это плотоядное копание в чужом внутреннем мире, некое душевное людоедство происходит в конечном счете от собственного эксгибиционизма.
Теоретически он «душевную близость» не одобрял, а практически не был на нее способен, заговорить о чувствах, своих ли, чужих, было для него совершенно то же, что впереться в чужой дом с раскладушкой и расположиться на ночь. Но с самим собой у Кутельмана была душевная близость, и иногда он спрашивал себя — что это, любовь? Короткая, как видение, мысль о Фире перед сном, жалость, которую он к ней испытывает, — это любовь? Отвечал он себе неопределенно, «да, нет, не знаю», и понимал, что это единственно правильный ответ. В физике ведь существуют нерешенные проблемы. Чем время отличается от пространства? Почему нарушения CP-инвариантности наблюдаются только в некоторых слабых взаимодействиях и больше нигде? Являются ли нарушения СР-инвариантности следствием второго закона термодинамики или же они являются отдельной осью времени? Есть ли исключения из принципа причинности? Является ли прошлое единственно возможным? Является ли настоящий момент физически отличным от прошлого и будущего или это просто результат особенностей сознания? Как люди научились договариваться о том, что является настоящим моментом?.. Так и любовь. Любовь — это то, что люди договорились считать любовью. У других людей любовь — это секс, страсть, а у него такая… Иногда он понимает Фиру, сейчас она не больна, просто у нее, как говорится, сдали нервы. Она ведь очень полноценная, даже в Новый год дольше всех веселится, не хочет прекращать праздник и любую эмоцию, горестную или радостную, переживает на высоком градусе. Волнение за Левин результат на всесоюзной олимпиаде, радостное возбуждение от его победы, и тут же страх — международная олимпиада, пустят — не пустят… и вдруг резко усталость, опустошение. Иногда он ее не понимает, как сейчас, она была в нескольких минутах от Левы и не захотела его увидеть. Но ему не нужны объяснения. Фира может вести себя как хочет, а слов ему не нужно.
Дома Фиру ждало письмо от Левы. Письмо было информативное, всего несколько строчек — решаем задачи, еда нормальная. В конце была приписка: «Мама, я очень скучаю, я думаю о тебе перед сном». Фира прочитала и улыбнулась — хорошо, что они развернулись и уехали. Если бы она увидела Леву и опять уехала, она бы не выдержала, умерла. Когда Лева вернется, она сможет поцеловать его, погладить, прижать к себе и больше никогда с ним не расстанется.
Она опять легла лицом к стене, и уже как-то твердо легла, всем своим видом показывая — да, именно так она проведет это время, и не нужно задавать вопросов. Ей оставалось прожить без Левы еще неделю.
«Нет, ну ты, Фирочка, просто из ряда вон», — говорила Фире ее мама, когда та ее удивляла. Фирино Мучение № 2 может показаться надуманным, но на любое «так не бывает» есть достойный ответ «нет, бывает», и нам остается удовлетвориться тем, что Фира — из ряда вон.
Когда Лева вышел из автобуса на площади Искусств, у Русского музея, Фира бросилась к нему, как будто он пришел с войны.
— Мой хороший, я без тебя… Я еле дожила… — сдавленным от нежности голосом сказала Фира и замерла, ожидая, что… Она совсем потерялась в своей нежности, так далеко уплыла, что уже не видела берега. Придется признаться — Фира ожидала услышать: «Мама, я тоже еле дожил…»
— Мой хороший, мой маленький… Как ты?..
— Нормально.
Лева сказал «нормально» и отодвинулся. И отодвинулся.
Вечером забежала Фаина, посмотреть на Леву.
— Фирка, а Лева как-то резко изменился, он у нас уже мужчина… Красивый мужчина, как Илюшка, — сказала Фаина. — И голос, как у Илюшки… А помнишь, как ты боялась, что у него навсегда останется тонкий голос?..
— Не помню… — упрямо ответила Фира. Она беспокоилась, что у Левы тонкий голос, как у девочки, даже слегка писклявый, а у него бас.
— …Лева, я караулю ванну. А после приходи в палатку… — Фира в халате и закрученном на голове полотенце заглянула к Леве.
Помыться в коммуналке было совсем не то, что забежать в ванную комнату в своей, отдельной, квартире. Вечернее мытье называлось у Резников «караулить ванну». Чтобы воспользоваться душем, висящим на кране общей, с пятнами ржавчины, ванны, Фире нужно было вытащить стоящие в ванной соседские тазы с замоченным бельем, затем отдраить ванну, затем уследить, чтобы перед Левой не влез никто из соседей. Фира торопила Леву, понукала Илью, отрывая одного от занятий, другого от телевизора, — «караулить ванну» было нервным общесемейным мероприятием, похожим на план боевых действий.
— …Лева, я караулю ванну. А после приходи в палатку… — Фира в халате и закрученном на голове полотенце заглянула к Леве.
Помыться в коммуналке было совсем не то, что забежать в ванную комнату в своей, отдельной, квартире. Вечернее мытье называлось у Резников «караулить ванну». Чтобы воспользоваться душем, висящим на кране общей, с пятнами ржавчины, ванны, Фире нужно было вытащить стоящие в ванной соседские тазы с замоченным бельем, затем отдраить ванну, затем уследить, чтобы перед Левой не влез никто из соседей. Фира торопила Леву, понукала Илью, отрывая одного от занятий, другого от телевизора, — «караулить ванну» было нервным общесемейным мероприятием, похожим на план боевых действий.
Лучше бы Фаина не забегала посмотреть на Леву, лучше бы она не смотрела на Леву, лучше бы не говорила… Но Фаина сказала, и Фира увидела, увидела!.. Неужели нужно было с Левой расстаться, чтобы его увидеть?.. Лева — совершенно не такой, каким она все это время его себе представляла, отвернувшись от всех к цветочкам с желтыми сердцевинами. Не то чтобы у него появились первые признаки взросления — Леве семнадцать, и очевидно, первые признаки взросления она давно пропустила, — он взрослый! Еще по-мальчишечьи длинноногий, как кузнечик, уже по-мужски широкоплечий, взгляд сосредоточенный, как будто он размышляет, что с этим новым собой делать, и, главное, подчеркнуто отдельный от нее. Ее малыш — мужчина?! Как говорит Илья, сталкиваясь с очевидным, неприятно очевидным, — что вдруг? Звучит анекдотично, но не бессмысленно: мы не хотим признать очевидное, слабо отмахиваемся — только не сейчас, ну почему именно сейчас, что вдруг?! Можно верить, можно не верить, но это был шок.
— Приходи в палатку, — позвала Фира, как будто не всерьез, смеясь над маленьким уютным секретом между собой и своим большим мальчиком, не всерьез, но всерьез.
«Палатка» было слово из Левиного детства, Фира брала ребенка к себе в кровать и предлагала — давай играть в палатку. Накидывала на него и на себя одеяло, и там, в темноте, они были только вдвоем, и Лева рассказывал ей все, что нельзя рассказать при свете. Последние годы, конечно, обходились без одеяла, но все главное обсуждалось «в палатке». И не только Лева, Фира рассказывала ему о себе не меньше, чем он ей, и много больше, чем когда-либо рассказывала Илье.
— Придешь?..
— Думаю, палатка себя изжила… Мне нечего рассказать, — сказал Лева, в лице смущение и решимость, как у человека, вынужденного причинить боль, как у Фиры, когда она в детстве мазала йодом его разбитую коленку — больно, но надо.
— Лева, но как же?! — вскрикнула Фира, как раненая птица. — Ты мне ничего не рассказал, я ничего про тебя не знаю… А я, мне-то есть что рассказать…
Фира словно со стороны услышала свой голос, застыдилась жалкой просительной интонации.
— Если что-то важное, давай завтра.
Если важное, то завтра?.. А если не важное, то никогда?.. Если важное, то завтра, а если не важное, то никогда…
«Ох и простая ты, Фирка, у тебя все на лице написано, лицо-то прибереги», — говорила ей мама, и действительно, у нее на лице все, но что ей было скрывать — счастье? А вот сейчас-то лицо можно было бы приберечь, лицо у Фиры стало как у девочки, с которой отказались танцевать, отвергнутое, как будто никому не нужна, и самой себе не нужна. В голове прозвучало: «Моя жизнь закончилась», и это не был истеричный взвизг, просто тупая, не окрашенная никакими эмоциями констатация факта.
…Дети взрослеют, да, но почему именно сейчас, сегодня?! Она жила без Левы, как с войны его ждала. Ну вот, Лева дома, но где ее Лева, ее цветочек?.. Даже осенью Лева на приглашающее к откровенности кодовое слово «палатка» откликался, даже пахнущий алкоголем и сигаретами, оставался маминым золотым малышом! Перед отъездом в лагерь, под утро после Нового года, Лева пришел к ней, лег поверх одеяла, прижался, и она привычно уткнулась в ямку между плечом и шеей, он замер, и она замерла…
Если бы Фиру спросили «ты что думаешь, так будет всегда?», она бы насмешливо улыбнулась, помотала головой — нет, конечно нет. Но подумала бы — да, да! Да, так будет всегда. А если нет, то небо упадет на землю.
Небо упало на землю и сильно Фиру придавило.
Февраль
ДНЕВНИК ТАНИ
5 февраля
День Моего Позора. Я подлец.
Одновременно это Самый Удивительный День в моей жизни. Я должна быть очень счастлива, но я несчастлива.
Алена герой, а я подлец. Между прочим, у слова «подлец» нет женского рода. Это намек на то, что женщина — существо второго сорта, от которого никто не ждет благородства.
Господи, как стыдно, тем более я — еврейка!
Сегодня после последнего урока объявили, что будет комсомольское собрание. Повестка дня — исключение из комсомола Инны Гольдберг. Она эмигрирует в Израиль.
Инка у нас в классе недавно, и она мне не подруга, но это большое потрясение. У всех нас была одинаковая судьба, а теперь ее судьба перевернулась.
Я шла на это собрание как на казнь. Инка не хотела рассказывать, что уезжает, но почему бы ей не предупредить меня, что сегодня ее будут исключать?! Я бы тогда не пришла в школу, чтобы не участвовать в этом. Порядочные люди не ставят других в такие щекотливые ситуации! Или ставят? Наверное, все-таки ставят, а уж человек должен сам решать, как ему себя вести.
Ну, я и решила, как мне себя вести — незаметно улизнуть. Но в вестибюле директриса схватила меня за рукав и грозно сказала: «Кутельман, а ты куда?»
Теперь — внимание! Подробно! Чтобы я никогда не могла сделать вид перед собой, что я это забыла!
Я вошла в класс последней и в изумлении остановилась на пороге. Все сидели на правом ряду, теснились по трое на партах, а в левом ряду сидела одна Инка. Одна! Никто не захотел сесть с ней в одном ряду, как будто она заразная. А на кафедре поставили стулья для директрисы и учителей. Тетя Фира сидела, не поднимая глаз.
Я замерла, как добрый молодец на перепутье дорог, направо пойдешь — совесть потеряешь, налево пойдешь — страшно. Все смотрели на меня, куда я пойду. И учителя смотрели, и директриса смотрела на меня таким специальным взглядом, который очень много чего означает, например, «если ты сядешь с этой, значит, ты одобряешь предательство родины», или «может, ты и сама хочешь эмигрировать», или «у твоих родителей могут быть неприятности», или просто «ты еврейка!».
И я сразу вспомнила, что я еврейка. Нет, не так! Что мне вспоминать, я и не забывала! Она смотрела на меня так, что у меня на лице запылало «я еврейка». Я еврейка, а они русские, они русские, а я еврейка… Они главные, а я подчиненная… Они могут меня исключить, не знаю откуда, отовсюду, из жизни! Но я должна поддержать человека, который сидит один, как прокаженный, которого судят, даже если я не разделяю его взглядов. И я пошла мелкими шагами по проходу, и — правда! я клянусь! — я до самой последней секунды думала, что сяду к Инке, и вдруг не своим голосом сказала «подвинься» и бухнулась четвертой на последнюю парту в правом ряду. Потому что, если бы я села с Инкой, это выглядело бы, как будто нас обеих судят, а я не хотела, чтобы меня судили. Ну вот. Так я стала подлецом.
Директриса сказала:
— Нина, ты комсорг, начинай…
Нина говорила очень искренне:
— Инна! Пусть твои родители уезжают, если хотят, а ты оставайся! Я даю тебе честное слово, что мы все тебе поможем, весь класс, мы все будем твоей семьей. Не бросай свою родину, не предавай страну, которая дала тебе все.
Инка посмотрела на нее, как будто она рехнулась. Нина не подлая, она и правда во все это верит. Но для нее принципы важнее людей, она за свои принципы проедет по нам танком.
И еще она не понимает, что такое семья, мама с папой, потому что ее удочерили.
Потом все голосовали за исключение, и мне уже было не трудно поднять руку вместе со всеми, потому что трудно совершить первую подлость, а потом все пойдет как по маслу. К тому же подлец всегда найдет оправдания своему поступку, и я нашла: зачем Инке за границей быть членом ВЛКСМ? Я закрыла глаза и так, с закрытыми глазами, потянула наверх свою подлую ручонку!
Алена одна подняла руку, что она против. И сказала, что каждый человек должен иметь свободу выбора, свободу самому решать, где жить, что комсомол — это не родина, а Ленинград можно любить и вдали от него. И что Инке не нужно быть комсомолкой в Израиле, но лично она, Алена, из принципа против ее исключения.
После собрания Инка стояла с опрокинутым лицом, и все ее обтекали, словно ее нет. И я тоже. Сделала вид, что тороплюсь. Только Алена подошла к Инке.
Я всегда пишу про Алену одними глаголами, как будто она персонаж в сценарии. Сценарий пишут одними глаголами действия: «подошла», «положила руку», «улыбалась», и никаких «почувствовала», «подумала». Но про некоторых людей так и хочется писать прилагательными. Ариша — персонаж прилагательных, Алена — герой глаголов. А Нина — дура.