Если Илюша ещё не вернулся с урока, она ждёт его. Она помогает Даньке готовить уроки и Софье Моисеевне ставить самовар, мыть посуду, прибираться по дому. Она знает уже всю жизнь Софьи Моисеевны и её детей, пересказанную долгими вечерами. Софья Моисеевна сидит за отделкой какой-нибудь шляпки, а Аня сидит рядом и слушает, задумчиво глядя на хилый огонек лампочки.
Она уже знает, как протекала корь у Илюши, когда ему было четыре года, чем угощали на свадьбе у тети Лены тридцать пять лет тому назад, почему пришлось Гесе выйти из гимназии и поступить в фельдшерскую школу и откуда у Даньки на спине следы ожога.
Если что-нибудь в доме пропадает — а у Левиных всегда что-нибудь ищут: то Данькину шапку, то Илюшин учебник, то очки Софьи Моисеевны, — Аня первая находит пропажу где-нибудь за буфетом или в кухонном столе.
Софье Моисеевне кажется, что она уже не может обойтись без Анечки, что и Геся без неё скучает, и Данька капризничает и плохо готовит уроки. Но когда поздно вечером Илюша уходит провожать Аню, Софья Моисеевна долго сидит одна, забыв о лежащем на коленях вечном шитье, и думы её невеселы. Потом, улегшись в постель, она ещё долго не может сомкнуть глаз… Чем все это кончится… Боже мой, чем всё это кончится? В лавке Тороповых ей уже нельзя показаться на порог, а о том, чтобы, как прежде, взять в долг фунт трески, и думать нечего.
Наутро она забывает о горьких ночных думах, чтобы, прилаживая к шляпке муаровую ленту или цветы, вдруг снова вспомнить о них и закапать слезами и шляпку, и ленты, и цветы. Вечером, когда приходит Аня, она встречает её ласковым «здравствуйте, Анечка» и грустно вздыхает.
А ночью она снова не спит, и день ото дня копятся под глазами морщинки, и копится тревога, и ревниво, беспокойно бьётся материнское сердце.
Глава шестая. БУРЯ НА РАССВЕТЕ
Неожиданно Петя Любович обнаружил склонность к уединению, что совершенно противоречило прежнему его стремлению блистать в шумных компаниях. Было замечено, что он что-то усиленно сочиняет, закрываясь при этом от любопытствующих соседей рукавом и общей тетрадью. В буйных развлечениях, происходивших на уроках рыхлого и доброго немца, он не принимал никакого участия. Он даже отказался составить Жоле Штекеру компанию в двадцать одно, и Жоле пришлось сражаться в очко с Ширвинским. Всё это совпало со временем окончательного разрыва Пети с кружком Рыбакова.
Петя не был одинок в своих тайных трудах. Грибанов и Веденеев, которые вместе с ним после истории с зеленым бюваром ушли из кружка, часто шептались по углам с Петей и совали ему какие-то бумажки. Тайна разъяснилась вскоре после зимних каникул. На уроках бойкого мосье Декомба, весело выкрикивающего грустную повесть терзаний Жана Вальжана и необходимые сведения о правилах спряжения неправильных глаголов, Петя передал, Ширвинскому плотно сшитую тетрадочку. Ширвинский жадно впился в тетрадочку, похохатывая быстро прочел её и с веселым подмигиванием передал Носырину. Тетрадочка в течение дня обошла весь класс, всюду вызывая смех и одобрение.
Это был первый гимназический рукописный журнал. На обложке его, ярко раскрашенной акварелью, было Крупно выведено:
«РАССВЕТ» № 1
орган независимых семиклассников, выходит непериодически,
по мере накопления материала
Тираж один экземпляр
ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР ПЛЮБ
Над этими необходимыми для читателя сведениями было изображено восходящее солнце в виде гимназической фуражки с гербом, от которого толстыми лучами распространялся во все стороны «свет знания». Под солнцем зрела плодоносная «нива научная», по которой шагал с книгой в руках тощий, иссушенный науками гимназист. На одной из раскрытых страниц книги можно было прочесть выстроенные в колонну:
Глаголы основные
Глаголы производные
Глаголы сложные
Глаголы первоначальные
Глаголы немые
Глаголы плавные
Глаголы безличные
Глаголы вспомогательные
Глаголы правильные
Глаголы неправильные
Глаголы начинательные
Глаголы недостаточные
Глаголы отложительные
Глаголы полуотложительные
Глаголы усиленного действия
У ног гимназиста на «ниве научной» зрели пышные злаки и плоды. Под каждым из них были соответствующие надписи: «корень ученья», «корень зла», «корни глаголов». На «корнях ученья» произрастали «плоды просвещения», на «корнях зла» — жирные единицы и двойки, на «корнях глаголов» — суффиксы и флексии. Последние не рекомендовалось путать с флоксами. Над нивой сияла семицветная радуга, а за ней значилось мудрое изречение: «Корень учения горек, да и плод не слаще».
За обложкой следовала передовица, сообщающая, что «смеяться вовсе не грешно над тем, что кажется смешно».
Был в журнале и отдел поэзии, в котором каллиграфически выписано было стихотворение, содержавшее в себе следующие проникновенные строки:
ПОХОРОНЫ АЛГЕБРЫ
В конце журнала публиковалась «Хроника школьной, внешкольной и антишкольной жизни». Самое видное место в хронике занимало сообщение, озаглавленное «Три «Ш» и одно «Н», драма-фарс в музыкантской будке, без пролога, но с эпилогом, которого, читателю придется дожидаться не менее девяти месяцев». В заметке сообщалось, что некий «Ш» проиграл в очко на уроке немецкого языка некоему другому «Ш» тридцать две копейки наличными, отчего был близок к самоубийству. Несчастного спасла лишь любовь к некоей девице «А. Ш.», которая в музыкантской будке на катке благосклонно разделила его любовь и тем утишила его отчаяние. Сообщалось также о предполагавшейся дуэли вышеозначенного «Ш» с нижепоименованным «Н», также ухаживающим за «весьма миловидообразной» «А. Ш.». Дуэль на пистолетах системы Жорж Борман, назначенная на воскресенье, однако, не состоялась, так как в субботу в той же музыкантской будке расторопный «Н» наставил рога своему противнику «Ш», после чего оба согласились и впредь без ссор и излишней огласки разделять общее счастье.
Гимназисты тотчас разгадали таинственные инициалы, Кто-то даже проставил возле первого «Ш», обозначавшего неудачливого игрока в очко, — Ширвинского, возле остальных шифров — Жолька Штекер, Носырин, Альма Штекер.
Редактор, к которому попал на глаза дополненный таким образом журнал, стер, однако, расшифровку резинкой, сочтя неудобным подобные разоблачения.
Это, впрочем, ничуть не помешало ему проставить полностью некоторые фамилии в других заметках и статьях. Таких фамилий было четыре — Никишин, Рыбаков, Левин и Ситников, то есть все участники самообразовательного кружка, собиравшегося на квартире Никишина. В этом перечне не хватало только фамилии Краскова, о котором, имея в виду его острый язык и мстительный нрав, а также по некоторым другим соображениям, благоразумный редактор умолчал.
Статьи с фамилиями, названными полностью, написаны были зло и являлись центром журнала. Можно было даже догадаться, что главным образом ради них и появился на свет журнал. Они высмеивали кружковцев, которых называли то «недозрелыми культуртрегерами», то «полуиндийскими йогами» и «тайными масонами», занимающимися «высоким самоусовершенствованием с несколько идиотическим уклоном».
Статьи были иллюстрированы ядовитыми карикатурами. Чуть не в целую страницу был изображен на одной из них Никишин с красными, как у кролика, глазами. Держа в руках дымящуюся бомбу, а в зубах кинжал, он нажимал дюжими плечами на колонны портика, расшатывая и круша их. По колоннам вилась надпись: «Устои общества», по архитраву портика: «Государственность». Под рисунком значилось: «Ближайшие планы гимназических масонов».
Появление этих картинок и статей было довольно неожиданным, потому что главный редактор «Рассвета» не был на последнем собрании кружка у Никишина и не мог слышать красковского выступления, давшего тему для карикатуры. Готовя материал для своих статей, ловкий Плюб — он же Петя Любович — решил разузнать о собрании стороной. Ни к Никишину, ни к Краскову, ни к Илюше, ни к Рыбакову он не решился обратиться и выбрал жертвой своего маневра простодушного Ситникова. Он прикинулся вполне сочувствующим кружку, придумал тут же какую-то причину, будто бы помешавшую ему прийти на собрание, и попросил Ситникова рассказать ему обо всём, что говорилось в тот вечер у Никишина.
Ситников добросовестно и во всех подробностях передал Пете содержание возникших в кружке горячих споров, не упустив и насмешливых реплик Краскова, горячо их при этом осуждая.
Петя выслушал и эти рассуждения, и другие примечания к происшедшему у Никишина и предательски использовал всё это в качестве материала для своих расчетов с кружковцами. Самим «масонам» журнал был подсунут вертким Веденеевым перед четвертым уроком. Степан Степанович заболел, и урок был свободным. Гимназисты переходили от парты к парте, сбивались группами. Старательный Шошин долбил к пятому уроку физику, кой-кто следовал его примеру, но большинство предпочитало скучным законам оптики веселую болтовню, вертевшуюся нынче главным образом вокруг журнала.
Кружковцы читали «Рассвет» скопом, но у каждого из них журнал вызвал особое к нему отношение. Никишин хотел тотчас разорвать журнал, но Рыбаков спас «орган независимых семиклассников», на что у него были свои причины. Не меньшую ярость, чем сам журнал, вызвало у Никишина и предполагаемое предательство Краскова. Он решил, что именно Красков похвастал Пете Любовичу своим острословием в кружке и дал таким образом тему для карикатуры. Не умея и не желая скрываться, он повернулся к Краскову и бросил ему в лицо:
— Окончательная сволочь.
Красков побелел как бумага. Он хотел было что-то ответить, но внезапно потерял обычную свою находчивость. У него задергалось лицо. Илюше показалось, что он сейчас бросится на Никишина с кулаками, и он поспешил стать между ними. Но Красков и не помышлял о мести. К общему удивлению, он, не сказав ни слова, отошел и молча сел за свою парту.
Тут привел он в порядок свою физиономию и даже забарабанил с независимым видом пальцами по парте, но от этого ему не, стало веселей. Впервые взглянул он как бы со стороны на свою позицию во всем происшествии и задумался с небывалой для него угрюмостью. Он понимал, кто такой Петя Любович. Он видел его насквозь. Благополучно окончив курс гимназии, он поступит, конечно, на юридический факультет Петербургского университета. И конечно, он будет щеголять в сшитом у лучшего портного студенческом мундире (и конечно, на белой подкладке, как принято у подобного рода щеголей), будет презирать, как все так называемые белоподкладочники, демократическую часть студентов и выступать против всякого рода революционных начинаний студентов. В дальнейшем, на избранном им юридическом поприще, он окажется ловким дельцом и краснобаем, уверенно идущим по стопам своего папаши — председателя местного окружного суда и действительного статского советника. Всё это уже сейчас видится в ловком и оборотливом Пете Любовиче. Два часа тому назад на второй перемене он подошел к Краскову и, дружески подмигнув, завел разговор об издаваемом им «Рассвете». Он тут же пересказал ему содержание центральной статьи, подчеркнув то, что не поставил фамилии Краскова среди разоблаченных и осмеянных, пригласил вечером отправиться тайком в кинематограф «Мулен-Руж», мимоходом упомянул о «масонствующей швали», с которой он, Красков, как всякий порядочный человек, путаться, конечно, не станет. В конце своего дипломатического разговора Петя Любович предложил Краскову стать соредактором «Рассвета» и стиснул как сообщнику руку в локте.
Красков осторожно высвободил локоть, отшутился от прямого ответа, сказал, что надо ещё почитать этот знаменитый «Рассвет». Теперь он прочитал его. И журнал и давешний разговор вызвали в нем чувство, близкое к гадливости. Ему казалось, что в течение одного коротенького дня он узнал о Пете Любовиче больше, чем за все годы, проведенные совместно о ним в гимназии. И теперь Краскову было жгуче стыдно, что он невольно сыграл на руку Любовичу, стал его пособником в борьбе против Рыбакова и его товарищей. Ему стало больно и грустно. Исчезла всегдашняя его рисовка.
Подошел Рыбаков и сказал с неожиданной мягкостью:
— О чем, Костя, задумался?
Красков поднял на товарища глаза, и ему вспомнилось, как несколько дней тому назад так же вот в тяжелом раздумье сидел за своей партой Рыбаков и как он, Красков, послал ему свою злую записку. Сейчас Краскову очень хотелось сказать Рыбакову о другой непосланной записке, но в эту минуту к парте подошел Никишин и, протянув ему руку, буркнул мрачно:
— Извини.
Он только что узнал, каким путем добыл Петя Любович сведения о кружковском диспуте. Ситников, услыхав, что обвинили в предательстве Краскова, тотчас рассказал, как всё это случилось, горько каясь в своей простодушной доверчивости. Покончив с признанием, он кинулся к Пете Любовичу и стал горячо выговаривать ему, утверждая, что так поступать, как поступил Петя, подло и отвратительно.
Главный редактор «Рассвета» снисходительно улыбался и покручивал несуществующие усы.
— В настоящих газетах и журналах ещё не то хроникеры выкидывают, чтобы матерьялец добыть, — сказал он самодовольно и, обернувшись к подошедшему Илюше, торжествующе спросил: — Что, за живое масонов задело?
— Не так чтобы очень, — холодно ответил Илюша.
— Хорошая мина при плохой игре, — рассмеялся Петя.
— Это к тебе больше относится, — покусывая губы, сказал Илюша. — У тебя-то действительно скверная игра, и привычки у твоих сотрудников скверные. За эту пакость о трех «Ш» завравшимся хроникерам нужно бы я не знаю что сделать.
— Почему завравшимся? — обиделся Петя. — Всё истинная правда. Можешь спросить хоть у Жольки Штекера. Он-то отлично знает о всех проделках своей сестрицы. Может быть, ты просто завидуешь успехам этих «Ш»? Тогда можно тебе устроить протекцию в музыкантскую будку.
Илюша покраснел.
— Ни в какой протекции, особенно в твоей, я не нуждаюсь и вообще грязным сплетням не верю. Что касается фамилий, то у тебя тоже довольно гнусно получилось. Ширвинского и Жольку Штекера ты хоть зашифровал, а Никишина и других ты считаешь возможным ляпать полностью. Что будет, если Мизинец или, еще хуже, Петроний пронюхает о журнальчике? Ты знаешь, что за кружок по головке не погладят.
— Ну и что ж, — осклабился Петя. — А их разве нужно гладить по головке?
— Их могут выставить из гимназии. Ты находишь это по-товарищески?
— Я нахожу, что это не твое дело.
— А я нахожу, что это очень смахивает на донос.
— Наплевал я, на что это смахивает.
— Как это так наплевал? — возмутился Илюша. — Ты что же, заодно с этими жандармами?
— А жандармы иногда вовсе не такая плохая штука, — насмешливо прищурился Петя, — а другой раз так просто необходимы, чтобы держать кой-кого в границах. Не будь их, такие, как ты, на голову сели бы.
Илюша открыл было рот, чтобы ответить Пете, но его опередил Ситников. Бледнея от негодования, он подскочил к Любовичу и, тряся перед его носом маленькими кулачками, заговорил, заикаясь от волнения:
— Т-ты, т-ты понимаешь, что ты г-говоришь? Или т-ты н-не понимаешь? А? Эт-то же, эт-то же ч-черт знает, что такое. Это же, т-ты же черносотенец махровый.
— Отвяжись, идиот, — отрезал Петя, выходя из себя и наливаясь холодной злобой.
Но Ситников надвинулся на Петю вплотную и сильней замахал коротенькими ручками.
— Черносотенец, — повторил он сдавленно. — Черносотенец. Скотина. Поступай в союз Михаила Архангела. Пуришкевич. Погромщик…
— Пошел к черту, прачка, — злобно огрызнулся Петя.
Ситников захлебнулся и смолк, не в силах произнести ни слова. Лицо его покраснело, из глаз готовы были брызнуть слезы. Тогда поднялся из-за своей парты Красков. Рыбаков глянул ему в лицо и хотел было загородить дорогу, но Красков резко отстранил его. Бледный и решительный, он подошел к Пете Любовичу, всегдашнему своему сотоварищу по балам и вечеринкам, и молча, рассчитанным движением ударил его по лицу.
Любович отшатнулся и, не удержав равновесия, плюхнулся на парту, потом побагровел, вскочил и бросился на обидчика. Они сцепились, но их тотчас же разняли. Никишин первый бросился в свалку. Он сгреб Любовича в охапку и оттащил в сторону. Кто-то схватил Краскова за руки.
— Пустите, — сказал Краснов, криво усмехаясь. — Я не собираюсь затевать драки.
Его отпустили. Но Любович, совершенно потерявший над собой власть, выкрикивая ругательства и чуть не плача, яростно рвался из рук Никишина. Никишин пытался удержать его, приговаривая: «Ну, будет тебе, слышь». Но Петя Любович бился в его руках и, наконец, выскользнув, кинулся к Краскову. Никишин, однако, успел перехватить его. Любович снова принялся неистово вырываться. Тогда от дверей кто-то сказал: