– Нет, нет, мы спешим, мне нечего вам дать!..
Неожиданно кто-то запел высоко и надрывно, словно скрипку поместили в человечье горло. Цыганки отстали от Марии, положили малюток в бурьян на обочину. Женщины, мужчины, дети загалдели разом, затопали по земле черными босыми ногами. В облаке взметнувшейся пыли заколыхались многослойные юбки, мелко затряслись плечи в дырявых шалях, зазвенели, вспыхивая на солнце, латунные мониста и серьги. Длинный цыган в кумачовой рубахе, с плохо отстиранными на спине следами плакатных букв, запрокинул кудлатую голову, пронзительно закричал-заплакал: «Адщя! Адщя, адщя!..»
Мария больно вцепилась в плечо дочери, оглянулась растерянно. Отступать было некуда – жаркий, смуглый, растрепанный мир бешено вращался вокруг.
Густобровая девушка гибко изогнулась в танце, небольно ущипнула Изочку за щеку:
– Ай, какая девочка синеглазая! Милашка! Пойдем медведя смотреть?
– Пойдем, – обрадовалась Изочка.
– Ай, умница, – засмеялась девушка, схватила за руку и потащила в самую гущу латунного звона.
– Куда?! – закричала Мария и потянула Изочку в другую сторону, но шалый поток развернул их обеих, закружил и легко вынес к краю свободной площадки, окаймленной настороженно замершей толпой.
В центре площадки сидел огромный медведь. Бурый мех его с серыми подпалинами дыбился клочьями, в пыльной шерсти курносой морды сверкали злые красно-коричневые глазки. Понятно, почему злые – могучую шею зверя плотно охватывал шипастый железный обруч, а на нем болталась толстая цепь, прикованная к дубинке. Дядька с сизыми щеками, заросшими щетиной, в одетом на голое тело узорном жилете, толкал этой дубинкой в медвежьи бока и тонко, по-бабьи, взвизгивал:
– А ну-ка, пляши! Пляши давай!
Зверь не желал подниматься и, разевая страшную клыкастую пасть, вяло взрыкивал.
– Басиль, эгей! – с беспомощной ноткой в голосе кликнул дядька.
Из толпы вьюном выскользнул, встал рядом с Изочкой солнечный мальчик. Буйные огненные кудри спадали по его плечам вольными кольцами, улыбка сверкала на чумазом лице, как луч. Мальчик достал из кармана штанов дудочку и засвистел. Птичий свист заструился мягкими коленцами и переливами, перешел в успокаивающую трель. Незамысловатая песня ласково уговаривала и звала куда-то…
Медведь нехотя подчинился – вздернул морду и поднялся над площадкой, как осенний холм с увядшей травой, затоптался кругом, крутя вытянутой шеей. Потешно переваливались кривые задние лапы, передние чуть встопорщились вдоль мохнатого тела. Щетинистый дядька с дубинкой двинулся в хороводе с медведем.
Зрители захлопали, кто-то бросил кусок хлеба. Зверь, с виду казавшийся неуклюжим, резво метнулся к подачке и захрипел, – железный обруч впился в шею, – но все-таки успел словить горбушку прежде своего мучителя. Хозяин подскочил ближе, крича: «Маро[50], маро!», попытался выдернуть подношение и не смог. Тогда он выругался и стукнул медведя дубинкой по лапе, но тот сел к нему спиной и съел хлеб.
Цыганенок захохотал, убрал дудочку в карман и обернулся. Изочка близко увидела его черные блестящие глаза и белые, ровные, как очищенные арахисовые орешки, зубы.
Мальчик и девочка смотрели друг на друга несколько долгих, очень долгих секунд. В это короткое время – временем-то не назовешь – поместился отрезок жизни длиною в годы, а может быть, вся жизнь, включая прошлую и предстоящую.
Изочке вдруг показалось, что она очутилась далеко отсюда, мерзнет одна на ветру и бесконечно ищет или ждет кого-то, – такая безысходная печаль открылась ей в глазах мальчика.
Ему тоже на миг почудилось въяве, будто взвихрились и полетели ввысь сотни оторванных от земли дорог и, обещая, маня, крутясь спиралями, исчезли в непроницаемых зрачках на дне синих глаз девочки.
– Кон ту? Ромны?[51]
– Не понимаю, – прошептала она.
– Ты – не цыганка, – убедился он. – Поздороваешься с медведем? Его зовут Баро, он ручной, не бойся. Баро тебя не тронет. На дар![52]
Мальчик протянул Изочке жутко грязную руку, и она вложила в его ладонь свои робкие пальцы.
Он засмеялся:
– Совсем не боишься?
– Нисколько…
– Храбрая, – сказал мальчик нежно, нагнулся – он был выше на голову – и снова заглянул в ее синие глаза, ярче и загадочнее неба перед грозой. Мальчику хотелось разгадать тайну дорог, обреченных лететь в непроницаемую глубину.
Мальчик и девочка тронулись с места, но тут очнулась Мария, очарованная красотой необычного цыганенка, на которого люди пялились не меньше, чем на медведя. Завороженная острым перекрестьем взглядов паренька с дочерью, полоснувшим по сердцу до оторопи знакомо, Мария не вспомнила, не стала напрягать память, что это было, – потом, потом… Испугалась, рванула Изочку за руку и, толкаясь изо всех сил, поволокла по трудно расступающемуся людскому коридору.
Кое-как выбившись к дороге, они побежали вдоль забора. Изочка едва поспевала за матерью. Мальчик пропал в толпе.
Сели передохнуть на бревне в конце ограждения.
– Ты с ума сошла, – задыхаясь, сказала Мария. – Что за дикий, неуправляемый ребенок! Решила уйти с цыганами, жить с ними в таборе? Вести разгульную жизнь, голодать, воровать?!
– Мне понравился Баро…
– Какой еще Баро?
– Медведь…
Мария вздохнула, раскрыла сумку.
– Просто удивительно, все цело, даже сметана не пролилась… – Поправила бумагу с резинкой на крынке и спохватилась: – А где твой портфель?
Изочка совсем забыла о портфеле. Вроде недавно держала в руках… Куда же он делся? Оглядела себя смятенно, будто портфель мог спрятаться в складках подола ее сатинового сарафана.
– Где, я тебя спрашиваю, портфель? – набросилась на дочь Мария. – Заморочила голову с этими цыганами! Почему ты вечно куда-то лезешь? Надо было крепко держать портфель, чтобы не украли, глаз с него не спускать! А ты куда смотрела?!
– На медведя, – заплакала Изочка, думая о потере портфеля меньше, чем о мальчике. Перед глазами стояло его бронзовое лицо с арахисовой улыбкой, обрамленное кольцами огненных волос…
– Пойдешь теперь в школу с авоськой!
«Лучше бы они меня своровали», – плетясь за матерью, размышляла Изочка. Сама бы она не стала воровать. Она бы сняла шипастый обруч с Баро и ходила бы с мальчиком и медведем по дорогам земли.
Изочка с замиранием сердца представила: мальчик играет на дудочке удивительную волнистую песню, а она танцует с Баро, перебирая по кругу загорелыми ногами, вся в цветастых юбках, круглых серьгах, дрожащих монистах… Кричит с запрокинутой головой пронзительным голосом: «Адщя! Адщя, адщя!..», публика хлопает в ладоши, свистит… В одной лапе медведя целая буханка хлеба, в другой – кепка, полная меди, площадка сплошь усеяна веснушками желтых монет…
Среди зрителей стоит слепой, слушает птичью песню. Тут же солдат с непроданной шинелью, маленькая старушка с колким вязаньем, одноглазый сторож и цыганки с завернутыми в шали детьми… Не горюйте, люди, подставляйте ладони, вот вам полные горсти копеек и бумажных рублей – возьмите себе колбасы и шоколадных конфет! Денег так много, что сторожу со слепым хватит купить в аптеке стеклянные глаза для красоты, всем на все хватит, будто уже прошли семь лет и наступило коммунистическое завтра… Ах, как хорошо!
Втроем они – Изочка, мальчик, Баро – заработали бы много-много денег. Изочка нашла бы в магазинах других городов лучший портфель или ранец. Разыскала бы тетеньку Зину с большим животом, чтобы выкупить у нее янтарь за дорогую цену, намного дороже, чем она его оценила. Пусть скорее уедет с семьей от страшного Тугарина по прозвищу Змей…
Из рук любящей дочери навсегда бы вернулся к матери подарок хорошего человека, бел-горюч камень со спящей внутри нежностью.
Глава 9 Вруша – шпионская находка
Дома Мария помыла пыльные ноги и примерила новую обувь. Ботинки с высокой шнуровкой были больше на два размера, чтобы надевать зимой с толстыми носками и портянками.
– Ну как?
– Красиво, – похвалила Изочка и подумала: неужто будет не лень шнуровать-расшнуровывать?
– Сто лет не носила приличной обуви… Отнеси, пожалуйста, сметану тете Матрене.
По всему коридору шел дух свежеиспеченных овсяных калачей. Соседка как раз собралась пить чай с калачами и обрадовалась:
– Купили сметанку? Вот спасибо! Садись, поешь горячего.
Положила на стол перед Изочкой румяный калач, сама присела рядом.
– Ну, как базар, что хорошего видали?
– Цыганов.
– Разве это хорошее? – засмеялась соседка. – Они тебя украсть могли.
– Не, у них своих девочек много. Они вместо меня портфель украли.
– Осподи, помилуй! – тетя Матрена смешно схватила себя пальцами за щеки.
– И потом, Мария же за мной следила.
Соседка прижала руку к пухлой груди:
– Ой, лихоманка их забери!
– Еще там сидел ручной медведь, я его гладила, а он ни разу не укусил. Его зовут Баро.
– Ой, что деется-то, миленька моя…
– Мальчик играл на дудочке, а медведь плясал.
– Так-таки плясал?
– Да, очень красиво. Все люди пели и танцевали. И я, и мальчик… и Мария… Медведь собрал полную кепку копеек. Солдату без ноги тоже дали много денег на колбасу, а одноглазому сторожу и слепому – на вставные глаза в аптеке. На выбор – хоть черные, хоть голубые, чтобы их лица стали красивше… Старушке с носками, цыганкам для их детей – всем-всем дали, и все плясали от радости!
– Кто дал-то?
– Люди. Ну, которые на базаре, у кого денег было больше… А мамин янтарь у чужой тетеньки.
– Мария бусы желтенькие продала, что ли?
– Нет, не бусы, другой янтарь, с яблоком в тумане. Его не Мария продавала, а тетенька Зина, потому что Тугарин откинулся из тюрьмы. Он скоро прилетит на самолете, а ей нужны деньги.
– Ой-ей… Что за Тугарин?
– Змей. Он плохой, собирается зарезать тетю Зину, ребенка, который у нее в животе, и Олега. – Изочка немного подумала и добавила: – Ножиком.
– Тугарин, гришь? – вид у тети Матрены стал какой-то озадаченный.
– Ага. Все поплясали, потом Мария сказала, что надо идти домой, и мы ушли.
– Без портфеля?
– Без портфеля.
– Осподи… Когда его украли-то? Когда ты медведя гладила?
– Не знаю… Наверно, пока мы с мальчиком танцевали…
Переживая сложное чувство вдохновения, смешанного с ужасом, Изочка краем глаза заметила, что в дверях стоит Мария. Сколько она там уже стоит?..
Тетя Матрена пригласила Марию попить чаю с калачами и сметаной. Изочка бочком выскользнула в дверь и залезла под кровать…
Какая странная жизнь! Разве Изочка не знала, что соседка непременно выспросит о базаре у Марии? Знала! Знала! Зачем врала? Только ли ради удовольствия видеть раздразненное любопытство соседки? Отчего возникает в Изочке этот острый в своей мимолетности восторг, бесшабашный перед неминуемым разоблачением?
О, если бы вернуть время на каких-то три часа назад, Изочка вела бы себя правильно, смотрела б только на Марию, а не по сторонам! Тогда не знала бы непонятной вины перед теми, кого видела и запомнила на базаре, не испытывала бы жгучего стыда за вранье…
Лежа в пахнущей перцем пыли, она чихнула раз, другой… Если чихаешь несколько раз кряду, значит, кто-то вспоминает тебя, так говорил Гришка. Понятно, кто расстраивается сейчас из-за вопиющей лживости Изочки. Мария все слышала, по лицу было видно… Дядя Паша совершенно прав, когда называет Изочку болтушкой. Это она – «Болтун – находка для шпиона!» И какими глазами смотреть теперь на тетю Матрену? Как объяснить, что желание поменять действительность на выдумку иногда оказывается сильнее человека, сильнее правды жизни? Слабая девочка неспособна совладать с таким могучим желанием, сжигающим сердце!
«Вруша! Дурацкая, глупая вруша, шпионская находка!» Изочка плакала, плакала и нечаянно вздремнула в мучительно сладкой жалости к себе.
– Что ты там делаешь? – послышался мамин голос.
Изочка заполошно проснулась и, переведя судорожное дыхание, соврала снова:
– Пуговичку от сарафана ищу… (Вообще-то пуговица впрямь потерялась.)
– Еще и пуговицу в толпе оборвали, – вздохнула Мария. – Если не найдешь, возьми в моем ящичке похожую и пришей сама.
– Хорошо, – скорбно сказала Изочка и выбралась из-под кровати.
Мария сидела на табурете. Лицо у нее было усталое и доброе, мамино лучшее на свете лицо. Обняв Изочку, она опять вздохнула.
– Матрена Алексеевна пообещала дать старый Мишин ранец. Он, правда, «мальчиковый» и немного дырявый, но мы с тобой что-нибудь придумаем. А как только я получу зарплату после отпуска, мы купим тебе совсем новый портфель. В магазин к тому времени, может быть, завезут.
Изочка опустила голову и не смогла удержать слез.
– Прости меня, я больше не буду…
Мария задумчиво посмотрела в окно.
– Не плачь, ты же не просто так придумала. Ты не соврала, а пожалела кого-то и сама немножко поверила себе, да?
– Да, – прошептала Изочка.
Мария поняла о ней все-все.
– И портфель тоже… – голос Марии почему-то задрожал и стал прерывистым, как в разговоре с Зиной Тугариной, – тоже ничего страшного. Невелика потеря. Цыгане… Люди голодают… Голод – вот что страшно. Пусть продадут портфель и купят своим детям хлеба.
Глава 10 Цыганка с разноцветными глазами
…Изочка твердо решила вернуть портфель. Может, цыгане не успели продать его вчера. Она знала – на самом деле ей хочется еще раз увидеть мальчика с медведем. Запрещала себе думать о них и все равно думала. Что же делать, если постоянно вспоминается мальчик, а глаза при этом наливаются слезами и горлу становится больно?..
Нет, Изочка, конечно, не уйдет к цыганам, не бросит Марию. Не нынче, по крайней мере. За половину короткого лета не заработать денег танцами и дудочкой. И янтарь у тетеньки Зины, должно быть, купили…
Цыгане голодают, Мария сама сказала. А дома много всего: целая буханка свежего хлеба и пакет сухарей, есть ячневая крупа, мука, подсолнечное масло, картошка, свекла, банка соленого полевого лука и любимые грибы Марии в подполье. Изочка отнесет цыганам хлеб, а взамен заберет свой портфель.
– Как только отдадут – сразу домой, – сказала она вслух, чтобы задуманное утвердилось крепче. Погрозила пальцем отражению в зеркале: – Всего раз посмотрю на Баро и мальчика – и домой!
Врать Изочка больше не могла, поэтому не стала никуда отпрашиваться, а попросту сбежала. Остановилась у соседней ограды: ой, а вдруг меня своруют?
Но у кого ее воровать? Не у нее же, Изочки, Изочку красть, раз она одна! Успокоилась и понеслась дальше.
Никто не плясал за водокачкой у дороги. Нигде не слышалось птичьего пения дудочки, не видно было смуглых людей в ярких лохмотьях. Рядом с большими воротами не собирал зевак танцующий медведь.
Белобородый игрушечник улыбнулся и кивнул, как старый знакомый. Черно-белый арлекин в его руках приветственно протрещал деревянными ладошками по клавишам лестнички. А тетя Зина с камнем уже не стояла у ворот. Значит, продала подарок хорошего человека…
Конца-края не было урожайному многоцветью. Лавируя в толчее между продавцами, покупателями и менялами, сквозил летний ветер, полный плодово-травяных ароматов. Но не он пробегал холодной дрожью по спине и перехватывал дыхание ошеломленной Изочке: ей казался враждебным базар. Наверное, потому что без Марии… Ощетинился во все стороны рядами подвод и телег, выставил вперед нечистые дощатые лавки, как зубы…
Глаза быстро притомились от избытка красок, устали выискивать среди недружелюбных лиц приметного рыжего мальчика. Страх рос, заполняя душу, вытесняя все мысли. Лицо многоголового, тысячерукого чудовища толпы менялось ежесекундно, в безостановочном крике содрогался пещерный рот, клацая лавочными зубами, готовый вот-вот проглотить девочку с прижатой к груди буханкой хлеба.
Изочка в панике забилась в щель между овощным прилавком и мешком с картошкой, зажмурилась, чтобы не видеть плотоядного рта базара. Сознание вернулось, а с ним и запоздавшее прозрение: она своровала из дома хлеб! Взяла, не спросив. Так же, как кто-то взял ее портфель…
Вот какой народ называют цыганами – людей, берущих еду или вещи без спроса! Выходит, Изочка тоже цыганка и теперь ей суждено бродить по дорогам с этими горластыми черными людьми и вести разгульную жизнь, ведь Мария, конечно, больше не захочет жить с такой дочерью – лгуньей и воровкой!
– Мария! – отчаянно закричала Изочка. – Мариечка, мамочка!
Кто-то больно схватил ее за ухо и вытащил из-за мешка. Ничего не понимая, Изочка сразу замолчала от боли и ужаса.
– Ах ты, мошенница! Где хлеб украла? – нависла над нею краснощекая торговка, тошнотворно дыша в лицо чесноком и еще чем-то таким же противным.
– Житья не стало от этих цыган, – поддержали в толпе. – Сама с вершок, а туда же!
– Не тяни ухо-то, напрочь оторвешь, – заступился старик в парусиновой панаме. – Хоть цыганский, все ж-таки ребенок, стыд поимейте…
Тетенька нехотя отпустила ухо, но старик отошел, и тогда, вцепившись в запястье девочки, она затрясла ее:
– Говори – где хлеб слямзила?
Отворачивая лицо от ее зловонного дыхания, Изочка пролепетала в сторону:
– Дома своровала…
– Из какого дома? Горазда врать! У тебя и дома-то нет, бродяжка таборная! – заорала торговка и свободной рукой принялась выдирать хлеб из пальцев Изочки.
– Эй, женщина! – позвал вдруг чей-то гортанный голос.
Изочке некогда было слушать и смотреть. От боли и несправедливости тетенькиных слов пропал страх и родилось возмущение. Она прижала к себе буханку так сильно, что поджаристая корка треснула и надломилась.
– Неправда! У меня есть дом! Я там живу с Марией! Это наш хлеб!
Тетенька запыхтела и запустила толстые пальцы под раскрывшуюся хлебную корку в мякиш.
– Эй, женщина! – повторил голос. – Тебе, тебе говорю!