Собрание проходило в Сталинском актовом зале, который учительница первоклашек в этот раз почему-то назвала Ленинским. Мария заметила: вместо фотографии Сталина с бурятской девочкой Гелей на руках и растяжки с благодарственным текстом о счастливом детстве зал украсился портретами русских ученых и писателей.
На первый взгляд мало что поменялось после самого большого события прошедшего года. Большинство законопослушных граждан, битых чужим горьким опытом, продолжали смотреть на «врагов народа» сквозь призрачную стену отчуждения. Сослуживцы не изводили Марию любопытством и, как правило, не затрагивали в беседах с ней опасных тем. Начальник, напротив, имел привычку с убийственным пафосом разглагольствовать о справедливости сталинской политики, мстя подчиненной за неотзывчивость к попыткам наладить неофициальные отношения. Но вскоре множащиеся приметы наступления нового времени и мрачное угасание начальственных восторгов укрепили в Марии надежду на освобождение. Газеты начали туманно намекать о допущенных в недавнем прошлом ошибках и перегибах власти, избегая, впрочем, имени главного виновника этих ошибок и перегибов. Содержание передовиц сохранилось неизменным, если не считать того, что фамилия покойного вождя в хвалебных абзацах постепенно сменилась на коллективно-бесстрастный ЦК КПСС.
Среди спецпоселенцев бродили слухи о восстановлении в правах, и летом с них действительно сняли большую часть ограничений. Ежемесячную регистрацию в комендатуре заменили проверочной явкой раз в год. Ушла в прошлое административная привязанность к месту жительства. Передвижение и переезды теперь были позволены и за пять километров, и за сто, и за сколько угодно. Но только по республике. Самовольный выезд за ее пределы все так же считался уголовно наказуемым преступлением, хотя о каторге никто уже не говорил.
После необходимых затрат Мария, сколько могла, стала откладывать деньги из каждой получки. Хорошо, что с зарплаты убрали «спецпроценты», однако осталась еще покупка облигаций государственного займа охватом в одну среднюю зарплату в год. Независимо от размера жалованья, любой работник был обязан отчислять это пожертвование на потребности державы сверх подоходного налога. Погасить долг с соответствующими процентами государство обещало гражданам в расплывчатые сроки за счет взимания налогов с тех же граждан.
– Мариечка, зачем ты деньги копишь? – допытывалась дочь.
– Придет время, возьмем горстку земли с папиной могилы и уедем в Литву, – отвечала Мария.
– А почему тебе сейчас нельзя туда поехать?
Мария терялась, малодушно отодвигая неизбежный разговор о позорном клейме, унаследованном дочерью, как наследственный недуг. Надеялась, что скоро «вину» с них снимут и не нужно будет ничего объяснять.
Изочка чувствовала замаскированную сухостью мамину ранимость. Мария предпочитала не отвечать на некоторые вопросы. Если что-то ее настораживало, она никого не подпускала за четко выверенную полосу отстраненности. Даже дочь.
По недомолвкам соседей и отношению некоторых взрослых девочка догадывалась, что они почему-то считают Марию не такой, как все. И на нее, Изочку, смотрят со странным подозрением. В чем их подозревают – непонятно.
Вот в школе Изочка не видела особенных различий между собой и остальными детьми. Вместе с одноклассниками она любила дедушку Ленина и старалась учиться хорошо по его троекратному завету. Радовалась, что ей повезло родиться советским человеком в лучшей на свете стране. Была благодарна партии и правительству, которые распорядились давать школьникам утром по ложке рыбьего жира для здоровья и задаром кормить всех, даже двоечников, горячими шаньгами на большой перемене. Не у одной Изочки при этом горло сжималось от жалости к голодающим в Америке негритянским детям. В голове не укладывалось, как можно угнетать людей за кожу темного цвета.
Слушая рассказы пионервожатого, шестиклассника Алеши о пионерах-героях, Изочка думала, способна ли она на великий подвиг против фашистов. Мальчишки открыто сокрушались, что им уже не дано сразиться с врагами.
– В нашей стране всегда есть место подвигу, – сказал Алеша. – Если человек трудится, как шахтер Стаханов, его называют героем.
Кто-то спросил:
– Фашисты еще существуют или их всех истребили?
Алеша встрепенулся. Его, видимо, тоже огорчало, что он не успел повоевать.
– Нет, не всех. Они разбежались по разным империалистическим странам и прячутся, но их отлавливают и казнят!
– Убивают?
– А что с ними чикаться? Фашисты никого из наших не жалели, и мы должны им мстить! – Алеша воинственно тряхнул русыми вихрами и поднял над головой крепко сжатый кулак. – Кровь за кровь, смерть за смерть!
Мальчишки от радости повыскакивали из-за парт. Класс повторил дружно и гордо, как клятву:
– Кровь за кровь, смерть за смерть!
Одна Изочка не выкинула кулак вверх. Алешин призыв почудился ей не гордым, а страшным. Кровавая клятва пугала, вызывая в памяти чужую боль и смерть – то, что она стремилась и не могла забыть. Вон дядя Паша взрослый, и то не забывает. «Яблоки неспелые, зеленые… и красные – от крови красные, тела с ветками сплелись, косички с бантами… руки, ноги маленькие…»
– У фашистов, наверное, есть дети, – сказала она негромко, но все услышали. – Что люди делают с ними?
– Детей не убивают, – не очень уверенно ответил Алеша, опустив кулак. – Их отправляют в советские детдома для сирот и перевоспитывают, чтобы они выросли, как мы, ленинцами. Когда на земле установится коммунизм, фашистов полностью уничтожат. Фашизм больше не повторится. Останется только в книгах для описания подвигов во время войны.
Изочка кивнула. Тут она была с вожатым согласна: при коммунизме много грозных слов и клятв уйдут из речи.
Должно быть, тети-Матренин Миша поторопился насчет быстрого наступления светлого завтра, но оно точно построится – пусть не скоро, когда-нибудь… Когда-нибудь. Нереально же за короткое время исправить жизнь, надорванную войной. Когда еще вырастут на истерзанной земле яблочные сады…
Глава 2 Притча о крысах
Если нижняя отметка градусника зашкаливала за минус пятьдесят, младшие классы не учились. В прошлый раз актированные дни лишили их утренника, но эта зима пока баловала – холода приморозились к милосердной сорокаградусной отметке.
К школьной елке готовились загодя. На уроках труда мастерили бумажные гирлянды, дома лепили маски из папье-маше и шили карнавальные костюмы. Мария с тетей Матреной за полдня наметали марлевое платье, подсинили накрахмаленный подол и пустили по нему серебряные кружевные снежинки. Наталья Фридриховна вырезала их из фольги. Миша размолотил в тряпке стеклянную елочную игрушку и обсыпал полученным блеском клееную вату на картонной короне. Нарядили Изочку, встали вокруг, заахали восхищенно… Редкий приз получила она за костюм Снежной королевы – пачку карандашей «Искусство» в тридцать два цвета.
Соседи накрыли во «всехной» кухне общий стол. Изочка в жизни не видела такого изобилия! В центре стола, возле усеянных ватным снегом елочных веток в банке, возвышались кувшин с брусничным соком, бутылки с вином и шампанским. А вокруг толпились всевозможные блюда и закуски – так же густо, как люди перед трибуной на Первомае.
– Пирожки, рыбный пирог, винегрет, жареные караси, строганина, – взахлеб считала Изочка, – мамины рыжики, картошка с луком, омулевые брюшки, ветчина… уф-ф!
Американский чай в красивых коробках и ветчину продавали перед праздником в киоске рыбтреста по какому-то распределению. Похожая на туго спрессованную свиную тушенку, она была помещена в жестяные банки с прижатым к крышке колечком: дернешь его, и крышка открывается.
– Ой-ей, как буржуи обожремся в пост, Осподи прости, – с осуждающей радостью сказала тетя Матрена и, сложив пальцы щепотью, покрестила себя и еду.
– Садитесь, садитесь, еще старый год проводить надо, – торопила Наталья Фридриховна.
Изочка заранее прокрутила пятикопеечной монетой дырочку в мохнатом инее окна – подсмотреть, как ускачет на олене Старый год и подоспеет Новый: «Год сдан!» – «Год принят!»
Радиоприемник допоздна болтал чьим-то противным мужским голосом, а лишь раздался бой курантов, Семен Николаевич выстрелил в потолок пробкой шампанского, и соседи, подставив стаканы под шипучий фонтан, дружным стуком и криком встретили свежеявленное время:
– С праздником, товарищи!
– С Новым годом!
– Ура-а-а-а-а!
Изочка бросилась к окну, приставила палец к закуржавевшей дырочке. Прижалась лицом – на улице темень, про такую страшновато говорят: «Хоть глаз выколи». Расстроилась, что не успела разглядеть оленей и годовую эстафету, но скоро забыла о них. В душе царило недоверчивое ликование: Мария не прогнала спать!
Взрослые закусывали горькое и красное вино, хохотали над анекдотами Петра Яковлевича. Изочка тоже веселилась – забавно было наблюдать, как трясется от сдерживаемого смеха клинышек его козлиной бородки. Потом густым хором пели могучие песни о Стеньке Разине, казаке с Дона и бродяге из Забайкалья, плясали в коридоре под тети-Матренины частушки и кружились парами под дяди-Пашин патефон…
Взрослые закусывали горькое и красное вино, хохотали над анекдотами Петра Яковлевича. Изочка тоже веселилась – забавно было наблюдать, как трясется от сдерживаемого смеха клинышек его козлиной бородки. Потом густым хором пели могучие песни о Стеньке Разине, казаке с Дона и бродяге из Забайкалья, плясали в коридоре под тети-Матренины частушки и кружились парами под дяди-Пашин патефон…
Народ только-только разгулялся, когда сытые до одышки Мария с Изочкой пожелали всем спокойной ночи. Мария потушила верхний свет и зажгла ночник, но не спешила ложиться, села на кровать в одежде, о чем-то думая. Спать не хотелось, за дверью раздавались призывные взрывы смеха и музыка. Взбудораженная праздничными событиями, Изочка прильнула к маминому теплому боку, дерзнула попросить:
– Мариечка, расскажи, как ты училась.
Мария притулилась к спинке кровати, обняла Изочку, и внешний шум словно отдалился.
– Многим в жизни я, доча, обязана отцу Алексию, священнику из поселка Векшняй на севере Литвы. Батюшка приезжал проводить службы в нашем клайпедском приходе и однажды увез меня в Вильно, город недалеко от Белоруссии. В древности Вильно был стольным градом литовского короля Гедиминаса, а во время моей учебы принадлежал Польше. Незадолго до войны Советский Союз возвратил его Литве, и город стали называть по-старому, по-литовски, – Вильнюсом. В Вильно я поступила в школу при русской гимназии, затем училась в ней самой. Директриса у нас была строгая. Утром мы сообща молились в зале, но сперва она осматривала нас и, если замечала у кого-нибудь нечистый воротничок, отправляла пришивать новый. Не было, кажется, никого, кому бы ни разу не попало.
– И тебе?!
– Да, однажды ожидалось какое-то знаменательное событие, и мне досталось за то, что вместо белых лент я вплела в косы темные. Одевались мы в заказную школьную форму, ее покупали родители учеников и Русское общество. Оно же платило и за мое обучение.
– Как это – платило?
– Учеба тогда была платной, Изочка, а Русское общество содержало многих сирот и помогало им получить образование. Общество старалось сохранить для нас русскую культуру и русскую православную веру. Оно настояло на том, чтобы преподавание велось на русском языке. Историю России мы изучали по старым учебникам, хотя в действительности Россия изменилась абсолютно… бесповоротно. Ностальгия старших казалась нам странной, грустной, так же странно и грустно было то, что мы всей душой любили совершенно незнакомую нам родину. Мы, конечно, догадывались о преображенной России. Нет, не догадывались, – мы знали! И хотели знать больше.
– О том, что у нас школы бесплатные?
– Ну да, – Мария рассеянно пригладила ладонью растрепанные Изочкины волосы. – Но и в Советском Союзе бесплатна только начальная школа, доча. За твое обучение в старших классах и институте, если в будущем ты куда-нибудь поступишь, мне придется платить[63].
– А о чем ты узнала здесь?
Мария задумалась.
– Например о том, что в советских учебниках литературы нет ни Достоевского, ни Бунина, ни Блока. Нет произведений лучших зарубежных авторов, давно переведенных на русский язык. Что учебники истории совсем другие, и Закону Божьему детей не учат, потому что в этой стране нет… Христа…
– Ему тут все равно негде жить, – резонно заметила Изочка. – Старая церковь, которая у базара, давно уже стала библиотекой, и крестики носить нельзя. Татьяна Константиновна увидела крестик у Нины Гороховой и велела снять. Сказала, что стыдно октябренку верить в Бога и что только невежественные люди Ему молятся. Если Нина не выбросит крестик, ее на будущий год не примут в пионеры… Мариечка, а ты вежественная?
– Нет такого слова, – засмеялась Мария.
– Но ты же иногда молишься. Я не хочу думать, что ты невежественная, и потом, я тоже верю в Бога по секрету от всех, кроме тебя. Мариечка, скажи честно-честно: Он есть?
– Есть.
– Вам разрешали носить крестики вместе с пионерскими галстуками?
– У нас не было пионерской организации, Изочка, а верить в Бога никто не запрещал. Несмотря на то, что вера у поляков отличается от нашей, власти из уважения к Русскому обществу посещали рождественские богослужения в Свято-Духовом монастыре и Кафедральном соборе, ходили на водосвятие. Под музыку военного оркестра ряды людей с хоругвями и знаменами шли к реке Вилии. На берегу стояли широкие мостки с ледяным крестом посередке…
– Мариечка, не смотри так далеко, а то ты опять не захочешь рассказывать!
– Я же вспоминаю, доча… Пели хоры, и у каждого из нас сердце пело. Прозрачный крест сверкал на солнце, оплывал и плакал, и мы плакали от радости общей молитвы…
– В Вильно справляли только богомольские праздники?
– Почему так решила? Разные были, с театрализованными представлениями, спектаклями, концертами. Русское общество проводило в гимназии очень интересные лекционные циклы, там и кино показывали. А на литературные вечера приходила почетная попечительница Варвара Алексеевна Пушкина…
– Жена Пушкина?!
– Варвара Алексеевна – жена Григория, младшего сына Александра Сергеевича, в то время вдова. Она жила за городом в имении Маркуц. Варвара Алексеевна многих спасала, поддерживала, добрейшая душа, настоящая русская подвижница. Для тех, кто хорошо учился, учредила пушкинскую стипендию, и я ее получала. Два раза мне посчастливилось гостить в имении. Можешь себе представить, я прикасалась к корешкам книг, принадлежавших Пушкину! Варвара Алексеевна не просто его именем жила, она преклонялась перед его гением, дышала его поэзией и до последних своих дней хлопотала о торжествах, посвященных столетию со дня его гибели.
– Его гибель справляли, как праздник?
– Я понимаю, в твоем возрасте кажется противоестественным, что люди отмечают такие печальные даты, но так положено, ведь после смерти великого человека его труды не умирают, и возникает другой отсчет – благодарной памяти. Литературный мир задолго начал готовиться к проведению пушкинских мероприятий. В Вильно работал юбилейный комитет, Варвару Алексеевну избрали почетным председателем. Она уже старенькая была, самой восемьдесят, и не дожила, скончалась за два года до ожидаемого события. Отпевали ее в маленькой часовне Святой Варвары при парке усадьбы Маркуц. Близкие кое-как поместились внутри, мы – вокруг церквушки, людей множество… Снег валил хлопьями, мягкий снегопад, спокойный, без ветра. Башенка над часовней, кусты, деревья, скорбящий народ – все кругом белым-бело – пухом земля… Вспоминаю, и не верится – столько лет пролетело! А через месяц, не успели отгоревать по Варваре Алексеевне, случилась новая большая утрата. Умер Цемах Шабад, наш добрый доктор Айболит. Врач, о котором Корней Чуковский написал свою знаменитую сказку.
– К нему приходили лечиться… и корова, и волчица? То есть даже звери?
– Что ты как маленькая, – досадливо нахмурилась Мария.
Изочка поспешила исправить оплошность:
– А-а, знаю-знаю, Чуковский сочинил про зверей для сказки!
– Разумеется, для сказки. Но Шабад был одним из добрейших докторов на свете. Народ так его любил, что в день его похорон закрылись все учреждения и предприятия Вильно, даже магазины не работали, все горожане вышли на траурный митинг.
– И вы с папой вышли?
– Мы с ним еще не познакомились, он в то время учился в немецком городе Лейпциге.
– Папа был на стороне немцев?!
– Не болтай глупостей! Говорю же – учился. До войны богатые клайпедчане посылали детей на учебу, в основном в немецкие города.
Переварив услышанное, потрясенная Изочка решилась спросить:
– Значит, папа был богатый?
– Богатым считался его отец. Твой дедушка Ицхак Готлиб.
– Мой дедушка экспу… эксплутировал рабочих и крестьян?
– Никого не эксплуатировал. Его рабочие жили достойно и чувствовали себя гораздо свободнее, чем мы…
Мария осеклась. Разве ей известно, как относилось к своим работникам и слугам семейство Готлибов? Когда-то тоже спорили на подобные темы с мужем… Она вздохнула. Недавно пришел ответ из Каунаса на запрос о Готлибах. Власти не смогли их найти. «Вероятно, уничтожены фашистами», – предполагалось в официальном письме.
Ни к чему взваливать на ребенка тяготы собственных сомнений. Хватит и того, если девочка позже не осудит родителей, не станет думать дурно о матери. Об отце… Может, со временем дочери удастся прочесть на черепках прошлого следы, оставленные кровью, которая течет и в ее жилах. Пусть сама и поразмышляет о жизни предшественников.
…Изочка провела пальцами по маминому запястью, умиляясь нежной субтильности тонкокостной кисти.
– Мариечка, а где вы с папой встретились?
– В Клайпеде у кинематографа. Папа пригласил меня на фильм «Королева Кристина» с Гретой Гарбо.
– Вы влюбились друг в друга с первого взгляда?
Изочка затаила дыхание, и Мария улыбнулась то ли дочери, то ли какому-то своему воспоминанию.