— В каком смысле?
— Дети одеты в традиционные баварские костюмы. Сектанты не имеют права прикасаться к некоторым материалам или пользоваться современными приспособлениями.
Касдан вспомнил показания одного из свидетелей — ветерана, жившего неподалеку от церкви Блаженного Августина. Дети в зеленых шапочках, кожаных штанах и башмаках времен Второй мировой войны. Все совпадало. Старый подонок, нацист и мистик, наверняка давно умерший, преодолев время и пространство, прислал в Париж натасканных маленьких убийц. Армянину требовались даты.
— Когда Хартманн уехал в Чили?
— В шестьдесят втором. В Берлине у него начались неприятности. Поговаривали о педофилии, но доказательств не нашлось. Ходили также слухи о жестоком обращении, о похищении несовершеннолетних, и это куда больше похоже на истину. Наказание было основой веры Хартманна. Боль — единственный путь, ведущий к благодати, к слиянию с Христом. Ничего нового. Но, похоже, Хартманн чересчур увлекся этим символом веры. Детям, «его» детям, как он их называл, очевидно, жилось несладко.
Изображение снова сменилось. Групповой портрет. В первом ряду белокурые дети, без шапочек, все в баварских кожаных штанишках. Во втором ряду мужчины и женщины, молодые, крепкие, в белых рубахах и полотняных штанах. Справа — прямой как жердь Хартманн. Высокий, худой, в круглых очочках, он сохранил свою густую и жесткую черную гриву.
— Посмотрите-ка на Хартманна. Неплохо сохранился? Похож на вожатого, ведущего подопечных на экскурсию. Только вместо экскурсии он поведет их в ад. Перед отъездом гуру отобрал лучших.
— Он хотел основать арийскую общину?
— Только не в генетическом смысле. Хотя говорят, что Хартманн контролировал деторождение в своей секте.
— Как это?
— Подбирал пары. Решал, какой мужчина и какая женщина могут соединиться. Но в его творении эта селекция была не главной. Скорее он стремился к духовному перерождению. Превращению, которое свершалось благодаря вере и наказанию. Дело тут не в евгенике. Впрочем, в Чили он постепенно окружил себя врачами, специалистами…
Касдан подумал о безумных хирургах, мучивших Петера Хансена. Очевидно, Хартманн в этом участвовал. Не исключено, что все происходило в его секте.
— А где Хартманн жил в Чили?
— На юге, примерно в шестистах километрах от Сантьяго, между городом Темуко и аргентинской границей. Тогдашние власти предоставили секте особый статус благотворительной организации и тысячи гектаров целины у подножия Андийских Кордильер. Правительство заключило с Хартманном негласный договор: «Разбудите эти земли, а мы оставим вас в покое». Хартманн выполнил свою часть договора. В сравнении с флегматичными чилийскими крестьянами дисциплинированные арийцы творили чудеса.
Через несколько лет немецкий анклав стал самым благодатным местом в стране. Сельское хозяйство здесь велось по всем правилам, интенсивными методами. Ничего подобного в Чили прежде не видели. И тогда Хартманн выкупил эти земли, окружил их стеной и превратил свое имение в крепость, говорят, даже с подъемным мостом. Он назвал ее «Asuncion» в честь группы испанских миссионеров, которые в XVI веке отправились в Бразилию обращать в христианство индейцев-гуарани. Столица Парагвая тут совершенно ни при чем. «Асунсьон» означает «Успение». Хотите верьте, хотите нет, но чилийские супермаркеты годами продавали продукты «Asuncion». За улыбающейся маской плодородия скрывался лик зла.
— Он пытал детей?
— Он называл это «квинтэссенцией», «очищением», «освоением боли»… И все это было частью сложного пути к совершенству. Боль необходима, чтобы подняться над ней. Истерзанное тело становилось для души чем-то вроде средства передвижения, позволяющего укрепиться в вере и воссоединиться с Господом. Вот что проповедовал Хартманн своей общине, которую вскоре прозвали «Колонией». Colonia. Возрождение духа через плоть.
Касдан не отрываясь смотрел на сделанный с воздуха снимок анклава. Возможно ли, что сегодняшний кошмар вышел из этого плодородного, цветущего места?
— По моим сведениям, Хартманн принимал участие в пытках во времена хунты.
— Ну еще бы. Он был профессионалом. Изучил до тонкости все пытки, как и их воздействие на людей: самые страшные он и его дети испытывали на себе. После государственного переворота Колония превратилась в весьма эффективный допросный центр. Настоящее отделение чилийской тайной полиции. У них была круглосуточная связь с Сантьяго по рации.
— Но как религиозный деятель мог поддерживать военных?
— Хартманну не было дела до генералов и их диктатуры. Он хотел выкупить души левых. Заблудших овец. Грешников. Он очищал их страданием. Кроме того, Хартманн считал себя исследователем. Он изучал болевые точки, болевые пороги человека… А политзаключенные стали для него идеальными подопытными животными… Наконец, немец знал, что, оказывая услугу генералам, обеспечивает себе полную неприкосновенность и немалые субсидии. Ему также было дозволено добывать полезные ископаемые на территории Чили: титан, молибден, редкие металлы, применяемые в военной промышленности. И, разумеется, золото.
— В восьмидесятых годах начались преследования чилийских палачей…
— Хартманн не стал исключением из правила. В его Колонии пропало без вести множество заключенных. На секту посыпались жалобы. Крестьянские семьи также подали на общину в суд за похищение несовершеннолетних. Как и в первый раз, в Германии. Надо понять систему Хартманна. Благодаря ему была построена бесплатная больница, созданы школы и центры досуга. Деревенские жители доверяли ему детей, чтобы те усвоили приемы обработки земли, основы агрономии и тому подобное. Но когда родители попытались получить своих отпрысков обратно, они ничего не добились. На этих средневековых землях Хартманн был полновластным хозяином. Чем-то вроде Жиля де Рэ, правившего своими крепостными. Впрочем, это было его прозвище. El Ogro.
— El Ogro?
— А по-немецки «Der Oger». Синяя Борода, всезнающий и вездесущий…
Армянин подумал о Волокине. Выходит, парнишка и на этот раз не ошибся.
— У вас нет других фотографий?
— Нет. Никто и никогда не бывал внутри общины. Я хочу сказать, никто из посторонних. Была публичная часть: больница, школы, консерватория, сельскохозяйственный банк. Все остальное считалось запретной зоной. Охранники, собаки, камеры слежения. У Хартманна хватало средств на все лучшее в сфере безопасности.
— Что произошло потом?
— Когда жалобы посыпались градом, Хартманн вновь исчез вместе со своей «семьей». Они создали сеть акционерных обществ, чтобы получить свои деньги и избежать ликвидации, а затем скрылись.
— Куда они уехали?
— Никто не знает. Неизвестно даже, был ли немец еще жив в то время. Я обзвонил журналистов из «Ла Насьон», влиятельной газеты в Сантьяго. И мне многое рассказали. Говорили, что Хартманн давно уже покинул Колонию, что он управлял ею на расстоянии. Будто бы он еще в конце восьмидесятых бежал на Карибские острова. А еще говорили, что он никогда не покидал свои земли, жил в подземельях, там, где пытали чилийских политзаключенных. Невозможно узнать правду. Ни правду, ни полуправду…
— Вы полагаете, что Ханс Вернер Хартманн уже умер?
— Ну конечно. Сейчас ему было бы за девяносто. Хотя какая разница? Он создал школу. Кажется, у него даже есть сын, который мог продолжить дело отца…
Касдан решил раскрыть карты:
— А если я скажу вам, что дети Колонии сегодня совершают убийства посреди Парижа?
Исследователь выключил проектор. Комната вдруг погрузилась во мрак.
— Я бы не удивился, — ответил он, извлекая устройство с диапозитивами. — Если пнуть ногой муравейник, муравьи выживут. Они найдут себе другое убежище. Даже пророют новые ходы. Построят новый муравейник. Возможно, клика Хартманна обосновалась в другой южноамериканской стране, а то и в Европе. Ничто не кончено. Все продолжается.
Бокобза открыл шторы. Комнату залил тусклый дневной свет.
— Можно мне взять несколько распечаток? Портрет Хартманна, показания свидетелей?
— Ради бога, у нас их полным-полно.
Исследователь направился к каталожным шкафам, покрывавшим стены комнаты.
— В этих архивах хранятся тысячи примеров возрождения Зла. Неонацисты повсюду. Нацизм порождает последователей и никогда не перестанет плодиться. Здесь мы лишь пытаемся осуществлять нравственный надзор.
Касдан взглянул на ящики. Ему вдруг померещилось, что вокруг него завешанные вивариумы, в которых затаились отвратительные чудища. А может, банки, полные вирусов, опасных микробов. Бокобза, часовой на страже Зла, выявляет зараженные очаги.
— Как вы можете жить… среди этого?
— Я человек и живу среди людей. Все просто.
— Я человек и живу среди людей. Все просто.
— Не понимаю.
Бокобза обернулся к нему и устало улыбнулся:
— В другой комнате я мог бы показать вам поучительный фильм о том, как израильские колонисты камнями перебивают кости палестинскому подростку. Ненависть — дар, которым делятся особенно охотно.
— Я все-таки не понимаю.
Исследователь скрестил руки. Его улыбка была двусмысленной. Она напоминала ледяную каплю на конце сталактита. Пока не упадет, она выглядит живой, веселой, сверкающей. Но стоит ей сорваться и разбиться о землю, как раскрывается ее истинная природа: это слеза.
— Самое печальное, — заключил Бокобза, — не то, что нацизм существовал, что он поразил целый народ и из-за него погибли миллионы людей. И даже не то, что эта гнусность существует и поныне по всей планете. По правде говоря, самое печальное то, что нацист живет в каждом из нас. Без исключения.
44
Семнадцать часов, а Волокин все еще сидел в интернет-кафе.
С адвокатом трудностей не возникло.
Он нашел его за полчаса.
Сначала он прошелся по сайтам, посвященным защите прав человека, а точнее, людям, пропавшим без вести при латиноамериканских военных диктатурах. Он составил список французских судебных служащих и адвокатов, занимавшихся жалобами против чилийского режима. Затем он связался с «Франстелекомом» и, представившись полицейским, твердым голосом назвал свой регистрационный номер. И наконец, обзвонил каждого из этих трепачей, занятых рождественскими хлопотами, кого застав дома (было воскресенье), а кого поймав на мобильном.
Восьмой оказалась Женевьева Харова из парижской коллегии адвокатов, специалистка по преступлениям против человечности, сотрудничающая с Международным уголовным судом в Гааге по делам бывшей Югославии и Руанды.
— Да, Вильгельм Гетц мне звонил, — признала мэтр Харова, сообщив, что она сидит в парикмахерской.
— Когда?
— Дней десять назад.
— Он рассказал вам, что у него на уме?
— Речь шла о добровольном признании. Он был готов свидетельствовать против лиц, замешанных в исчезновении людей, похищениях и пытках в Чили.
Она говорила снисходительным тоном, в котором проскальзывали нетерпение и презрение. До него доносились характерные для парикмахерской звуки. Лязганье ножниц. Шум фенов. Шепотки.
— Почему он позвонил именно вам?
— Я веду много дел такого рода, связанных с исчезновением выходцев из Франции в семьдесят третьем — семьдесят восьмом годах.
— Кто ваши подозреваемые?
— Нашей главной целью был генерал Пиночет. Был, пока не умер. Есть и другие. Командование карательных отрядов Сантьяго. Главари политической полиции.
— Вы можете назвать их имена?
— Их около тридцати.
Волокин продиктовал свой мейл и попросил ее переслать список, прежде чем праздновать Рождество.
— Что еще он вам сказал?
— Ничего особенного. Мы собирались все обсудить при встрече. Я не очень-то поверила в его историю. Понимаете, мы получаем много свидетельств от жертв. Мужчин и женщин, безвинно брошенных в тюрьму, подвергшихся пыткам. Но сами палачи к нам обращаются очень редко. А Гетц говорил о себе как о раскаявшемся палаче. Так что его свидетельство могло оказаться или очень ценным, или пустышкой.
— А он ничего не говорил о репрессиях, в которых участвовал?
— Ни слова. Правда, сказал кое-что странное.
— Что именно?
— «Преступления продолжаются». Словно речь шла о сегодняшнем дне.
— Но вы с ним так и не встретились?
— Нет. Встреча была назначена на позавчера. Он не пришел. Что подтвердило мои предположения. Очередной мифоман. Простите, но я спешу. — Послышался надменный смешок с ноткой сожаления. — Понимаете, у меня краска на голове.
Волокин не удержался от искушения поставить ее на место:
— Вильгельма Гетца убили. И одно я скажу вам наверняка: пустышкой он не был.
— Убили? Когда?
— Четыре дня назад. В церкви. Больше мне добавить нечего.
— Невероятно. В газетах ничего…
— Мы делаем все, чтобы избежать огласки. Я вам перезвоню, когда у нас появится что-то серьезное. И не забудьте: я жду от вас список фамилий.
Волокин повесил трубку. «Преступления продолжаются». И это еще мягко сказано. А ведь Гетц ничего не знал о трех будущих убийствах. Значит, он намекал на другие преступления. Но какие? И кто жертвы? Собирался ли он свидетельствовать против самого El Ogro? И почему вдруг передумал?
Легавый отбросил вопросы, на которые все равно не было ответа, и вернулся к одной из своих собственных гипотез. Об украденных детях. Решил чередовать: часть звонков он делает для Касдана, часть для себя. Между двумя направлениями расследования нет ни малейшего противоречия, потому что все это правда.
Он снова позвонил в приход Блаженного Августина, чтобы убедиться, не был ли отец Оливье хоть как-то связан с исчезновением детей. Ему ответил запыхавшийся и сдержанный священник.
— Я вас не знаю, — отрезал он.
— В каждой следственной группе шесть человек, и…
— Я не желаю говорить ни с кем, кроме капитана Маршелье. Впрочем, мне все равно некогда, и…
— Вот как мы поступим, святой отец, — одернул его Волокин. — Либо вы сейчас же и без всяких отговорок ответите на мои вопросы, либо я позвоню своим друзьям-журналистам.
— Вашим друзьям?…
— Это я сообщил им о грешках отца Оливье, он же Ален Манури.
— Но…
— У меня для них найдется еще кое-что интересное. Например, уловки, на которые пошла церковная администрация, лишь бы убедить родителей забрать заявления.
— Все было совсем не…
— Заткнитесь и отвечайте на мои вопросы! Как раз я и вел то расследование. И поверьте, я здорово разозлился, когда в последний момент оба дела развалились. Повторяю вопрос: пропадали ли дети из хора в те годы, когда у вас служил отец Оливье — да или нет?
— Да, один раз.
По рукам словно проскочил электрический разряд.
— Фамилия. Дата.
— Шарль Беллон. В апреле девяносто пятого. В итоге полиция склонилась к версии о побеге и…
— По буквам, пожалуйста.
Священник повиновался. Волокин вышел, чтобы не мешали крики детей, столпившихся у монитора, и оглушительный рев компьютерной игры. Хотя на авеню Версай было ненамного тише.
— Оливье допрашивали?
— Ну конечно. Но в то время за ним еще ничего не числилось… То есть, вы понимаете…
Воло строчил в блокноте, прижимая мобильный плечом. Четыре пропавших мальчика. Трое у Гетца. Один у Оливье. «Загонщики голосов».
— Кто вел расследование?
— Забыл.
— Постарайтесь вспомнить.
— Я ходил подписывать свои показания. В комиссариат на улице Курсель.
Первое подразделение судебной полиции, отвечающее за Восьмой округ. Больше он из священника ничего не вытянет. Он отсоединился. Почувствовал горький привкус во рту. Прошло пять лет с исчезновения мальчика. Он сам вел расследование по делу Алена Манури, но ни разу не слышал об этой истории. Только в фильмах полицейские ведомства обмениваются информацией.
Первое подразделение судебной полиции. Отличная мысль.
Он позвонил Эрику Верну, служившему в этом подразделении.
— Я больше ничего не желаю слышать об этой истории.
— Убито несколько человек. Похищены дети. Если ты не хочешь положить этому конец, тебе стоит сменить работу.
— Чего тебе надо?
Волокин объяснил. Все следственные материалы по делу Беллона. Верну ничего об этом не слышал. Тогда он еще здесь не работал, и ему никто не рассказывал об этом расследовании.
— Полагаю, они тебе нужны сегодня.
— Вчера.
— Как тебе их передать?
— По электронке.
— Девяносто пятый год. Протоколы еще не заносились в компьютер.
— Посылаешь факсом основные страницы из дела на свой компьютер, создаешь электронный документ и посылаешь его мне, capito?[18]
— Вы напали на след?
— И не забудь отправить фотографию мальчика.
Он отсоединился, чувствуя, как по шее струится пот. Следственная лихорадка шла ему на пользу. Он потел, из носа текло, а голова оставалась ясной. С самого утра он и не вспоминал о дозе. Надо держаться…
Семнадцать часов.
Темнело.
Он вытащил сигарету. Глубоко вдохнул вечерний воздух, насыщенный углекислотой. Закурил, затянулся ароматным «крейвеном». Легкие горели, все тело ломило. Хорошие симптомы. Заслуженное наказание.
От Касдана никаких вестей. Тем лучше. Хотелось еще больше продвинуться. На своей территории и своими методами. Он подумал было связаться с родителями Беллона, но разве можно ворошить такие ужасные воспоминания накануне Рождества? Немыслимо.
Отбросив выкуренную до половины сигарету, он вернулся в свое убежище, чтобы проверить почту. Ему удалось заставить Верну пошевелиться. Мейл уже пришел. Волокин проглядел материалы. Ничего существенного. Дело быстро закрыли. Тошно было смотреть, с каким безразличием полиция отнеслась к тому, как дети буквально растворились в воздухе.