— Вы сумасшедший.
В очередной раз слова вырвались у Джексона непроизвольно. Они странно звучали в устах психиатра. Врач сменил тему, презрительно спросив:
— А как, по-вашему, распознать таких, как вы? Я имею в виду, нацистов?
— Очень просто. Наша одежда провоняла горелой плотью.
— Что?
Новый смешок. Очередное потрескивание.
— Я шучу. Ничто не отличает нас от низших существ. Вернее, невозможно заметить это различие. Как раз потому, что вы смотрите на нас снизу вверх. Из глубины вашего непробиваемого человеческого здравого смысла, всего того, что, как вам кажется, вам положено разделять с другими: чувство жалости, солидарности, взаимного уважения. Мы ничего подобного не испытываем. Это бы помешало нашему предназначению.
Вздох Джексона. Презрение сменилось усталостью. Гнев — подавленностью.
— Что делать с такими людьми, как вы? Что делать с немцами?
— Есть лишь один выход: истребить нас всех до единого. Вам следует нас искоренить. Иначе мы всегда будем трудиться над нашим делом. Мы запрограммированы, понимаете? В нашей крови живут ростки новой расы. Расы, которая диктует наш выбор. Расы, у которой вскоре появятся новые свойства. Если вы не уничтожите всех нас, вам не удастся помешать развитию этой высшей расы.
Стук отодвигаемого стула: Джексон поднялся.
— На сегодня остановимся на этом.
— Могу я получить копию записи?
— Для чего?
— Чтобы слушать музыку голосов. То, что мы сказали сегодня… между слов.
— Не понимаю.
— Ну конечно. Вот почему вы бесполезны, а я пребуду на страницах Истории.
— Вас отведут в камеру.
Новые недвусмысленные звуки. Джексон постучал в дверь камеры, чтобы за ними пришли.
Абсолютная тишина, свойственная цифровой технике, сменила потрескивания старой записи. Касдан нажал на «EJECT» и вынул диск.
— Больше Хартманна не беспокоили, — пояснил он. — Доказать его участие в какой-либо казни так и не удалось, к тому же психическое состояние защищало его от уголовной ответственности. Всего через пару недель он оказался на свободе. Создал свою секту и более десяти лет оставался в Берлине. Затем жалобы, поданные против его группы, вынудили Хартманна бежать из Германии. Он перебрался в Чили и основал Колонию «Асунсьон». Дальнейшее, по крайней мере то, что нам известно, я тебе уже рассказал.
Волокин встал и потянулся:
— Не понимаю, зачем слушать это старье? Это был кошмар, но он кончился.
— И это говоришь мне ты? Так или иначе, а этот кошмар, как ты его называешь, пробудился. Он вновь среди нас.
48
Касдан направлялся к входной двери, когда Волокин окликнул его:
— Погодите.
— Ну что еще?
— Есть одно дело.
Не вдаваясь в объяснения, русский свернул в гостиную и включил компьютер. Он так и не снял хирургические перчатки. Касдан встал у него за спиной:
— Что ты затеял?
— Пишу мейл.
— Кому?
— Это личное.
— По-твоему, нам нечем больше заняться?
Касдан подошел поближе. Волокин повторил:
— Это личное.
— Кому ты пишешь в такое время, накануне Рождества?
— Невесте.
Волокин и не сомневался, что произведет эффект, но молчание Касдана оказалось на редкость комичным. Его словно огрели молотком.
Через несколько секунд армянин не выдержал:
— Так у тебя есть невеста?
— До некоторой степени.
— А где она?
— В тюрьме.
— Она дилерша?
— Нет. Просто мы познакомились в тюряге.
— Как ты очутился в женской тюрьме?
— Можно мне дописать?
Касдан уселся в кресло. В комнате царила тьма. Русский заканчивал записку. Ответа он не получит. И никогда не получал. Еще один мейл, брошенный в море…
Он нажал на кнопку «ОТПРАВИТЬ» и закрыл свой почтовый ящик.
Старый армянин терпеливо ожидал в глубине гостиной. Волокин непременно все ему объяснит, да и сама мысль рассказать великану свою историю — свою тайну — вовсе ему не претила.
— Две тысячи четвертый год, — начал он без предисловий. — Я оказался под колпаком у наркоотдела. Несколько раз светился на их камерах слежения, но не по ту сторону баррикад, понимаете?
— Ты покупал себе наркоту?
Волокин молча улыбнулся.
— Они связались с моим начальником Греши и предупредили его, что передают материал в службу внутренней безопасности. Греши их успокоил, а меня отправил в ссылку. Записал в дурацкую программу. Что-то вроде обучения муай тай в тюрьмах.
— Ты преподавал тайский бокс в каталажке?
— Только азы. Практика, приправленная философскими разговорами. Насчет духовного послания боевых искусств и прочего. Хотя ребятам в тюряге на это насрать. Их интересовало лишь то, что мои приемы помогут им стать немного сильнее и опаснее.
— И при чем тут твоя подружка?
— Как ни странно, в списке тюрем числились и женские. В октябре я несколько раз побывал в тюрьме Флери и один раз занимался с бабами. Толкал речугу под хихиканье девок.
— И там ты встретил свою невесту?
— Ну да.
— Трахнулся с ней в раздевалке?
Воло не ответил, погрузившись в воспоминания.
В спортзале зэчки выстроились перед ним полукругом. Они пересмеивались, пихали друг друга локтями. Воло было не по себе. Он сразу определил лесбиянок, державшихся с неприкрытой враждебностью. И других. Дрожащих от возбуждения. Женщин, которых годами не касался мужчина, не считая тюремного врача. От них исходили мощные волны желания. Но желания порочного, озлобленного. Русский уже представлял себя подвешенным к кольцам, ставшим жертвой коллективного изнасилования.
В этом круге он узнал ее. Франческу Баталью. Трехкратная чемпионка мира по тайскому боксу среди женщин — с девяносто восьмого по две тысячи второй год. Четырехкратная чемпионка Европы в те же годы. Он сам восхищался ею во время соревнований в Берси в ноябре девяносто девятого. Это действительно оказалась фанатка тайского бокса, затерянная среди обломков жизни. Как она здесь очутилась?
После шоу заключенные бросились во двор, чтобы покурить и обменяться впечатлениями о котике, который только что скакал перед ними. Франчески среди них не было. Волокин расспросил о ней надсмотрщиц. Потом вернулся обратно. Поджав ноги, она сидела на мате, на лицо легла тень от решетки.
Здесь она жила собственной жизнью. Ей разрешили употреблять вегетарианскую пищу. На ней не было вещей животного происхождения. Даже кожаного шнурка. И ни одного лейбла, логотипа, который мог бы напоминать о всемирной эксплуатации. Волокин наблюдал за ней. Это было чистое тело. Голое дыхание. Словно рот без единой пломбы.
Воло предложил ей косячок. Она отказалась. Он спросил, можно ли ему присесть. Она снова отказала. Русский все-таки сел, решив идти напролом.
Он принялся скручивать косяк, следя за ней краешком глаза. Очень черные волосы, подстриженные под Клеопатру. Не лицо, а маска из древнегреческой трагедии. В черном топе и спортивных штанах. Кожа да кости. Такую худобу он встречал только у нариков, чью плоть сожрала наркота.
Но это была мнимая хрупкость. Франческа Баталья одним ударом пятки могла расколоть семь сложенных гипсовых плиток. Он видел ее в деле в Берси, когда спортивные состязания перешли в показательные выступления.
— За что ты здесь?
— За теракты.
— Какие теракты?
— Антиглобалистские.
Голос не был хриплым, как он ожидал, — а ведь у всех итальянок хриплые голоса. Ее акцент придавал особый вес каждому слову. Что-то вроде замедленного эффекта, от которого каждая ее фраза звучала пронзительно, завораживающе.
Волокин закурил косяк. У него дрожали руки.
Он проговорил с иронией, о которой тут же пожалел:
— Хочешь восстановить великий мировой баланс? Вынудить транснациональные корпорации вернуть свободу своей рабочей силе?
— Я хочу, чтобы транснациональные корпорации больше не могли называть рабочую силу своей. Чтобы исчезли притяжательные местоимения. Потому что исчезнут эксплуататоры и эксплуатируемые.
Волокин медленно выпустил струйку дыма:
— Это нереально. Просто утопия.
— Это утопия. Как раз поэтому она реальна.
Франческа говорила правду. Человек создан, чтобы мечтать, чтобы сражаться, а не смиряться со своей участью. Таков закон эволюции. Но главное, человек создан для поэзии. Утопия и есть поэзия. А поэзия всегда побеждает реальность.
— Что ты стоишь у меня над душой? — спросила она вдруг. — Решил полюбоваться на зверя в клетке?
Волокин улыбнулся. Вытянулся на мате. Его больше не трясло. Косяк подействовал.
— Я тебя уже как-то видел. В Берси. В девяносто девятом.
— И что с того?
— Знаешь, что бы мне доставило удовольствие?
— Скажешь пошлость — разобью нос.
— Двенадцать таолу синъ-и. Только ты и я.
Не ответив, она вытянулась рядом с ним на мате и закрыла глаза. Казалось, она пытается уловить шепот, луч правды в свете, сочившемся из окон.
Волокин приподнялся на локте и склонился над ней. Он тихо добавил, в знак почтения прижав руку к груди:
— Для меня это было бы честью.
Она молча поднялась и встала посреди спортзала. Волокин снял куртку и подошел к ней. Она уже приготовилась к стойке для удара «пи цюань». Разведенные руки медленно сводятся одна над другой, прямо перед собой.
Затем стремительно, как взведенный курок, она откинула назад правую руку, а левую расслабила. Все тело сгруппировалось. Колени слегка подогнуты. Левая рука косо поднята к потолку. Правая, согнутая в локте, отведена назад.
Волокин узнал взмах головы, закинутой в последний раз, прежде чем замереть. Грациозное движение, поразившее его еще в Берси.
Встав рядом, он повторил ее стойку.
Она прошептала:
— «Обезьяна».
Единым движением они согнулись и отступили на шаг. Потом плавно повернулись и подняли скрещенные руки перед грудью. Едва отрывая ступни от пола, сделали три шага, затем скрестили ноги, в точности воспроизводя положение рук. Все их движения были исполнены легкости, гибкости и хитрости. Они буквально перевоплотились в «обезьяну».
— «Тигр».
Они вытянули и раздвинули руки, затем свели их перед грудью, словно стремясь удержать рвущуюся изнутри силу. Прямо перед ними сквозь забранные стальными решетками окна лился солнечный свет, образуя на полу квадратные пятнышки.
Шаг вправо, шаг влево. Каждый раз их согнутые руки расслаблялись с раскрытыми наружу ладонями. Тигр готовился к прыжку, мощные лапы наливались силой…
Волокин почувствовал, что обливается потом, действие травки подходило к концу. Его руки и ноги становились ватными. И тут надежды на внутреннюю энергию, давно утраченные, напомнили о себе. Энергия Ци.
Он глухо произнес:
— «Ласточка».
Правой рукой они очертили в воздухе круг, прежде чем нанести удар кулаком. Затем с легкостью танцоров застыли в той же позе. Руки раскинуты. Кулаки сжаты. Стоя на одной ноге, они отвели головы назад.
Ласточка расправляла крылья.
Очередной поворот кругом, одновременно правый кулак выбрасывается вперед, затем левая рука наносит удар ребром. Они развернулись лицом друг к другу. Изменили положение рук, готовые к новой атаке.
«Отлично», — подумал Волокин. Но он все еще не видел того, чего ждал. Знаменитого удара ногой Франчески Батальи.
И он предложил:
— «Дракон».
Она отступила назад, прежде чем выбросить ногу к солнцу пяткой вперед. Невозможно представить себе движение более быстрое, стремительное и одновременно завершенное, полное. Женщина уже склонялась, опускала правую ногу, присела на пол, затем расслабилась в прыжке.
Волокин повторил ее движения, почувствовав себя тяжеловесом. «Красавица и чудовище», — подумал он.
Они выполнили один за другим комплексы «орла», «змеи», «медведя», между тем как за оконными решетками угасал день. С безупречной синхронностью они кружили, парили, разворачивались в прыжке, наносили удары или зависали в полете.
Два человеческих существа приносили свою энергию в жертву заветной свободе, получая взамен гармонию, понимание, которых им не дало бы ничто другое. Даже плотская любовь. Особенно плотская любовь.
— Так ты с ней перепихнулся?
По-своему Касдан тоже был тяжеловесом.
— Нет. Не перепихнулся. Мы пережили с ней нечто другое, вот и все.
— Ну-ну, старина. Что за молодежь пошла…
Волокин вновь предался воспоминаниям. Когда спортивный зал погрузился в темноту, он и правда попытал счастья. Приблизился к ней и, не вполне понимая, что делает, попробовал ее поцеловать. Она мягко уклонилась. Без всякой агрессивности.
— Ни за что. Не здесь. И не так.
Волокин отступил, слегка кивнув:
— Понимаю.
На самом деле он ничего не понимал. Он кивнул подругой причине. Из-за странного блеска в глазах женщины. Из-за абсолютной чистоты этого мига, не поддающейся никакому анализу, никакому осмыслению.
Волокин отогнал воспоминание.
Постучал по клавиатуре, стирая следы своего вторжения в компьютер Гетца.
Касдан кивком указал на экран:
— Она тебе отвечает?
— Никогда.
Армянин открыл было рот, наверняка чтобы еще что-нибудь ляпнуть, но тут зазвонил его мобильный.
— Арно? — спросил Касдан. — Есть новости? Мы перезвоним тебе через пару минут из тачки.
Они заперли квартиру. Выскользнули на улицу, не встретив ни души. Через минуту уже сидели в «вольво», включив мотор и отопление.
В салоне послышался голос Арно:
— Я узнал, где находится второй генерал.
— Разве ты не празднуешь Рождество?
— И не напоминай. Я укрылся на втором этаже. Грустно признаваться, но я не выношу семейных праздников.
— Добро пожаловать в клуб. Что ты нам припас?
— Адрес Лабрюйера. Все еще живой. Похоже, награды продлевают жизнь… Но имей в виду, я не гарантирую, в каком он состоянии. Мне с трудом удалось его выследить, потому что его досрочно отправили в отставку. Он не служит с конца восьмидесятых. По состоянию здоровья.
— А что с ним?
— Что-то с головой. Лабрюйер страдает психическими нарушениями. Его несколько раз помещали в психушку из-за… травм, которые он сам себе наносил. Попыток себя изувечить. Что-то в этом роде. У него приступы мазохистского бреда.
Волокин уставился на парк Монсури. Совершенно пустой. Совершенно темный. От этой поверхности, как от зеркала, отражалась очевидность. Гетц страдал тем же расстройством. Это не могло быть простым совпадением. Они подверглись одному и тому же воздействию? Участвовали в одном эксперименте?
— Сначала Лабрюйера отправили в военный госпиталь Валь-де-Грас, — продолжал Арно. — Потом в специализированные заведения в Париже и под Парижем. Больница Святой Анны. Мезон-Эврар. Поль-Гиро…
— Ладно. Я знаю.
Русский взглянул на Касдана. Он отметил про себя эту деталь.
— А сейчас? — нетерпеливо спросил армянин.
— Кажется, прозябает дома. У него особнячок в Вильмомбле. Видно, уже не хватает сил оттяпать себе хрен. Правда, поговаривают о другом.
— О чем?
— О наркоте. Мол, Лабрюйер облегчает себе остаток жизни уколами. Героина или морфина. Надо думать, он в жутком виде. Рассыпается на дозы, если можно так выразиться…
— Ты не нашел никакой связи с нашим делом о чилийцах, кроме его давних командировок?
— Как ни странно, нашел. Даже в отставке Лабрюйер продолжал заниматься международными обменами. В частности, с Чили. Давал консультации.
— Что еще?
— В конце восьмидесятых он вроде бы занимался вывозом во Францию некоторых военных, политических беженцев.
— Ты мог бы проверить список этих военных?
— Нет. К ним у меня нет доступа. Я только повторяю вам чужие слова. Одному Лабрюйеру известно, что с ними сталось…
Касдан спросил точный адрес генерала. Волокин записал его в блокнот.
— Спасибо, Арно, — подытожил армянин. — Ты не займешься третьим генералом?
— Само собой. Но в двадцать два часа двадцать четвертого декабря я вряд ли далеко продвинусь.
Когда он отсоединился, напарники не обменялись ни словом. Они и так все поняли. Праздник продолжался.
49
Синее на синем.
Автомагистраль на фоне неба. Гудрон и индиго.
Когда пробило двенадцать, они были в далеком предместье.
Сплошные поселки и каменные дома. Вокруг ни души. В полпервого остановились перед домом шестьдесят четыре по улице Сади-Карно в Вильмомбле.
Молча смотрели они на железные ворота и кирпичные стены. Над оградой медленно раскачивались черные верхушки деревьев. Для полноты картины не хватало разве что осколков стекла поверх забора. Усадьба генерала Лабрюйера прекрасно гармонировала с этой рождественской ночью, больше напоминавшей конец света. Они вышли на мороз.
Ворота были не заперты. Чтобы войти в сад, Волокину пришлось лишь повернуть ручку. Он оглянулся на Касдана, который своей тушей заслонял свет уличных фонарей, и поманил его за собой.
Сумерки сомкнулись за ними. Крепостные стены. Столетние деревья. Ни одного освещенного окна. Найдя тропинку, напарники пошли по ней. Сад давно запущен. Сорняки и пырей заглушили цветы и газонную траву. Там и сям торчали черные кусты, похожие на чудовищных пыльных овец. Все вокруг, словно колючей проволокой, поросло терновником.
— Ложный след, — прошептал Касдан. — Старик помер. Или давно съехал.