Волокин подумал об Иоганне Себастьяне Бахе. Вокальной музыки немецкого маэстро он сторонился как чумы, зато при каждом удобном случае играл на пианино прелюдии и фуги из «Хорошо темперированного клавира». Шедевр из шедевров. Прелюдия и фуга для каждой тональности. И всякий раз — мажорный финальный аккорд. Ибо сочинение всегда должно завершаться в свете Божьем…
Когда он играл эти произведения без педали, «всухую», из-под его пальцев струилось чистое удовольствие. Музыкальные линии пересекались, расходились, сплетались, создавая мелодию, гармонию, образуя поверх голосов нечто иное. Для него эти контрапункты были самим веществом, из которого состояли его чувства и настроения в разные моменты жизни. Фуга ре мажор. Его первая любовь. Прелюдия си-бемоль. Первое несостоявшееся свидание. Фуга до минор. Напрасное ожидание телефонного звонка…
— Седрик, ты меня не слушаешь.
— Простите?
— Я говорил тебе о ричеркаре…
— Да.
— Парадоксально, что в своем «Приношении» Бах именует ричеркаром крайне сложное сочинение, вовсе не похожее на обычные ричеркары того времени. И в самом деле, у него есть причина использовать это слово.
— Какая же?
— Он придумал акростих. Фразу, которая образуется из первых букв всех фраз. Или слово из первых букв всех слов во фразе…
Волокин не понимал, к чему тот клонит.
— Бах, — продолжал психиатр, — в посвящении королю написал по-латыни: «Regis Iussu Cantio Et Reliqua Canonica Arte Resoluta», что означает «Данная повелением короля тема и прочее, исполненное в каноническом роде». Если прочитать первую букву каждого слова, то получится «RICERCAR». Название сочинения, скрытое в посвящении, понимаешь?
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Об этом Гетц писал в своей книге. И в более широком смысле обо всем, что может стоять за музыкой. Он находит и другие акростихи в творчестве Баха. Чисто музыкальные. Например, англосаксы и германцы, по традиции, унаследованной от древних греков, обозначают ноты буквами. Мелодия может читаться как слово. Сам Бах сочинял контрапункты на собственное имя — за нотами «си-бемоль-ля-до-си…» скрывались буквы его фамилии BACH.
— Извините, — прервал его Волокин, — я по-прежнему не вижу здесь связи с…
— Ты знаешь, за что убили Вильгельма Гетца?
— Я не уверен. Думаю, ему хотели заткнуть рот.
— Значит, у него был секрет?
— Да, опасный секрет.
— Ты узнал какой?
— Нет. Он связался с адвокатом, чтобы все ей открыть. Но чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что он наверняка прикрыл тылы и его секрет где-то спрятан.
— Тогда, говорю тебе, чилиец спрятал его в музыке. Он должен был скрыть свое послание среди нот какой-нибудь партитуры. Или в названии произведения. Или в посвящении.
— Какое произведение? Какое посвящение? Гетц не был композитором.
— Он был регентом. Дирижировал произведениями. Покопай в этом направлении…
Жансон откинулся в кресле, размахивая сигарой, как дирижерской палочкой.
— Возьми книгу, потом вернешь. Прочти ее, тогда поймешь, что я имею в виду.
Волокин сунул книгу в свой ягдташ и взглянул на часы. Девятнадцать тридцать. Он дал себе час на свободное плавание — и этот час истек. Он поднялся:
— Спасибо, профессор.
— Я тебя провожу. Но обещай мне кое-что.
— Что?
— Когда все это кончится, зайди ко мне. Мы покричим вместе.
— Обещаю, профессор. Лишь бы стены выдержали!
Старик проводил сыщика до двери. Он шепнул:
— Знаешь, что говорил Янов о неврозах?
— Нет.
— «Невроз — наркотик для человека, который не принимает наркотиков».
Волокин кивнул, поправляя ягдташ. Он не понимал этой фразы, но мог бы добавить к ней еще одну мысль — о себе самом. Он выбрал и то и другое. Наркоту и неврозы…
46
Когда в восемь вечера они встретились, Касдан потребовал полного отчета.
На площади Сен-Мишель они укрылись в тепле, в седане «вольво».
Русский выложил все. Об адвокате Женевьеве Харова, которая рассказала ему о загадочном звонке Гетца. «Преступления продолжаются». О своих тщетных усилиях разыскать троих чилийцев, прибывших во Францию 3 марта 1987 года вместе с Вильгельмом Гетцем.
— Повтори-ка, что ты сейчас сказал.
— Они приехали во Францию и больше не покидали ее. Но найти их не удалось. Они словно под землю провалились.
— Странно, — заметил Касдан, — во время этого расследования я уже от кого-то слышал те же слова, но по другому поводу. Не припомню, по какому…
— Старость не радость.
— Заткнись. Что еще?
Самое интересное Волокин приберег под конец. Исчезновение Шарля Беллона, тринадцати лет, в мае 1995 года. Из хора при церкви Блаженного Августина, которым руководил отец Оливье.
Касдан изобразил святую невинность:
— Ну и что?
— Итого в этом деле четыре пропавших ребенка. Трое — подопечные Гетца, один — отца Оливье. Уверен, есть и другие. Эти исчезновения организуют сами регенты. Настоящая сеть.
— Ты по-прежнему считаешь, что за этим кроется месть?
— Нет. Теперь я думаю как раз наоборот. Сам Людоед проводит зачистку. У этого человека огромная власть, он «питается» ангельскими голосами и посылает детей-убийц, чтобы они устраняли его собственных загонщиков. Так он убирает ненужных свидетелей.
— Ну ты и загнул, голубчик…
Он не скрывал насмешки. Воло не обиделся. Он знал, что его теория выглядит безумной. И просто добавил:
— Я уверен, что это правда. Голос — ключ ко всему делу. Голоса детей и их чистота.
— Это все?
— Нет.
Волокин рассказал о своей последней встрече. С Бернаром-Мари Жансоном. Который подбросил идею, что Вильгельм Гетц так или иначе спрятал свою тайну в хоралах.
— Больше я тебя одного не оставляю, — заявил Касдан. — Идеи одна бредовее другой.
— А что у вас?
— У меня? Похоже, я нашел твоего Людоеда…
Армянин рассказал историю Ханса Вернера Хартманна. Музыковеда. Гитлеровца. Исследователя. Духовного наставника. Виртуоза пыток. Бурная биография на фоне Второй мировой и чилийской диктатуры.
О большем Волокин не мог и мечтать.
— Вот те на! — присвистнул он. — Все сходится.
— Остынь. Все, что мы имеем, — обрывки, предположения, притянутые за уши. Фактически у нас есть лишь три убийства, никак не связанные между собой. Подозрение о детях-убийцах. И давно умерший наставник.
Волокин не ответил. Касдан так и не тронулся с места. Через ветровое стекло русский рассматривал площадь Сен-Мишель и фонтан с драконами. Ни души. Сигнал тревоги уже прозвонил. Парижане укрылись в своих позолоченных теплых гнездышках. Рождество празднуют за закрытой дверью.
— И что ты предлагаешь? — бросил наконец армянин.
— Рванем к Гетцу. Проверим все хоралы, которыми он дирижировал за последние годы. Возьмем первую букву каждого из них и посмотрим, что это даст.
— По-моему, дохлый номер.
— У вас другие планы на Рождество?
— Да. Но твоим поискам они не помешают. — Он включил зажигание. — Едем.
«Вольво» рванул с места. Объехал площадь. Поднялся по улице Дантона, потом по улице Месье-Ле-Пренс в сторону бульвара Сен-Мишель. Оба молчали. Русский сознавал, что они сейчас наслаждаются одними и теми же чувствами. Горячкой расследования. Своим сообщничеством. Рождеством, которое раз в кои-то веки не будет рифмоваться с одиночеством.
Площадь Данфер-Рошро. Проспект Женераль-Леклерк.
Касдан дисциплинированно сделал большой крюк, чтобы повернуть налево там, где положено. Волокин подумал: «Закон у него в крови». Затем, устроившись в своем кресле, он стал наблюдать, как перед ними разворачивается проспект Рене-Коти. Здесь царил мирный покой, как на ярко освещенном теплоходе, скользящем по черным водам. Мастерские художников. Школы из красного кирпича. А деревья на разделительной полосе отличались надменным благородством, словно вели к замку.
Роль замка играл парк Монсури. Касдан свернул налево, спустился по проспекту Рей. Темная, спокойная улица Газан словно ждала их.
Универсальный ключ. Лестница. Опечатанная дверь. Они вошли в квартиру чилийца, словно к себе домой. Компьютер стоял на своем месте. Полицейские не торопились его забирать. Рождество, словно повышенный сахар в крови, замедлил всю их деятельность.
Они заперли за собой дверь. Прошли в музыкальный салон. Наглухо закрыли штору и включили свет. Волокин тут же зарылся в партитуры Гетца. Он знал, где искать. Такими же поисками он занимался и прошлой ночью. Пролистав архивы органиста, он внимательно просмотрел хоралы, которые тот готовил к нынешнему Рождеству 2006 года.
Четыре отдельных произведения для четырех хоров. «Аве Мария» Шуберта для храма Святого Иоанна Крестителя. Отрывок «Реквиема» Томаса Луиса де Виктория для Нотр-Дам-дю-Розер. Фрагмент оратории «Жанна д,Арк на костре» Артюра Онеггера для церкви Святого Фомы Аквинского. Еще один «Реквием», музыканта семнадцатого века Жиля, для Нотр-Дам-де-Лоретт.
Волокин достал блокнот и заглавными буквами выписал названия: «АВЕ МАРИЯ», «РЕКВИЕМ», «ОРАТОРИЯ», «РЕКВИЕМ»… Получается А.Р.О.Р. Явная бессмыслица. Русский попытался изменить порядок: АРРО. Потом еще раз: РОАР. Все впустую. Еще одна дурацкая идея…
Он обернулся, чтобы посмотреть, как дела у Касдана. Армянин сидел на полу и, похоже, слушал музыку через наушники. Огоньки усилителя освещали его лицо. Он смахивал на старого агента Штази за прослушкой.
— Что вы там делаете?
Касдан нажал на «паузу».
— Тот израильтянин, с которым я встречался сегодня днем… Он дал мне одну запись. Допрос Ханса Вернера Хартманна, проведенный в сорок седьмом году в Берлине американским психиатром. Довольно поучительная штука. Даже пугающая.
— Поделитесь со мной? Мои идиотские кроссворды ничего не дали.
47
Касдан в перчатках переключил кнопки музыкального центра и вынул наушники. Нажал на «PLAY». Послышалось самое начало записи. Сперва только дыхание и покашливание. Поражал контраст между современным оборудованием Гетца и качеством звука.
Низкий голос произнес по-английски:
— Доктор Роберт У. Джексон, двенадцатое октября тысяча девятьсот сорок седьмого года, рядом со станцией метро «Onkel Toms Hutte».
Последовал стук передвигаемых стульев, шуршание бумаги. Затем снова раздался голос психиатра, на сей раз обращавшегося к своему собеседнику и задававшего обычные вопросы. Имя и фамилия. Место рождения. Адрес. Род занятий.
После продолжительного молчания Ханс Вернер Хартманн ответил по-английски. У него был поразительный голос. Гнусавый, скрипучий, отрывистый. Говорил он быстро, словно ему не терпелось покончить со всем этим. Новый контраст. Спокойный, низкий голос психиатра. Нервный, почти бесполый голос Хартманна. Немецкий акцент только подчеркивал его визгливую речь. Психиатр:
— У меня имеются заметки о проповедях, которые вы произносите на улицах Берлина. Некоторые из ваших высказываний довольно неожиданны. Например, высказали, что поражение немцев было справедливым. Что вы под этим подразумеваете?
Короткая пауза, словно кто-то перезаряжал автомат, затем быстрая, очередями, речь:
— Мы — первопроходцы. Предтечи. Нормально, чтобы нами пожертвовали.
— В каком смысле — первопроходцы?
— Военные годы были лишь первым шагом по пути закономерного и необходимого прогресса.
— Прогресса? Уничтожения сотен тысяч невинных людей?
Приглушенный звон. Возможно, на стол поставили стакан с водой. Продолжая слушать, Волокин схватил листки, которые дал Касдану израильтянин. Среди них была фотография Хартманна. Устрашающая внешность. Черные, глубоко посаженные глаза, высокие скулы, густые жесткие волосы. Эта похожая на череп голова очень подходила к пронзительному голосу.
— Вы видите все в неверном свете, господин Якобсон.
— Меня зовут Джексон.
— Вы уверены?
— Вы о чем?
— Я думал, что вы еврей.
— Почему?
Послышался короткий смешок Хартманна. Свистящий, как шипение змеи.
— Сам не знаю. Походка, манера держаться… У меня нюх на такие вещи.
— Хотите сказать, что у вас «нюх» на евреев?
— Не заблуждайтесь на мой счет. Я не антисемит. Пока они знают свое место и не портят чистоту нашей крови, они мне не мешают.
— В печах крематория они вам тоже не мешали?
Эти слова вырвались у психиатра. Его отвращение сквозило через помехи в записи. Помолчав, немец ответил:
— Вам не хватает хладнокровия, Якобсон. Простите… Джексон.
Снова повисла тишина. Врач продолжал ледяным тоном:
— Вы сказали, что я все вижу в неверном свете.
— Надо видеть весь замысел. Мы начали наше дело. Нам предстоит долгий путь.
— Что вы называете «делом»? Массовое уничтожение покоренных народов? Геноцид, возведенный в военную стратегию?
— Вы видите только внешнюю сторону. На самом деле это научный проект.
— В чем его суть?
— За те несколько лет, пока мы могли серьезно работать, мы изучили элементарные человеческие механизмы. И начали их исправлять. Мы искоренили несовершенства. И развили полезные силы.
— Полезными силами вы называете Третий рейх?
— Опять вы про войну… я говорю вам о человеческом роде, о неизбежной эволюции нашей расы. Немецкая раса биологически превосходит другие, таковы факты. Но превосходство лишь порождает движение вперед. Мы к этому предрасположены. Но наши способности следует углублять.
— Вы говорите не как побежденный.
— Немецкий народ нельзя победить.
— Вы считаете себя непобедимыми?
— Не людей, а сам наш дух. Вы утверждаете, что разгромили нас, но вы нас не знаете. Немец никогда не допускает промахов. Тем более ошибок. Что бы ни случилось, он следует своему предназначению. Под звуки Вагнера. Не сводя глаз с меча Зигфрида.
Шорох бумаг, кашель. Джексону явно не по себе.
— Здесь написано, некоторое время вы работали в концлагере Терезин, затем в Освенциме. Чем вы там занимались?
— Я изучал.
— Что именно?
— Музыку. Голоса.
— Уточните, пожалуйста.
— Я организовывал музыкальную деятельность. Оркестр, духовой оркестр, пение… Но в действительности я изучал голоса. Голоса и боль. Связь между этими двумя полюсами.
— Расскажите об этих исследованиях.
— Нет. Вы не поймете. Вы не готовы. Никто не готов. Надо просто подождать…
Снова молчание.
— В Освенциме вы видели, как страдают узники. Как они теряют силы. Умирают. Что вы чувствовали?
— Отдельные особи меня не интересуют.
Снова вздохи и покашливания.
— Вы ничего не поняли, — продолжал Хартманн своим писклявым голосом. — Сейчас вы верите, что караете виновных. Но нацисты были лишь грубыми, несовершенными орудиями высшей силы.
— Гитлера?
— Нет. Гитлер так и не осознал, что за силы он пробудил. Возможно, что с другими людьми мы бы продвинулись дальше.
— На пути геноцида?
— На пути неизбежного естественного отбора.
— Вы называете подобное варварство естественным отбором?
— Опять вы осуждаете. В Нюрнберге вы запустили свою неуклюжую машину с этими вашими устаревшими законами, примитивным правосудием. Но мы уже выше этого. Никто и ничто не помешает эволюции расы. Мы…
Удар. На стол обрушился кулак. Джексон дал волю гневу.
— Для вас мужчины, женщины, дети, погибшие в лагерях, — ничто? Сотни тысяч мирных людей, безжалостно казненных в Восточной Европе, тоже ничто?
— У вас романтический взгляд на человека. Вы полагаете, что его следует любить, уважать за его доброту, великодушие, ум. Но это ложный взгляд. Человек — извращенное создание. Ошибка природы. У науки должна быть одна цель: исправлятъ, воспитывать, очищать. Конечный результат — Новый Человек.
Тишина. Бумажный шорох. Джексон пытается успокоиться.
Он продолжает прокурорским тоном:
— Мы здесь, чтобы установить степень вашей вины в событиях, потрясших Европу в сороковом — сорок четвертом годах. Вы, наверное, скажете, что выполняли приказы?
— Нет. Приказы ничего не значили. Я лишь проводил свои исследования.
— Думаете, так вам удастся выйти сухим из воды?
— Я и не стремлюсь выйти сухим из воды. Напротив. После меня другие продолжат мое дело. Через пятьдесят, через сто лет случившееся будет забыто. Страх, шок, вечные «никогда больше» — все это пройдет. И тогда сила возродится, могучая как никогда.
— В своих проповедях вы приводите слова Христа, святого Франциска Ассизского. По-вашему, как Бог оценивает преступную силу нацизма?
Странное покашливание. Касдан и Волокин переглянулись В тот же миг оба поняли: посторонний шум — это смешок Хартманна. Сухой, короткий, резкий.
— Преступная сила, как вы ее называете, и есть сам Бог. Мы были лишь Его орудием. Все это — часть неизбежного прогресса.
— Вы сумасшедший.
В очередной раз слова вырвались у Джексона непроизвольно. Они странно звучали в устах психиатра. Врач сменил тему, презрительно спросив:
— А как, по-вашему, распознать таких, как вы? Я имею в виду, нацистов?