А вечером… Это Самый Удивительный Вечер в Моей Жизни.
Я рассказала Леве о своем падении.
— Я предатель чести, и с этим уже ничего не поделаешь, это останется в моей биографии навсегда. Но я торжественно клянусь — я больше никогда, никогда не буду трусить и подличать. Честное слово, я клянусь… Чем клянусь? Я клянусь жизнью!
А Лева сказал: «Какая ты смешная» — и…
Нет, этого не могло быть, никогда! Невозможно, невероятно, нереально! Я подумала, что он утешает меня из-за того, что я предатель.
Лева сказал: «Я тебя люблю».
!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Он сказал!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Он сказал: «Я тебя люблю».
Любит МЕНЯ? ЛЮБИТ меня? Но почему? Лева и я — это как будто на картине «Даная», как будто Бог пролился на меня золотым дождем. Как будто я Буратино и все-таки нашла клад на Поле чудес. Как будто мне преподнесли огромный торт с розами, но я знаю, что он не мой. Торт, а не Лева, но Лева тоже. Лева — гений и античный красавец. Мне по ошибке дали то, что не может мне принадлежать.
Он сказал, что увидел меня другими глазами и понял… и все. Я спросила: «А что ты увидел?»
Он сказал: «В тебе есть секрет».
А в Леве для меня есть секрет? Нет. Про Леву я все знаю.
Я прибежала к Алене с Аришей спросить, какой во мне секрет.
Алена сказала: «Посмотри на себя в зеркало».
Я посмотрела. Если долго смотреть на себя в зеркало, то видишь там не себя, а совершенно незнакомого человека.
Алена с Аришей стояли рядом и говорили, что у меня огромные глаза, длинные ноги и ресницы, необычное мышление, пухлые губы, как у амурчика. Спасибо вам, девочки, я никогда в жизни не слышала о себе столько хорошего. И ни слова о моих недостатках, ни одного намека на мой длинный нос!
Ариша сказала, что это красивая история, что наши с Левой отношения — это продолжение прекрасной дружбы наших родителей. Даже в любви я продолжение своих родителей, а не сама по себе.
Счастлива ли я? Нет! Счастье, которое могло быть безудержным и безрассудным, омрачено историей с моей подлостью.
Да, чуть не забыла — что я ответила Леве. Я сказала: «Я тоже тебя люблю». Это было, как будто я смотрю кино. Про что кино? Про любовь в десятом классе, а не вообще про любовь.
Зачем думать о человеке, которого никогда не увидишь? Зачем читать перед сном стихи из тетрадки, ведь я давно уже знаю их наизусть.
Март
ДНЕВНИК ТАНИ
3 марта
Вся моя жизнь — ожидание.
Желание вернуть тетрадку со стихами уже превратилось в манию. Сколько раз я была в рок-клубе? «Пикник», «Россияне», «Мифы», «Зеркало», «Меломаны», «Яблоко», «Мануфактура», «Зоопарк», «Странные игры», «Тамбурин», «Патриархальная выставка»… Людей на концертах в рок-клубе сотни, и из других городов приезжают, они знают о концертах, у них своя система оповещения. Я хожу в рок-клуб на все концерты! На все! Но все бесполезно. Его нигде нет.
Она боится огня, ты боишься стен, тени в углах, вино на столе.
Послушай, ты помнишь, зачем ты здесь, кого ты здесь ждал, кого ты здесь ждал?
Мы знаем новый танец, но у нас нет ног, мы шли на новый фильм, кто-то выключил ток, ты встретил здесь тех, кто несчастней тебя, того ли ты ждал, того ли ты ждал?
Я не знал, что это моя вина, я просто хотел быть любим, я просто хотел быть любим…
Она плачет по утрам, ты не можешь помочь, за каждым новым днем новая ночь, прекрасный дилетант на пути в гастроном, того ли ты ждал, того ли ты ждал?..
Того ли я жду, того ли я жду?
Я вовсе не фанат рока!
Тексты мне не нравятся. Кроме «Аквариума». Стихи БГ не кричат, что он свободен, и поэтому он свободен. А у других групп такая агрессия, как будто человеку нельзя даже просто идти по улице, а нужно вырваться, всех раскидать, всех побить. Мелодия тоже есть только у «Аквариума», эти песни можно петь, а у остальных просто скороговорка.
Но сегодня было интересно. Конферансье объявил: «У нас первый раз молодая группа „Кино“, давайте будем снисходительны». И вдруг раздался дикий вой, кто-то за кулисами заорал «А-а-а!», и все уже стали озираться, может, пожар. И тут на сцену вышел мальчик восточного типа, очень красиво одетый — золотая жилетка, кружева. Он пел что-то вроде «Я начинаю день, я кончаю ночь, двадцать четыре круга прочь, я — асфальт!». Это было необычно, не как у всех. В зале кричали «Цой, давай!», все хлопали как сумасшедшие, и я тоже.
Конферансье сказал: «Группа „Кино“ показала нам кино». Точно, это было кино, не похоже на другие рок-группы. После «Кино» были «Странные игры», мальчики в черных галстуках и черных очочках, хуже «Кино».
И в этот раз все бесполезно, его не было!
После концерта мой сосед спросил: «Хочешь завтра пойти со мной, посмотреть, как Гребенщиков записывает альбом Цоя?» Я ответила, что не отношусь к девочкам, которые вьются вокруг рок-музыкантов.
Мы сели на Невском на 22-й автобус, переехали через Охтинский мост, вышли на Охте, пришли в Дом пионеров — грязно-серое здание, на последний этаж, по длинному коридору до конца, в студию звукозаписи. Там был усатый-бородатый хозяин студии в домашних брюках и тапочках, Гребенщиков, Цой, его девушка Марьяша, симпатичная, веселая, музыканты «Кино» и ученики Гребенщикова, они ждали, когда у него будет перерыв в записи и он покажет им какой-нибудь аккорд на гитаре.
Я сидела в углу, как забытый в раздевалке мешок со сменной обувью. На полу около меня лежала гитара без грифа. До вечера записали музыку без вокала к двум песням, одна про алюминиевые огурцы на брезентовом поле.
Но все напрасно! Его не было. Глупо было думать, что он может быть в студии, ведь он москвич, но я думала — а вдруг?
Я жду, жду…
Еще я жду ответа из журнала.
Я была на почте на Загородном семьдесят восемь раз, каждый день в течение трех месяцев минус воскресенья.
Когда я иду на почту, я просто несусь на крыльях, я уверена, что меня ждет письмо из журнала с ответом «да». Да, да, да! И что меня ждет слава. И самое главное — мама с папой придут в себя после моего исключения из школы и поймут, что я чего-то стою. Особенно меня волнует папино отношение ко мне. Бедный папа так хотел мной гордиться, но гордиться нечем. Он самый умный человек на свете, его дочь должна быть необыкновенной, а не заурядной бездарностью, полным ничтожеством.
Девушки на почте знают меня, они сразу говорят: «Тебе пишут».
Когда я иду с почты, я еле плетусь, как раздавленная гусеница, притом самоуверенная гусеница, которая почему-то возомнила, что она писатель.
И так 78 раз.
И 78 раз плюс все воскресенья я просыпалась и думала: «Сегодня пришло письмо, а на следующем концерте я его встречу, сегодня пришло письмо, а на следующем концерте я его встречу…»
Если честно, я себя не понимаю! Меня любит Лева, Лева, гений, античный красавец, и я его люблю. Зачем я ищу на рок-концертах незнакомого человека, теперь уже без надежды, просто по привычке хожу, ищу. Он невысокий, растрепанный, длинные волосы спадают на свитер, потертые джинсы, я не помню его лица, а вдруг я его не узнаю… Вот дура!
Я люблю Леву. Я его люблю, но не могу!
Ох, нет!!!!!
Я даже писать об этом не могу! Не могу я, не могу писать о себе, о сексе, о моих отношениях с Левой!
Я лучше напишу как будто это рассказ.
НЕсекс
Он был Пылкий Влюбленный, красивей его и умней не было на свете, и он всегда, каждую минуту хотел обнять, поцеловать, хотя бы прикоснуться к ней. Она тоже его любила, восхищалась им и была благодарна за то, что из всех женщин мира он выбрал ее. Но ей казалось, что рядом с ними всегда незримо находятся их родители, все четверо, и качают головами: «Дети, как вам не стыдно!» Поэтому она вела себя так, чтобы незримые родители уверились, что ей безразлично, прикоснется он к ней или нет, а если прикоснется, то она ничего не почувствует. Это было, как будто ее тело заперли на замок, а ключ забрали.
Но она не была холодной девушкой, и когда он дотрагивался до ее руки или плеча, она в ответ приоткрывала полоску на плече, на груди, а один раз подняла свитер, как на осмотре в медкабинете, и быстро опустила обратно… Когда он дотрагивался до нее, она не могла оставаться совершенно равнодушной, в ней начинали порхать любовные бабочки, но ей всегда что-то мешало. Она знала, что именно. Ей мешал он сам! Как будто любовные бабочки взлетели бы выше, если бы это была не его рука, а чья-то, кого она не знала, рука незнакомца. Более опытные женщины, наверное, посоветовали бы ей представлять все что ее душе угодно, и им обоим было бы хорошо, но она не хотела! Быть с ним, но с незнакомцем было безнравственно и нечестно по отношению к Пылкому Влюбленному.
Но каждый раз после того, как они оставались наедине, после порхания любовных бабочек, она чувствовала печаль, как бывает, когда знаешь, что нужно чувствовать возбуждение, счастье, но не чувствуешь. Или когда получаешь что-то, о чем давно мечтала, а это оказывается не то. Не то, не то!
Но каждый раз после того, как они оставались наедине, после порхания любовных бабочек, она чувствовала печаль, как бывает, когда знаешь, что нужно чувствовать возбуждение, счастье, но не чувствуешь. Или когда получаешь что-то, о чем давно мечтала, а это оказывается не то. Не то, не то!
Ну вот, рассказ. А чего вы ждали, чтобы я описала эротические сцены, как в кино?
* * *Ольга Алексеевна перечитывала ленинское «Письмо к съезду», то самое, что было написано Лениным незадолго до смерти и считалось его завещанием. Крупская огласила «Письмо к съезду» в 1924 году перед делегатами XIII съезда партии, но нигде — ни в партийной печати, ни в материалах съезда — о Письме не было ни слова. Из-за этой секретности и поползли слухи, что Сталин скрыл завещание Ленина.
Что именно было в завещании, не знал никто, кроме делегатов съезда, и это знание превратилось в черную метку: Сталин уничтожил всех, кто упоминался в Письме, всех, кто Письмо читал, и всех, кто доподлинно знал, что в нем написано. Из делегатов съезда, старых большевиков, к началу войны никого не осталось, а те, кто случайно уцелел, могли лишь пересказывать ленинское завещание у лагерных костров, как былину В общем, завещание из документа превратилось в фольклор — устное народное творчество.
Ольгу Алексеевну эта детективная история с ленинским завещанием будоражила, волновала, история партии вообще волновала ее, как хороший детектив, с той только разницей, что раз прочитанный детектив уже не увлекает, а в наизусть выученном ею Письме каждый раз открывались новые грани, оттенки, интерпретации. Ну, и конечно, над детективом не плачут, а над 36-м томом Собрания сочинений Ленина Ольга Алексеевна плакала — всегда.
Письмо было рассекречено Хрущевым после смерти Сталина, на XX съезде, он извлек Письмо из небытия — почему-то Сталин его сохранил. Хрущев прочитал Письмо на съезде перед делегатами, желая, чтобы ленинские оценки Сталина помогли дискредитировать тирана. Ольга Алексеевна в душе немного посмеивалась над этой его манипуляцией: что это ты вдруг спустя тридцать лет крови и своей службы тирану призвал на помощь ленинские оценки?.. В сущности, поступок Хрущева ничем не отличался от запрещенного в споре приема «а вот и он тоже говорит про тебя, что ты…», когда для усиления собственной позиции ссылаются на чужое мнение. Но в борьбе с тираном все средства хороши, и кроме того, Ольга Алексеевна любила и жалела Хрущева как родного человека, он казался ей наивно-хитроватым честным вруном, но своим вруном, очень своим.
В том же 56-м году, вслед за XX съездом, письмо издали в дополнительном 36-м томе, и этот том Ольга Алексеевна сейчас держала в руках.
«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».
Ольга Алексеевна перечитывала знакомые строчки, и в ней, как всегда, поднималось волнение — как умен и прозорлив этот человек. «Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским…» А вот о Пятакове. Пятаков — «человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».
И — вот оно, на этих строчках она всегда начинала плакать: «Конечно, и то, и другое замечание делается мной лишь для настоящего времени в предположении, что эти оба выдающиеся и преданные работники не найдут случая пополнить свои знания и изменить свои односторонности». …Он отмечает их недостатки лишь для настоящего времени, надеясь, что они изменятся, научатся… Какой великий по нравственным качествам человек! Если бы Ленин остался жив, не было бы московских процессов.
И как всегда, она стала думать: он был человек из плоти и крови, он был болен. Письму предшествовал конфликт Сталина с Крупской, которая требовала беречь Ильича от волнений. Конечно, она была на стороне Крупской и как коммунист, и как женщина. Долг жены — беречь мужа.
Ольга Алексеевна вздохнула и — в тысячный раз — подумала: если бы страна развивалась по ленинскому пути, не было бы крови миллионов, голода, и войны бы не было… И сейчас не было бы зарвавшихся брежневских коррупционеров, не было бы у них с Андрюшей таких неприятностей, не было бы этого мучительного месяца…
С примирения родителей с Аленой прошло три месяца. Их молчаливое объятие втроем было для Ольги Алексеевны болезненно саднящим воспоминанием, она впервые почувствовала Аленину взрослую родность, слабость мужа, ну, и себя соответственно почувствовала слабой и немолодой, и все это новое ей не понравилось — лучше бы все оставалось как было: они с Андреем Петровичем непобедимо сильные, а Алена — любимый несносный подросток. Но все это были незначимые подробности внутреннего мира. Ольга Алексеевна держалась безупречно, и чем мрачнее становился Андрей Петрович, тем спокойней казалась она — для него. И, как идеальная боевая подруга, ни разу не произнесла глупого хлопотливого «Ну как там?» или «Что ты мне ничего не рассказываешь?!».
Но ведь она была живая боевая подруга. Молчала-молчала и не выдержала.
— Я не волнуюсь конкретно из-за этой истории с подпольным цехом, просто ты не такой, как бываешь обычно, когда у тебя неприятности… — сказала Ольга Алексеевна.
Это была ложь. Он был совершенно такой, а она волновалась конкретно, история с подпольным цехом могла закончиться для него плохо, но как именно плохо?..
В Москве продолжались громкие процессы. Новая метла по-новому мела, и мела очень показательно. Звучали слова «борьба с теневой экономикой», «участие московской партийной верхушки в преступных злоупотреблениях», «взяточничество высокопоставленных партийных работников», и даже «злоупотребления ближайшего окружения Брежнева», и даже — !!! — «за взяточничество получил срок секретарь Брежнева»…
Ольга Алексеевна воспринимала все это с восторгом, всей душой была за очищение партийных рядов. Но — ирония судьбы — сейчас очищение партийных рядов было против Андрюши. И совсем уж изысканная ирония судьбы — ее муж был совершенно чист, не замешан в злоупотреблениях и идеально подходил для того, чтобы попасть под кампанию. Избегая аналогии со сталинскими годами, она не говорила «московские процессы», но ассоциация, от которой она не могла избавиться, была, была! В тех московских процессах безвинно пострадали честные ленинцы, а в этой кампании мог безвинно пострадать ее муж, честный человек.
— Андрюшонок, ты понимаешь, что мне ужасно обидно? Получается, что все это — борьба с коррупцией, с партийными злоупотреблениями, все это хорошее, светлое, правильное сейчас нам не на руку… — сказала Ольга Алексеевна и поморщилась своему неожиданно выскочившему просторечию. «Не на руку» — какое-то воровское, нечистое выражение!.. Так нелюбимые ею просторечия отчего-то все чаще забредали в ее монологи.
— Все хорошее, светлое, правильное сейчас может выйти нам боком, — сказала Ольга Алексеевна и удивилась — опять просторечие.
— Хорошо хотя бы то, что тебя ничего не связывает с участниками преступной цепочки, ты никому из них не сват, не брат, — сказала Ольга Алексеевна.
— Вот черт, опять просторечие, так и прут из меня, так и прут… Что это со мной?.. — сказала Ольга Алексеевна.
Кажется, она говорила сама с собой. Смирнов не отзывался ни словом, ни жестом, ни взглядом… Нет, жестом он все же отозвался, рефлекторно почесал за ухом, и Ольга Алексеевна бросилась на него, как хорошо обученная овчарка, — это был кодовый знак, он всегда тер за ухом, когда хотел соврать.
Ну, и он ей рассказал.
…Плохое случалось с другими, но не с ними, не с ними!.. В сущности, Ольга Алексеевна думала как Алена, что с ними ничего плохого случиться не может, что страшное их минует… Каким бы спокойным ни казался Андрей Петрович, как ни уверял ее, что новая информация никак не меняет дела, не упрощает и не осложняет, просто никак, ей стало ясно — может быть, что не минует.