Он раскрыл PDF-файл. Фотография мальчика. Он распечатал ее на принтере интернет-кафе. Забрал распечатку, положил перед собой на клавиатуру компьютера рядом с тремя другими. Еще утром он забрал дело и снимок Николя Жаке.
Николя Жаке.
Пропал в марте 1990-го. Тринадцать лет. Церковь Святого Евстахия, Сен-Жермен-ан-Лэ.
Шарль Беллон.
Пропал в мае 1995-го. Двенадцать лет. Церковь Блаженного Августина, Восьмой округ Парижа.
Танги Визель.
Пропал в октябре 2004-го. Одиннадцать лет. Нотр-Дам-дю-Розер, Париж, Четырнадцатый округ.
Уго Монетье.
Пропал в феврале 2005-го. Двенадцать лет. Церковь Святого Фомы Аквинского, Седьмой округ.
Сколько еще их было? Задержав дыхание, он внимательно вглядывался в каждое лицо. Четверо мальчишек, не похожих друг на друга. Мотив похитителя заключался не в их внешности. Волокин не сомневался, что он скрывался где-то внутри.
В голосах детей.
В тембрах, которыми так или иначе питался Людоед…
Волокину представился живой музыкальный инструмент, орган, где каждая труба — нежное, драгоценное детское горло. Что за произведение он исполняет? Какой цели служит? Видение обернулось кошмаром. Ему мерещились дети, которых избивают, пытают, чтобы исторгнуть вопли, составляющие регистр зловещего инструмента…
Русский ощутил, как в душе нарастает тревога. При одной мысли о пропавших мальчишках внутри все переворачивалось. Он уже не верил в версию о педофилии. Ни о сексуальном извращении, связанном с детскими голосами. Нет. Тут другое. Это чье-то произведение. Эксперимент. План, для которого необходимы невинные голоса. И боль. Море боли…
В мозгу вихрем проносились мысли. С самого начала он склонялся к гипотезе о детской мести. Мальчишки, объединившиеся, чтобы уничтожить «загонщиков» — тех, кто когда-то причинил зло их собратьям.
А что если все наоборот?
Вдруг на самом деле эти дети — из войска Людоеда?
Кое-что говорит в пользу этой теории. Обувь. Костюмы детей. Использование дерева ситтим. Все это наводило на мысль о секте, обращенной в прошлое. Не говоря о том, как совершались убийства, об увечьях, в которых было что-то извращенно-мистическое. Секта Людоеда? Значит, существует «хозяин», который посылает детей, чтобы уничтожить его собственных часовых. Но зачем?
Половина шестого. От Касдана по-прежнему никаких вестей. Волокин приступил ко второму своему «официальному» заданию. К поиску бывших соратников Гетца. Приспешников хунты, эмигрировавших во Францию в конце восьмидесятых.
Он набрал номер Веласко: тот как раз собирался звонить Касдану. Он перерыл архивы и нашел три фамилии. Рейнальдо Гуттьерес. Томас Ван Эк. Альфонсо Ариас. Всех троих считали палачами режима. Как и Гетц, они нашли убежище во Франции. И тогдашнее правительство согласилось их принять.
Новый звонок. Зная фамилии и гражданство выходцев из Чили, их легко отыскать в архивах миграционной службы. Одна беда: сейчас воскресенье, канун Рождества. Волокин связался с приятельницами, посменно дежурившими в Генеральном штабе, и самым сладким голосом попросил их о помощи. Девушки принялись за поиски. Все четыре чилийца, в том числе Гетц, прибыли в Париж одним рейсом, «Эр Франс»-452, 3 марта 1987 года.
Волокин попросил девушек проследить путь этих людей с момента приезда через миграционную службу. Отдел видов на жительство. Тут же всплыла одна странность: Вильгельм Гетц действительно через три месяца обратился за удостоверением личности для иностранцев, но трое других чилийцев исчезли. Вид на жительство они не запрашивали. Визу не возобновляли. Словно испарились.
Значит, эта троица покинула французскую территорию. И это тоже нетрудно проверить. Но Волокина ждал очередной сюрприз. Палачи так и не пересекли границ Франции. Куда же они делись? Получили какой-то особый статус? Русский связался с МИДом, но здесь ничего не добился.
А ведь он не ожидал никаких загадок. Трое мужчин прибыли во Францию в 1987 году. Они никогда не покидали ее территорию. Тем не менее во Франции их уже не было. Где же они? Сменили фамилии? Невозможно представить себе, чтобы у троих чилийцев, только что оказавшихся в Париже, хватило связей, чтобы с ходу сменить личность. Если только они не получили поддержку государства. Но нет. Все это слишком притянуто за уши. Ублюдки даже не обратились с ходатайством о предоставлении им политического убежища. Они уехали за границу. Но куда?
Восемнадцать часов.
Русский снова попытался связаться с Касданом. Нарвался на автоответчик. Оставил сообщение, затем встал из-за компьютера. Расплатился. И выскочил на авеню Версай. Он больше не мог выносить это логово, где не смолкали пулеметные очереди. Чем теперь заняться? Наступила ночь, добавив еще один штрих к рождественским радостям. Под светящимися арками прохожие торопились так, словно прозвучал сигнал воздушной тревоги. Неумолимо приближался роковой миг. Грозный рубеж празднования Рождества.
Ему вспомнилась «Холодная индюшка». Как отпразднуют Рождество зомби из общежития? Отведают горячей индюшки? Возможно. Но главное — насладятся рождественским пирогом и волшебным уколом…
Волокин в качестве рождественского угощения съел блинчик с шоколадно-ореховой пастой «нутелла» и направился к стоянке такси у ворот Сен-Клу. Он порылся в карманах: у него еще оставалось несколько десятков евро. Но куда ему ехать, он не представлял. И лишь в машине его осенило. Если следствие застопорилось, пора выходить в открытое море.
Пришло время оставить поиски улик ради главного.
Перейти от конкретного к абстрактному. Он улыбнулся.
Теперь он знал, какое направление выберет.
45
— Давно не виделись, милый Седрик, как поживаешь?
— Хорошо.
— Ты наконец решился?
Волокин улыбнулся:
— Нет, профессор, я зашел к вам по другому поводу.
— Входи.
Старик посторонился и впустил русского в свой уютный кабинет на улице Шерш-Миди. Уже половина седьмого, но не похоже, чтобы он собирался праздновать Рождество. Как обычно, он пребывал вне времени и пространства. Его разум обитал в странном несказанном мире, который завораживал Волокина.
С первого же года в отделе по защите прав несовершеннолетних молодой полицейский увлекся детской психологией. Он читал тогда все книжки, какие попадались ему под руку, изучал различные школы, расспрашивал психотерапевтов. У Воло был природный дар общения с детьми, но ему также хотелось быть подкованным в теории, изучить скрытые пружины детской невинности, более сложной и неуловимой, чем психика взрослых.
Однажды Волокин наткнулся на статью о первичном крике. Этот психотерапевтический метод зародился в шестидесятых годах и попахивал свободой «Flower Power».[19] Артур Янов, его изобретатель, утверждал, что, задавая вопросы, можно вернуть человеческую психику к моменту рождения и первичным травмам. Поэтому надо кричать. Выкрикивать свою боль. Свое рождение. Если Волокин все правильно понял, кричишь при этом по двум причинам. Прежде всего потому, что возвращаешься к первичному насилию — то есть приходу в мир. А еще этот крик, исходящий из самой гортани, вызывает новую боль — физическую и невыносимую… И только извергнув из себя эту боль, этот крик, оправленный в крик, становишься свободным, «реальным» человеком, чьи отношения с миром уже не будут исковерканными, символическими, невротическими…
Волокин увлекся этим методом. Другие увлеклись им еще раньше. Особенно в мире рок-музыки. Первичный крик практиковал Джон Леннон. Группа «Tears for fears»[20] была названа в честь Артура Янова. Что касается одержимых из «Primal Scream»,[21] название их группы не нуждается в комментариях. Их альбом «XTRMNTR», выпущенный в 2000 году, буквально перевернул жизнь Волокина.
Между тем в Париже практиковал специалист по первичному крику, Бернар-Мари Жансон, психиатр и психоаналитик. Он не боялся применять этот метод к детям, вернее, к пережившим травму подросткам. По его словам, пациент таким образом переживал второе рождение. Выплескивал шок, чтобы начать жизнь заново, с очистившейся психикой…
Волокин часами слушал старика и его необыкновенные истории. Жансон уверял, что ему иногда приходилось использовать затычки для ушей, когда крик пациента достигал высшей точки — столько в нем слышалось боли. Невыносимый сгусток страдания, способный искалечить того, кто его слышит. А еще он рассказывал о пациентах, которые, накричавшись, в слезах сворачивались на полу, способные издавать лишь младенческий лепет…
Сыщик вошел в темный кабинет, и ему, как всегда, почудилось, будто он в глубине человеческой глотки.
— Уверен, что не хочешь провести сеанс?
— Нет, профессор. По крайней мере, не сегодня. У меня к вам особый разговор.
Сыщик вошел в темный кабинет, и ему, как всегда, почудилось, будто он в глубине человеческой глотки.
— Уверен, что не хочешь провести сеанс?
— Нет, профессор. По крайней мере, не сегодня. У меня к вам особый разговор.
Все три года их знакомства Жансон настаивал, чтобы полицейский испытал на себе методику первичного крика. По мнению профессора, молодой русский остро в этом нуждался. Волокин и не спорил — ему бы это не помешало, как, впрочем, и многое другое, — но отказывался. Его охватывала тревога при одной мысли о том, чтобы потрясти самые основы своего существа. Пусть его нутро прогнило и физическое равновесие зависит от периодов наркотического опьянения и тщетных попыток из него вырваться, пусть при такой жизни он долго не протянет, все равно он не хотел ничего менять. Все лучше, чем вывернуть прошлое наизнанку и вернуться к первоначальной травме. К той непроницаемой зоне, которая не давала ему покоя.
— Тогда присаживайся и объясни мне, в чем дело.
Волокин не торопился. Ему нравилось это место. Комнатка с темным паркетом и белыми стенами, где единственными украшениями были крошечный камин и библиотека, посвященная психоанализу и философии. Письменный стол, покрытый потрескавшимся лаком, два кресла с вытертыми подлокотниками и ложе — пресловутая кушетка психоаналитика — довершали картину.
Жансон выдвинул ящик и достал сигару — «монте-кристо».
— Не возражаешь?
Волокин, хорошо знакомый с ритуалом, покачал головой. Толстая сигара — единственная роскошь, которой профессор отметит наступление Рождества.
— Так зачем ты пожаловал? — спросил он мягким голосом, отрезая кончик сигары.
— Я пришел поговорить с вами о хорах. О детских хорах.
— Голос ангелов. Вершина чистоты.
— Вот-вот. Что вы скажете об этих голосах? Об этой чистоте?
Жансон промолчал. Он закурил свою «монте-кристо», при каждой затяжке выпуская языки пламени. Сигара напоминала факел на нефтяном поле.
Закинув голову, психиатр выдохнул густое облако дыма, тяжелого и медлительного. Словно синяя краска растворялась в воде.
— Все это достаточно просто, — тихо произнес он. — У детей чистые голоса, потому что они чисты духом. Разумеется, я упрощаю. Психика детей не чище, чем у взрослых, но им еще не знакомо желание в осознанной сексуальной форме. Вот почему дети — ангелы. Ангелы бесполы. Затем все меняется. Ребенок открывает для себя желание. Голос его грубеет. А душа в каком-то смысле спускается с небес на землю…
Механик Режис Мазуайе своими словами сказал ему то же самое.
— А есть физиологическое объяснение этого феномена?
— Разумеется. В пубертатном возрасте вырабатывается все больше мужского гормона — тестостерона. Удлиняются голосовые связки, увеличивается гортань. По законам акустики, длинные связки вибрируют не так быстро и издают более низкие звуки. Представь себе скрипку, которая превращается в виолончель. — На его губах мелькнула улыбка. — В каком-то смысле именно появление желания срывает голос. То есть пол превращает ангела в обычного человека.
Волокину вспомнился Режис Мазуайе, механик в фетровых перчатках. Ангел, спустившийся на землю. Мужчина, не сказавший ему всей правды…
Жансон продолжал:
— Проще говоря, в голосе отражается наша плоть. И наша душа. Он как сосуд, понимаешь? Вот почему он всегда в центре психоанализа. Работа психоаналитика состоит в том, чтобы выявить старые подавленные травмы, но одного осознания недостаточно. Чтобы облегчить душу, травму надо «выговорить». Голос вызывает катарсис, Седрик. Он — «великий проводник», как говорят буддисты. Осознать. Выговорить. Вот единственный… путь к освобождению. Тебе, мой мальчик, следовало бы его пройти.
— Об этом мы уже говорили.
Жансон выдохнул клуб дыма, достойный паровой вагонетки:
— Это я говорил. А ты ничего не сказал.
— Профессор, — улыбнулся Волокин, — у меня столько всего на душе, что, если я дам себе волю, меня вывернет наизнанку…
— Абсолютный катарсис.
— Или мгновенная смерть.
— Значит, не рискнешь?
— Не сейчас.
— Если травмы подавляются, это неизбежно приводит к депрессии. Человеческая душа ведет себя в точности как тело. Если чужеродный элемент не удается отторгнуть природными защитными механизмами, он обязательно вызовет гниение. Гангрену…
— Значит, дождусь ампутации.
— Я говорю о твоей психике. От нее нельзя избавиться.
— Вернемся к нашим хорам. Вы ими занимались?
— Время от времени. Даже написал несколько книг.
— Читабельных?
— Не очень. Но я исследовал эту тему. Встречался с регентами. Бывал на концертах, репетициях… Меня интересовало соотношение между голосом и верой. Когда-то христиане признавали только вокальную музыку. Человеческий голос — лучший инструмент для связи с Всевышним. Само слово «религия» происходит от латинского «religarе», что означает «связывать». Голос — это сердце литургии.
Волокину вдруг пришло в голову, что Жансон знал Вильгельма Гетца. Он задал вопрос наудачу. Старый психотерапевт ответил:
— Да, я был с ним знаком. Очень милый человек. — Он с шумом выдохнул струю дыма. В кабинете уже нечем было дышать. — Но, по-моему, слабовольный.
Совпадение укрепило убежденность Волокина в том, что всегда лучше доверять своему чутью. Он нахмурился, чтобы казаться старше, и произнес:
— Вильгельма Гетца недавно убили, и я занимаюсь расследованием.
Врач помолчал. Он был едва виден за голубоватой завесой дыма. Наконец он спросил чуть хрипловатым от курения голосом:
— Причина в его ориентации?
— Сперва и я так думал. Но теперь склоняюсь к мысли, что это как-то связано с его работой регента. Запутанное дело, в котором смешались религия, возмездие и человеческий голос.
— Тебе известно, что он написал книгу?
— Нет.
Жансон поднялся и направился к библиотеке. Со спины он был похож на древний серый пень от разбитого молнией дерева, который все еще дымится. Волокин ликовал. Расследование зашло в тупик, и, чтобы выбраться из него, он сделал крюк, а в результате попал в десятку.
Психиатр положил на стол серую книжечку из тех, в которых приходится самому разрезать страницы. Волокин схватил ее и подумал, что плохо обыскал квартиру Гетца. У того наверняка было много экземпляров.
Черные буквы названия гласили:
РИЧЕРКАР
СКРЫТЫЙ СМЫСЛ ОДНОГО ПРИНОШЕНИЯ
— Эта книга посвящена «Музыкальному приношению» Иоганна Себастьяна Баха, слышал о таком?
— Да. Не забывайте, я был пианистом.
— А еще чемпионом по тайскому боксу. Вот что мне в тебе нравится, Седрик. Ты подавал такие надежды.
— Боюсь, я их не оправдал.
— Напротив. У тебя был выбор, и ты принял решение. Предпочел стать полицейским. В этом смысл твоей жизни. Дай я себе волю, я бы, как старый психиатр, даже сказал, что призвание само тебя выбрало…
Волокин рассматривал шероховатую обложку.
— Вы ее прочли?
— Ну конечно. Ты не видел? Там есть дарственная надпись…
Русский пролистал первые страницы. Нервным почерком с сильным наклоном Гетц написал:
Моему дорогому Бернару-Мари,
которому, как никому другому, известно,
что за каждым словом кроется приношение,
а за каждым приношением — скрытый смысл.
От его друга Вильгельма Гетца.
— Ты знаешь историю «Приношения»?
Волокин перелистал разрезанные страницы. Кусочки бумаги все еще липли к пальцам.
— Я не совсем уверен. Что-то насчет короля Пруссии?
— «Музыкальное приношение», знаменитый номер тысяча семьдесят девять по КРБ — «Каталогу работ Баха», написан в тысяча семьсот сорок седьмом году, когда Бах жил в Лейпциге. В тот год прусский король Фридрих Второй принял музыканта при своем дворе и предложил сыграть на нескольких клавишных инструментах. Фридрих Второй был меломаном, мнившим себя исполнителем и композитором. Вечером он сыграл Баху на флейте собственную мелодию и предложил ему развить эту тему. Бах сел за клавесин. По легенде, он играл не отрываясь, постепенно добавляя к своей импровизации по одному голосу. Так он дошел до шестиголосого контрапункта, не записав ни единой ноты.
— Потом он его записал.
— В тот же вечер. Бах задумал преподнести государю подарок. Ночь напролет он записывал музыку. Каноны, фуги, одну сонату и ричеркары…
В голове Волокина замелькали смутные воспоминания:
— Ричеркар — это что-то вроде фуги, верно?
— Ее предшественник. Менее разработанная разновидность контрапункта. Во Франции его называют «поиском». В эпоху «высокого барокко» ричеркар часто исполняли на органе…
Волокин подумал об Иоганне Себастьяне Бахе. Вокальной музыки немецкого маэстро он сторонился как чумы, зато при каждом удобном случае играл на пианино прелюдии и фуги из «Хорошо темперированного клавира». Шедевр из шедевров. Прелюдия и фуга для каждой тональности. И всякий раз — мажорный финальный аккорд. Ибо сочинение всегда должно завершаться в свете Божьем…