— Вон! Вон отсюда!..
Утром Аркадий Борисович пришел в гимназию точно в половине девятого, как приходил ежедневно. Сторонний наблюдатель едва ли смог бы заметить в нем какие-нибудь перемены. Он сделал замечание сторожу Хрисанфу за плохо вычищенную дверную ручку и прошел к себе в кабинет.
В середине дня он имел разговор с секретарем педагогического совета — статским советником Алексеем Модестовичем Соловьевым, преподававшим географию, человеком тучным, старательно разыгрывавшим добродушного простака, но на самом деле ловким и хитроумным интриганом. Алексей Модестович осведомился, будет ли заседание в назначенный день.
— Да, — глухо ответил Аркадий Борисович, — всякое дело должно делать точно тогда, когда оно назначено.
Алексей Модестович утвердительно кивнул головой и прочел повестку заседания, высказав предположение о необходимости её изменить, так как заболел инспектор Адам Адамович — докладчик по вопросу об организации надзора за учащимися вне стен учебного заведения.
Аркадий Борисович при известии о болезни инспектора как-то странно передернулся и быстро спросил:
— Болезнь Адама Адамовича серьезна?
Алексей Модестович чуть приподнял брови, с удивлением отметив про себя поспешность вопроса и легкую взволнованность директора, в другое время отнюдь не склонного волноваться из-за болезни своих подчиненных. Что-то в поведении Аркадия Борисовича показалось ему необычным, и он насторожился. Однако он и виду не показал, что внимательно приглядывается к поведению своего собеседника, и ответил, состроив приличную случаю физиономию:
— Врачи определили воспаление легких.
— Долго ли болезнь может продолжаться? — с прежней поспешностью спросил Аркадий Борисович.
Алексей Модестович пожал плечами, не слишком торопясь с ответом и вытащив из заднего кармана форменного сюртука ослепительной белизны носовой платок. Только тщательно высморкавшись и кося глазом в сторону Аркадия Борисовича, он ответил:
— Больной, по-видимому, не сможет выйти из дому недели три, а может быть и месяц.
Аркадий Борисович промычал что-то неопределенное, что было вовсе не в его характере. Алексей Модестович спрятал в платок усмешку, после чего спрятал платок в карман и проговорил, нагибаясь над столом:
— Что? Простите, я недослышал.
Аркадий Борисович переложил на столе с места на место какие-то бумаги и, глядя на противоположную стену кабинета, сказал:
— Следует учесть, Алексей Модестович, что последний циркуляр министра народного просвещения, как вам известно, предписывает нам обратить сугубое внимание на установление надзора за ученическими квартирами. Если вы помните, в нём прямо и недвусмысленно говорится, но мы должны усилить внешкольный надзор за учащимися. Надо иметь в виду, что вопрос этот является вопросом большой важности и что он связывается с другими предписаниями, диктуемыми нам к исполнению тем же циркуляром, а именно — с неукоснительным ведением штрафных записей в кондуитных журналах в случаях малейших провинностей учащихся и столь же непременным вынесением на обсуждение педагогического совета всех серьезных фактов нарушения порядка. Нынче, как вы понимаете, мы имеем дело с таким именно фактом, и потому очень важно, даже чрезвычайно важно, следуя циркуляру господина министра, соединить суждение по этому вопросу с суждением по вопросу о внешкольном надзоре за учащимися, особенно за ученическими квартирами. Я полагаю, что, не имея доклада по этому важнейшему вопросу о внешкольном надзоре, заседание педагогического совета при сложившихся обстоятельствах созывать не представляется целесообразным. Полагаю ввиду этого за лучшее отложить заседание до выздоровления Адама Адамовича. Каково ваше мнение?
Аркадий Борисович перевел наконец свой тусклый, мертвенный взгляд со стены на стоявшего перед ним Алексея Модестовича и, видимо делая над собой усилие, посмотрел прямо ему в лицо. Алексей Модестович наклонился ещё ниже над столом, скрыв от Аркадия Борисовича свое полное лицо и размышляя над причинами необычного многословия директора. Наконец он выпрямился и, важно кивнув большой головой, сказал, словно поразмыслив и придя к твердому и определенному решению:
— Вполне с вами согласен, Аркадий Борисович.
Вслед за тем он откланялся и вышел из кабинета, наморщив лоб и решив немедля поговорить с Прокопием Владимировичем — классным, наставником семиклассников, чтобы подробно разведать всю подноготную происшествий, разыгравшихся в седьмом классе.
Место секретаря педагогического совета в директорском кабинете занял Игнатий Михайлович Мезенцов. Он сделал обстоятельный доклад о результатах порученного ему обхода квартир учеников, приехавших из уездов и живших в Архангельске без родителей. В докладе этом было упомянуто о дыме в комнате Никишина, о замеченной меж книг подозрительной брошюре, о других менее значительных предметах строптивости и непорядка. Но в общем на ученических квартирах всё обстояло как будто благополучно, что и позволил себе заметить в конце доклада Игнатий Михайлович.
Помощник классного наставника не знал, что этим последним замечанием он вторгается невольным собеседником в разговор, который Аркадий Борисович молча вёл с самим собой в течение всего доклада, что, сам того не зная, он нашел для своего высокого патрона необходимую ему в трудную минуту жизненную формулу.
— Н-да, — проговорил Аркадий Борисович выпрямляясь, — благодарю вас. Кстати, Игнатий Михайлович, раз уж вы занимаетесь по долгу службы вопросами о надзоре за учащимися вне стен гимназии, то я попросил бы вас подготовить все необходимые материалы касательно внешкольного надзора. Возможно, — голос Аркадия Борисовича как бы замедлился, как бы снова утерял свою твердость, — я говорю, возможно, вам по этому вопросу придется выступить докладчиком на ближайшем же заседании педагогического совета вместо захворавшего Адама Адамовича… Я повторяю, что это… это… ещё не решено, но… возможно…
Аркадий Борисович окончательно замедлил течение своей речи и остановился. Потом как-то нерешительно поднялся, так что Мезенцов даже не понял, значит ли это, что нужно сейчас же уйти или начальство ещё о чем-то размышляет, и речь его не закончена. Ему, как и несколько минут тому назад секретарю педагогического совета, показалось поведение Аркадия Борисовича несколько необычным, идущим вразрез с его всегдашней точностью, ясностью и определенностью. В конце концов он почел за благо лучше откланяться. Когда настроение начальства столь неопределенно, лучше всего быть от него подальше. Мезенцов расшаркался и поспешил выскочить за дверь. Аркадий Борисович почти не заметил его исчезновения и медленно подошел к окну. Прямо напротив него высились колонны здания губернских присутственных мест с распростертым на фронтоне двуглавым орлом. В присутствие торопились чиновники. Гимназисты со всех концов города стекались к гимназии. Из полицейского управления бойко прошагал розоволицый околоточный надзиратель. Стоявший на площади городовой взял под козырек. Он был нетороплив и монументален. Всё было обычно, повседневно, всё обстояло, по-видимому, благополучно.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая. ТОВАРИЩИ!
Итак… Двадцать процентов крестьян вовсе не имеют коней, половина всех крестьян в нищете и владеют всего одной седьмой частью общего количества лошадей; из этого общего количества больше половины принадлежит крестьянским богатеям, составляющим пятую часть крестьянства, нищета захлестывает русскую деревню, за четыре года обнищал ещё один миллион дворов…
Рыбаков положил ладонь на раскрытую книгу и поднял глаза на темный переплет оконной рамы. Он вспомнил птицу-тройку, олицетворяющую Русь, вспомнил свой реферат о Гоголе. Да… Теперь он написал бы другой реферат, и в нем была бы другая Россия и другие кони.
Но в каком кружке читать этот реферат? В прежнем? Нет. Крестьянские сивки уносили дальше гоголевской тройки, дальше Белинского, — и ни Ситников, ни Красков, ни другие явно не поспевали за ними.
В две недели Рыбаков одолел «Развитие капитализма в России» и был взволнован так и передумал столько за эти недели, сколько не передумал бы прежде, прочитав десяток других книг.
Всё это началось с ночевки Новикова у Рыбакова. Близорукий студент, запнувшись о порог, шагнул в рыбаковскую каморку и принес с собой то, чего так опасался полицмейстер, удаляя ссыльных из Торгово-промышленного собрания, и что в губернском циркуляре именовалось «развращающим влиянием на учащуюся молодежь».
Всё это началось с ночевки Новикова у Рыбакова. Близорукий студент, запнувшись о порог, шагнул в рыбаковскую каморку и принес с собой то, чего так опасался полицмейстер, удаляя ссыльных из Торгово-промышленного собрания, и что в губернском циркуляре именовалось «развращающим влиянием на учащуюся молодежь».
Тогда же Рыбаков узнал В. Ильина, Бебеля, Плеханова, Маркса. Они заполнили тесную полутемную каморку. В ней звенели баррикадные песни и происходили митинги. Маркс опрокидывал буржуазных экономистов, Ильин крушил народников; стыл забытый на краю стола чай, светлела ночь, жаркий бой кипел в тесной каморке; люди огромного гнева и сокрушающей мощи боролись за одинокую душу беспомощного гимназиста, впервые выходящего за порог обманно поющих дверей, впервые познающего мир таким, каков он есть. Ему казалось, что ему подарили весь мир, что ему дали ключи, которые открывают все тайники, все делают ясным и видимым в одном общем движении.
И вместе с ключами ему вкладывали в руки оружие. Он читал о Пресне и Обуховской обороне. В темных углах каморки гремели баррикадные бои, рабочие с худыми суровыми лицами и большими широкими руками бились насмерть против царской полиции и жандармерии. Они падали под пулями, но на их место тотчас вставали новые и новые бойцы.
«Нам бы тоже так», — думал Митя, дрожа от волнения, и руки невольно сжимались в кулаки, и по ладоням пробегал холодок, словно они касались боевой стали. Он оглядывался, ища товарищей в борьбе. Ему хотелось сейчас же бежать к Никишину, к Ситникову, растолкать спящих и кричать им в уши:
«Вставайте! Вставайте!»
Но бежать к ним ночью было невозможно. Да и что бы сказал он им, подняв их с постелей?
Он расхаживал один по тесной каморке и размахивал руками. Потом подбегал к столу и снова садился за раскрытую книгу и просиживал за ней до зари.
— Если вы так много будете глотать зараз, Митя, — посмеивался Новиков, приносивший книги, — вы получите несварение политического желудка.
Может быть… Может быть… Но он был голоден неутолимым голодом ненасытной и жадной молодости, и он не мог удовлетвориться скромными порциями, диктуемыми благоразумием, а Новиков делал всё, что мог, чтобы помочь переварить проглоченное, помочь разобраться в узнанном.
Они виделись теперь почти ежедневно. Сначала Рыбаков забегал к Новикову на квартиру, но студент решительно этому воспротивился.
— Чем чаще вы будете наносить мне визиты, Митя, — сказал он щурясь, — тем скорее они прекратятся. Они обеспокоят и жандармского подполковника и директора гимназии, и при их посредстве — вашего родителя, а потом и нас с вами. Давайте устраивать наши свидания где-нибудь на стороне. Вы знаете, например, морехода Бредихина?
— Да.
— Ну вот, у него можем видеться или у Левиных, где мы с вами уже встречались. Идет?
— Хорошо, — охотно согласился Рыбаков.
Он стал еще более частым гостем у Левиных. Сюда же принес он и номер «Рассвета», спасенный им от рук Никишина. За последние полтора месяца он привык адресоваться к Новикову со всеми своими нуждами и нынче не напрасно принес к нему орган независимых семиклассников.
Новиков перелистал журнал, внимательно прочел, посмеялся и похмурился. Рыбаков тем временем пересказал ему тревожные новости дня.
— Ну, что же, надо воевать, — сказал Новиков, складывая «Рассвет» пополам и возвращая его Рыбакову, — шутейный-то ваш Плюб, редактор сего органа, вовсе не так уже безобиден. Пройдет год-два, он станет студентом и где-нибудь на сходке покажет себя. Словом, у щеночка вырастут клыки, и он вас хватит за горло. Надо резать его на корню. Но существуют враги посерьезней, Митя. Например, просвещенный солдафон — ваш директор. Однако заметьте, и он не первая спица в колеснице. Он тоже всего-навсего одна из частиц, деталь давящей вас машины. Система, Митя, вот куда бить нужно, не забывая, понятно, щипать и зубров и щенят, порожденных ею и стоящих на страже её.
Новиков встал и прошелся по комнате. Потом остановился против Рыбакова, пощипал бородку, весело потер руки:
— Ну-с, так, значит, открываем военные действия. А?
— Да-да, — заспешил Рыбаков. — Я давно думаю…
— Ну вот и отлично. А теперь думать вы бросите и пойдете… пойдете, — Новиков задумался на минуту, — пойдете вы, Митя, в аптеку и купите глицерину, потом пойдете в другую и купите желатину. А потом пойдете домой. Я приду к вам несколько позже, и мы с вами будем пирог стряпать.
Рыбаков ушел.
Часов в одиннадцать пришел к нему Новиков, вынул из кармана бутылочку анилиновых чернил, потребовал жестяную банку, кастрюлю с водой, противень и велел затопить печку.
Когда печь растопилась, Новиков приступил к своей таинственной кулинарии. Он слил из кастрюли излишек воды, поставил в нее налитую глицерином банку и сунул в печь. Когда глицерин нагрелся, Новиков накрошил в него желатину и стал помешивать свое варево тонкой лучинкой.
— Самый ответственный момент, — сказал он насупясь, — если пригорит, пропали наши труды. Впрочем, будем надеяться, что всё будет в порядке. А пока давайте потолкуем о создавшемся положении. Посмотрим, Митя, что мы имеем. Дело, говорите, дошло до того, что третьеклассники бьют по ночам стекла в директорской квартире. Событие знаменательное, хотя и не суть важное… В Петербурге, помнится, в Первом реальном, кроме того, обструкции вонючие устраивали и попа галошами на лестнице закидывали. Между нами говоря, всё это ещё не борьба, а показатели определенного настроения. Настроение-то, понятно, следует использовать, но практику борьбы надо строить на иных началах и прежде всего уяснить себе, что одиночное фрондерство следует заменить организацией. Великое дело — организация, даже в делах малых. Об этом и подумать нам с вами надо, да, знаете, серьезно подумать.
Новиков помешал лучинкой густеющую массу и вопросительно глянул на Рыбакова. Рыбаков сказал торопясь и волнуясь:
— Конечно, конечно… и главное, что делать сейчас?
Новиков одобрительно кивнул головой:
— Делать — главное, вот именно. Золотые слова. Вот делать и давайте.
— Надо начинать, — опять заторопился Рыбаков, — а с чего начинать, вот вопрос.
Новиков постучал лучинкой о край жестянки.
— Начинать придется сначала, Митя, с организации же. Первый наш шаг — сколотить ядро, так сказать, авангард для всего гимназического движения. Вы говорите, что седьмой класс сейчас наиболее радикально настроен. Значит, здесь и начинать будем, здесь это самое ядро и сколачивайте. Но класс-то классом, а сразу нужно забирать и вширь. Дело-то ведь так обстоит, что либо вы захватите всю гимназию в общем движении, всё лучшее в ней, либо у вас ничегошеньки не выйдет, клетку себе выстроите, да в ней и останетесь. Рекомендую вам для начала связаться с восьмиклассником Фетисовым. По моим сведениям, политически развитый юноша. При желании разыщете и в других классах то, что нужно. Гимназисты не такие уж тяпы, как принято о них думать. Знаете, кстати, сколько в Введенской гимназии в Петербурге числится в политически неблагонадежных? Не знаете? Одиннадцать процентов. Митя, одиннадцать процентов! Там существует политическая организация, политические кружки. Вам надо это взять у них. На первых порах годятся и самообразовательные кружки, и библиотеки в складчину, и многое другое — словом, всё, что ведет к объединению интересов, к росту сознательности, к выработке навыка действовать коллективно, а не в одиночку и так далее, но цель, цель, Митя, — одиннадцать процентов и больше, и организованный нажим на помянутую систему, чтобы в один поистине прекрасный день она треснула по всем швам. Улыбается это вам?
— Улыбается, — кивнул Рыбаков.
— Тогда открываем военные действия и прежде всего организуем среди учащихся всяческую пропаганду. В той же Введенской гимназии издавалась, помнится, отпечатанная на гектографе газета. Что вы насчет этого думаете?
— Я думаю, что и мы можем издавать.
Новиков кивнул головой:
— Так. Я тоже думаю. А что это будет за газета? Какого, так сказать, направления?
— Направления? — Рыбаков задумался. — Она должна быть серьезной газетой.
Он поглядел искоса на своего собеседника. Новиков откинул назад волосы.
— Хорошо. Серьезная. Прибавим к этому — агитационно-пропагандистская. Так?
— Так.
— Ну, а цель? Мы должны иметь перед собой ясные цели.