— Во всем разберемся, — сказал он.
В толпе началось движение, и дюжие молодцы начали прокладывать в ней проход для высокопоставленных лиц: толпа напирала, из нее, как пузыри из булькающего супа, вылетали разрозненные крики, какой-то старичок прорвался вперед всех и закричал, что ему не дали квартиры. Московский гость, не слушая старичка, запрыгнул в машину, и та немедленно отъехала.
Приземистый, крашенный желтым кран медленно катился по рельсам, пролегавшим вдоль конвертеров в ККЦ № 1. В красном клюве крана парили два контейнера с металлоломом, каждый по семьдесят пять тонн.
Над конвертером контейнеры застыли и наклонились, и металлолом посыпался из них в ненасытную прорву. Кран покатился дальше. Вячеслав Извольский неспешно шагнул с рельс, контейнеры проехали сверху, в лицо гендиректору посыпалась серая крупная пыль, белоснежные рубашки сопровождавших его охранников мгновенно покрылись серыми и черными точками.
За краном неспешно поплыл трехсотпятидесятитонный чугуноковш, похожий на горшок-переросток. Ковш остановился у первого конвертера и начал медленно наклоняться. Оттуда, где стоял Извольский, струи металла видно не было, но над конвертером взметнулось красное с желтым пламя, затанцевало, как юбка на ветру, кривляясь и строя рожицы. Ковш наклонялся все больше и больше, пока не достиг горизонтального положения, пламя уже стояло стеной, на закопченном боку ковша плясали сумасшедшие отсветы.
Извольский отступил на несколько шагов, к другой стене конвертера. Тонны кислорода и газа рванулись в десятиметровый бочонок, сверху вздыбилось желтое пламя, загудело, как взлетающий самолет, из круглой дыры посреди конвертера вырвался и затанцевал перед лицом гендиректора желтый протуберанец.
Полтора месяца назад первый конвертер лопнул.
Это случилось спустя два дня после ремонта. Ремонтировали систему охлаждения, и отремонтировали не так — вода из труб спустя несколько плавок попала в конвертер. Начались хлопки, оболочку конвертера разорвало, как бумажный мешочек, трое рабочих, побежавших смотреть, что происходит, обварились на месте и умерли в больнице, хреновый ремонт влетел комбинату в два миллиарда рублей.
ККЦ был застрахован, страховка полностью перекрывала ущерб, но московский банк, через который переводились ежемесячные взносы страховщикам, задержал платеж на три дня. И в эти самые дни и случилась авария. Теперь страховщики с радостью козыряли неполученным взносом и отказывались возмещать убытки, банк трусливо жался в сторонке, а страховщики нагло утверждали, что-де комбинат подделал платежки и передал деньги в банк уже после случившейся аварии.
Словом, со страховщиками предстояла долгая и скверная разборка, которая еще месяц назад целиком занимала ум Вячеслава Извольского, а сейчас совершенно отступила на второй план. Извольский бы про нее и не вспомнил, если бы вместе с вице-премьером в город не прилетал президент страховой компании. Страховщику, видно, хотелось использовать правительственного чиновника как арбитражного судью, и Извольский пошел взглянуть собственными глазами, как живет ККЦ после аварии.
Один из охранников тронул гендиректора за рукав и показал пальцем куда-то вниз. Извольский оглянулся. По лесенке к конвертеру поднимался Премьер. Премьер был в белой рубашке и белых брюках — самая правильная одежда, чтобы рассекать по меткомбинату- и в руке бандита болтался небольшой дипломат. За Премьером поспешала тройка бритых лбов.
Премьер добрался до конца лесенки и щелкнул пальцами. Один из лбов поспешно подал ему банку с пивом.
— Пивка хочешь? — спросил бандит.
Он ловко подцепил банку за колечко, выдрал донце и принялся жадно пить. Извольский с еле заметным презрением кивнул, и другую банку подали ему.
Пиво было действительно вкусное и холодное, и в двух шагах от ревущего конвертера оно оказалось неожиданно кстати.
— Ты сюда пришел, чтобы принести мне «Будвайзер», — спросил Извольский, или как?
— У меня не только пиво, — ответил Премьер, — у меня и закуска.
С этими словами он распахнул дипломат. Портфель был совершенно пуст и выстлан изнутри газеткою. На этой-то газетке, посредине, и лежал одинокий указательный палец с толстым перстнем, украшенным камнем бериллом — камнем, приносящим счастье владельцу.
Извольский закашлялся. Пиво брызнуло ему на рубашку.
— Заказ выполнен, сэр, — сказал Премьер.
— А забастовка?
— А забастовка продолжится, — ответил бандит.
Извольскому показалось, что он ослышался.
— Что? — спросил гендиректор.
Грохот с третьего конвертера заглушил следующие слова бандита, и если их кто-нибудь и слышал, то только генеральный директор Извольский.
Новое облако пыли обдало всех, кто находился на площадке, Премьер дернулся, смахивая с белой рубашки крапинки копоти, и тут же крапинки расплылись в безобразные серые полосы. Премьер схватился за поручень и мгновенно отдернул руку: ладонь была вся в черной саже.
Премьер поморщился и продолжал говорить. Гендиректор слушал его, и на неподвижное лицо Извольского летели пыль и шлак. Но странное дело — чем больше пыли покрывало лицо директора, тем белее становились его щеки и губы. «Хорошо, что шумно, — мелькнула вдруг в уме Извольского шальная мысль, — никакой микрофон не запишет».
Грохот затих, и Извольский сказал:
— Тогда убери его.
— Нет, — сказал Премьер.
Он передал страшный дипломат одному из быков и сунул руки в карманы, и штанины его белых брюк немедленно украсились черной каймой.
— Ты слишком далеко зашел, чтобы повернуть, — сказал Извольский.
Премьер улыбался. У него была очень грязная улыбка.
— Я слишком далеко зашел в семьдесят девятом, — сказал Премьер. — Когда сел. Впервые. А сегодня слишком далеко зашел ты. На тебе четыре трупа, фраерок. Включая областного депутата и мэра.
— Я смотрю, ты настоящий бессеребреник, Премьер, — отозвался Извольский. Из-за одного человека ты готов отказаться от трети экспорта комбината.
Премьер обнажил белые зубы, и они почти сразу же стали покрываться шлаком.
— Этот твой «Стилвейл» хорошая штука, — сказал бандит, — но «Стилвейл» это всего лишь болотная кочка, а комбинат — это комбинат. Вдруг с твоей фирмешкой что-то случится? Вдруг начнется другая фирмешка, и экспорт уже пойдет через нее? Давай сделаем надежней — ты передашь мне блокирующий пакет комбината. А я сниму шахтеров с рельс.
— Это слишком высокая цена за одного человека, — ответил Извольский, особенно за человека, которого никто не зовет по имени-отчеству.
— Ты что-то недопонял, — покачал головой Премьер, — когда ты обещал мне «Стилвейл» — ты обещал мне треть доходов комбината. Теперь я прошу меньше — я прошу четверть. И ты вдруг упираешься рогом. С чего бы это? Или ты не собирался отдавать мне эту треть? Кинуть меня хотел?
Извольский осклабился.
— Слушай, герой нашего времени, — сказал директор, — неделю ты рассказываешь мне о том, что забастовка будет снята назавтра. И каждое завтра ты приходишь и рассказываешь о том, почему у тебя не вышло на этот раз и почему тебе нужно еще немножко баксов. Знаешь, кого ты мне напоминаешь?
— Ну?
— Ты мне напоминаешь строительную компанию. Из числа тех, которые обещают дом за два доллара. Ты платишь два доллара, а потом оказывается, что для дома этого мало, и надо доплатить еще два. И еще десять. И еще сто. И еще тысячу. И самое интересное, что происходит в конце, — ты все равно не получаешь дома. А тот парень, который обещал дом за два доллара, пропадает со всеми твоими деньгами.
Извольский почти кричал и надвигался на бандита. Тот потихоньку отступал к краю площадки. Поручень врезался в белый пиджак Премьера, оставляя на нем черную полосу, Премьер оглянулся вниз и на мгновение заметил какие-то машины, ворочающиеся в далекой непроглядной темноте. «А ведь отсюда лететь этажей пять будет», — мелькнуло в уме бандита.
— Извини, браток, — сказал Премьер, — когда было по два доллара, все думали, что ты платишь за «Жигули». А выяснилось, что платить надо за ракетный крейсер.
— Вон с территории моего завода, — сказал Извольский.
— Твой сраный завод, — заверил Премьер, — издохнет послезавтра. А ты и того раньше. Ты думаешь, если тебя мэр не пристрелил, ты у нас бронированный? Да я даже сам руки марать не буду, я просто намекну о чем ты меня сейчас попросил…
— Ты сам уйдешь, — спросил Извольский, — или тебя мимо лесенки спустить? Учти, высота двадцать семь метров.
— Я сам уйду, — улыбнулся Премьер, — и я даже подожду твоего звонка. До полуночи. А после этого — уж извини. Буду считать, что ты меня со «Стилвейлом» кинул. Я не лох, знаешь ли, чтобы меня кидали.
Подхватил чемодачик и быстро затопал вниз по лестнице. Перемазанная свита кинулась за ним.
В двадцати метрах от Извольского тяжелая кубышка конвертера наклонилась, и из нее стал хлестать раскаленный металл. Гендиректор закрыл глаза, и на миг ему представилось, что он уже умер и стоит перед котлом в аду. «Кто сказал, что грешников варят в котлах, — пронеслось в голове, — наверное, в аду тоже есть технический прогресс и сейчас их варят в конвертерах. Триста пятьдесят тонн душ зараз. Экономия расходных материалов и времени».
Приезд вице-премьера наделал понятного шума. Расписание его менялось, уточнялось, еще раз менялось, и в конце концов было оговорено, что Володарчук явится в город около семи вечера и сразу проследует к одной из шахт. Как самую близкую к городу и относительно пристойную, выбрали шахту «Октябрьская».
В шахтоуправлении быстро вымели двор, а в зале совещаний устроили угощение. Долго совещались, какой стол накрывать: роскошный, в стиле «для гостей ничего не жалко», или наоборот, взывающий к состраданию, в стиле «подайте нам на трансферт». Пока наконец кто-то не сообразил, что Володарчук будет лететь четыре часа на рейсовом самолете, потому что правительственные самолеты для вице-премьеров отменили, и еще час будет ехать из Ахтарска и что за это время от так проголодается, что при виде бутербродов с сыром и докторской колбасы может разобидеться не на шутку: про вице-премьера было известно, что поесть он не дурак.
Был дан приказ обустроить роскошный закусон, к шахтоуправлению стали съезжаться грузовички с севрюгой, с икрой, с сочащимися медом туркменскими дынями, как вдруг пронесся слух, что вице-премьер летит-таки не на рейсовом самолете, а на самолете МЧС, и стало быть, в самолете он будет изучать документы и жрать, жрать, жрать, и стол в шахтоуправлении с ужрачки покажется ему пиром во время чумы, и он немедленно бросит: «Вон как шикуете, а денег просите!» Уже такие случаи бывали.
Бросились стол разгружать, встал вопрос, куда деть сверхплановую жратву, гендиректор Никишин велел отдать ее журналистам, третий час сшивавшимся в шахтоуправлении в ожидании его высочества, — авось, хоть хорошо потом напишут.
Но потом самолет приземлился в Ахтарске, люди вице-премьера расселись по машинам, предоставленным меткомбинатом, колонна с мигалками и свистом пролетела мимо вытянувшихся в струнку постовых, заворачивавших прочь все смертные автомобили, — и тут по сотовой связи донесли ужасную весть: вице-премьер как вошел в самолет после заседания правительства, так лег на кушеточку и продрых все четыре часа, включая взлет и посадку.
Что хочет человек после того, как он весь день провел на заседании, а потом четыре часа спал? Правильно, он хочет есть.
Кинулись проверять, что осталось из высокопоставленной жратвы, но журналюги, понятное дело, подмели все подчистую (да еще и написали потом, скоты поганые, что в голодающем Чернореченске их кормили икрой).
У гендиректора Никишина чуть не случился припадок, городское хозяйство из-за преждевременного истечения полномочий мэра было парализовано, и Негатив взял дело в свои цепкие грабки, приказав владельцу ресторана «Золотая падь» разбиться, но доставить в «Октябрьскую» к восьми часам приличную жрачку, угрожая в противном случае оторвать ему яйца и приделать вместо них ручку от сковородки.
Не сносить бы повару своих яиц, но, по счастью, московский гость нарушил порядок следования и заехал первым делом к забастовщикам, а уже оттуда помчался к шахте.
Ровно в восемь он вошел в зал заседаний, где проворными жуками-водомерками носились официанты, расставляя последние блюда, и удовлетворенно потер руки, обозревая раскинувшийся перед ним натюрморт.
— Наше фирменное блюдо, — услужливо сказал директор Никишин, вручая московскому визитеру мельхиоровое блюдо, на котором в позе сфинкса возлежал молочный поросенок, фаршированный трюфелями и черносливом.
Фирменным блюдом Чернореченска давно была собака, жаренная в духовке, но вице-премьер не стал вникать в такие тонкости, а с удовлетворением набросился на еду.
Встречать вице-премьера съехались все сколько-нибудь видные в округе люди: директора шахт, главы районных администраций и прочая мелкая знать, и даже руководитель оборонного завода по выпуску подводных лодок. В углу комнаты, неторопливо пережевывая невзрачную булочку с мясом и обводя присутствующих ленивыми питоньими глазами, стоял Негатив.
Руководитель завода с непостижимым проворством пробрался до самой вице-премьерской особы и принялся доказывать необходимость возрождения славных традиций подводного кораблестроения в Сибири. Поскольку инвесторы в это дело явно вкладываться не собирались, возрождать кораблестроение предполагалось за счет средств государственного бюджета.
Вице-премьер кушал молочного поросенка и никак не прерывал экономических мечтаний гендиректора, а когда тот расхрабрился и попросил для завода тридцать миллионов рублей, коротко ответил:
— Нет.
— Почему? — ожалобился директор.
— Разворуете, — ответил вице-премьер. Затем обернулся к сопровождавшей его толпе, слетевшейся со всей области, и произнес:
— Мы все в Москве знаем, как у вас тут углем торгуют! Я всех посредников лично по именам знаю! Да-да, и вот тебя конкретно!
Толпа расступилась вокруг того человека, на которого вице-премьер показывал пальцем. Это был Михаил Ракитников, главврач городского роддома, который к продаже угля имел не больше отношения, чем к огранке алмазов. Ракитников потупился и понурил глаза, и его движение было истолковано вице-премьером как признание вины.
Все собравшиеся ожидали, что вице-премьер, покушав, начнет с ними общаться, однако вышло иначе — московский гость заявил, что намерен спуститься в шахту.
Процедура эта занимала ровно три часа, и гендиректор Чернореченскугля принялся было вице-премьера отговаривать, но тот посмотрел не допускающим возражений взглядом и заявил, что хочет познакомиться с жизнью шахтеров и экономикой города.
Володарчук должен был уехать из города ночью, и три часа в зале заседаний, несомненно, дали бы вице-премьеру больше сведений об экономике Чернореченска, нежели пребывание в шахте, но вице-премьер думал о телевидении и забастовщиках, и он понимал, как хорошо прозвучит с экрана известие о том, что член правительства, приехал в город всего на полдня, все-таки нашел время побывать в шахте.
Олечка Иванова стояла перед зеркалом в своей квартире в черных ажурных чулках и черных же трусиках и внимательно разглядывала свой живот. Она была такой же стройной, как и месяц назад — еще ничего не было заметно. Ничего не будет заметно еще два-три месяца.
Ольге было очень страшно. «Ты должна это сделать, — сказала она себе, — не ради себя, — а ради него».
Девушка стала собираться. В черную сумочку полетели ключи от дома, права на всякий случай, косметичка и любимая красная расческа. Туда же- пачка презервативов, кошелек и тоненький флакончик с надписью «Но-шпа». На самом деле во флакончике был клофелин, которым Ольга никогда еще не пользовалась, но который было нетрудно достать у подруг и даже в аптеке.
Ольга еще раз оглядела себя в зеркало. Она вспомнила, как три недели назад рыхлый мужик в дорогом костюме глядел на нее из первого ряда «Сирены», и как Вадик сказал ей, показывая потом на мужика: «А это, кстати, как раз попугай Кеша». Попугай Кеша потом еще несколько раз приходил в «Сирену», и каждый раз глядел на нее одинаково. Сейчас Ольга корила себя за то, что не завела с ним знакомства. Но тогда это могло взбесить Вадика, да и опасно было. Ничего. Кеша очень правильно на нее смотрел.
А может, бросить все? Но что тогда? Тогда — нищета, вечная скука в пыльном Чернореченске, ранние морщины, жизнь без детей и с мужиками. Отец Ольги умер в пятьдесят от силикоза, мама — в сорок от цирроза печени. Она же не хочет умереть от цирроза печени? Она же не хочет, чтобы через год или два хозяин «Сирены» сказал ей, что у нее уже слишком дряблые груди, чтобы раздеваться перед публикой?
«Смелее, — подумала Ольга. — Все люди делятся на сволочей и дураков. Ты же не хочешь быть дурой?»
Ольга подумала и бросила в сумочку напоследок короткий самодельный револьверчик- старый подарок Негатива.
Такси в Чернореченске давно вымерли с голодухи, но какой-то частник на проржавевшей «копеечке» довез Ольгу до шахтоуправления за двадцать рублей.
Не удержался напоследок, и, глядя на точеную фигурку в черной кружевной юбочке, добавил:
— И кого ж ты, кисонька, цеплять собралась?
Никак самого Володарчука? Может, меня обслужишь?
— Дрочи в штаны, дед, — сказала Ольга, — бесплатней выйдет.
Вся площадка перед шахтоуправлением была забита машинами, там же стояла парочка автобусов, и идти по растрескавшемуся бетону на высоких каблуках было трудно.
Парочка охранников, стоявших в проходе, одобрительно засвистела при виде Ольги: