Непривычная вежливость произвела на Гришку оглушительное впечатление, и он моментально решил соответствовать и вести себя подобающе. В ту же ночь «молодой человек» перенесся из кухонного чулана-темнушки, где обычно спал, в таинственные просторы морей.
Сначала мальчику было трудно пробиться к содержанию сквозь незнакомые слова, названия, эпиграфы и сноски. Чуть позже он перестал о них спотыкаться и заскользил по течению сюжета на всех парусах.
Гришка читал, пока под утро не сжег вторую свечу. Ночные часы дальнего плавания не утолили его любопытства. Вот тогда-то он и начал жалеть время, погубленное никчемной беготней по улицам. Мария не подозревала, что, раскрыв одну дверь с сокровищами, отправит ненасытного путешественника на поиски многих и многих кладов. С первого же, еще только книжного рейса магия вечной борьбы корабля и неукротимой стихии больше не покидала Григория Емельянова.
Труд разума и воображения оказался пленительнее всех вместе взятых уличных игр. Словно пчела к нектару, пристрастился Гришка к чтению. Необъятная вселенная наполнилась такими захватывающими приключениями, что сердце заходилось от ощущения разнообразия и огромности мира. В смелых речах героев будущий моряк с гордой радостью узнавал мысли, сходные со своими. Он и думать забыл о пролетарском смятении, постигшем его во время рассказа о «марципановом» Любеке. Недоступный праздник жизни беспечных богачей, случайно замеченный в чужом окне, уже никогда не привлек бы сурового морского волка. Он готов был плыть через годы и воды, пока хватит сил бороздить океан и вдыхать розу ветров.
Впервые взахлеб плакал мальчик не о покойнице-матери, не от обиды и побоев отца. Плакал, скорбя над мертвым телом благородного негра Сципиона, а потом – от прилива сопричастного счастья, когда в глазах погибающего Корсара заплескался победный флаг…
Гришка понял: ученые люди пишут умные книги, но лучшие созданы путешественниками. За лето были прочитаны пять романов Купера – все, какие нашлись в библиотеке. «Красному Корсару» досталась особая роль. Гришка заболел морем. Только неистовое желание стать, когда вырастет, капитаном дальнего плавания держало его якорь на школьной привязи. Противоречие мечты и действительности подавляло Гришку, но уяснилось твердо – без образования не выбиться в капитаны.
Он стал чаще просить Марию Романовну рассказать о море. Вбирал в себя воздух, пропитанный йодистой солью, и солнце в мечтательных глазах поджигало рассветом водную гладь Куршского залива. В акватории порта толкались и пыхтели пароходы, буксиры и прочие морские обитатели. От одних лишь названий – Клайпеда, Смильтине, Нида, Паланга – кружилась мальчишечья голова. Сама того не желая, Мария привила новоиспеченному романтику свою ностальгию. А фантазия его, отчалив от земли, плыла дальше на живом корабле – к манящей линии горизонта и океанской шири, к разноцветным морям, рассыпчатым звездам, свирепым штормам…
Под туго натянутыми снастями Гришка видел человека с выдубленным ветрами лицом. Себя, капитана. На спине его коробом топорщился соленый бушлат, пенковая трубка попыхивала дымком в углу усмешливого рта. Капитан любовался играющими в волнах дельфинами. Крепкие ноги сливались с палубой, такой чистой, что хоть белым платком подметай – белым и останется. Да и какая в море пыль? Это на земле полно пыли и грязи…
Весело крича: «Аврал!», он разливал воду по всей длине общежитского коридора. Изочка дежурила на «камбузе». После драйки крашеные полы блестели почти как палуба.
– Мореход! – шутил дядя Паша и снимал ботинки у коридорной двери. Проницательному ветеринару нечаянно открылась большая Гришкина мечта.
Вслед за дядей Пашей все соседи стали звать Гришку Мореходом. Как-то встретился на тропе злобный дядька Скворыхин, живущий в землянке у общежития. Вот и он, непонятно осклабясь, то ли поддразнил, то ли обозвал ни за что:
– Мореход, ешкин кот…
В следующее дежурство Гришка возился у печи, а Изочка мучилась с полами. Мыла по-честному: проверяя ее работу, «корабельный» ревизор проводил по плинтусам чистой тряпочкой и, бывало, требовал перемыть заново. Готовить они оба научились если и не лучше заправского кока, то ничуть не хуже Марии.
Учителей сразило преображение потенциального второгодника. В конце августа он прибежал в общежитие, победно размахивая дневником, и выпалил с порога:
– Четыре! Мария Романовна, у меня четыре по русскому, а по арифметике – пять!
Глава 12 Нашли прислугу!
Гришкина мать умерла, когда ему исполнилось шесть лет. Отец Илья Саввич недолго ходил вдовцом, женился на молодой. Мачеха сразу невзлюбила похожего на покойницу пасынка. Не очень-то сладко приходилось мальчишке с неласковой чужой женщиной.
Отец работал в Амакинской геологоразведочной экспедиции и не жаловался на судьбу до тех пор, пока ряды чернорабочих не пополнила ворошиловско-бериевская амнистия. Нрав у фронтовика Ильи Саввича был крутой, у зэков-уголовников – подлый. Пришлось оставить хорошую зарплату и устроиться грузчиком в магазине. Без привычных полевых разъездов и радости таежного труда быстро стало невмоготу. Илья Саввич оброс новыми приятелями, в выходные дни пытался с помощью водки отвязаться от недовольства жизнью и мало-помалу опускался на дно. В семье участились скандалы.
Гришка начал всерьез подумывать, не сбежать ли ему из дома. Добрался бы как-нибудь до первого морского порта и попросился на судно юнгой. Но тогда придется распрощаться с мечтой, ведь без официальной учебы не подняться до капитана. И братишку бросать жалко. Малыш любил старшего брата, припрятывал для него лакомства и с недетским терпением ждал его прихода.
Стену своего чуланчика над кроватью Гришка украсил морскими картинками. Велел братишке называть каморку каютой.
– Ты – мореход, а я кто? – спросил малыш.
– Мой матрос.
– У меня нет кораблика.
– Погоди, сейчас будет…
Округлив восторженные глаза, мальчик наблюдал, как из простого тетрадного листа в ловких Гришкиных руках рождается волшебство. Кораблик получился с треугольным парусом, спичечной мачтой и крохотным флажком. Схватив игрушку, братишка даже «спасибо» забыл сказать, тотчас убежал на улицу к лужам. А Гришка достал из сундука белую рубашку и принялся нашивать на нее широкий воротник с матросскими полосками…
В сенцах шваркнул дверью папаша. Грузно протопал к кухне, выпил воды и, отдернув занавеску каморки, встал перед сыном с пьяным, красным от злости лицом.
– Где все дни шлендраешь? – Не дожидаясь ответа, ткнул пальцем в картинки: – Это что?
– Корабли…
– Откуда?
– Из журнала.
– Откуда, я говорю! Кто дал?
– Ма-мария Рома-мановна, – пролепетал Гришка.
– Замамкал, сопляк!
Белки глаз отца продернулись красными ниточками вен. Одним движением смахнув картинки со стены, он треснул сына по затылку.
– Я кровь на фронтах проливал, а ты таскаешься к этим!..
Гришка мотнул головой то ли от затрещины, то ли из противоречия. Но смолчал.
– Я за Родину воевал, а отпрыск мой… Люди глаза колют: прислуживает сынок-то… Мореход, едитвомать… Перед жидами стелется…
Папаша пошатнулся. Гришка знал, что он только на вид бугай, сам же весь изрешечен пулями. Сверху донизу залатан, точно старый картофельный мешок. Страх было смотреть в раздевалке, когда ходили в городскую баню. Но и у многих других на загорелых телах белели стянутые рубцами следы ранений и ожогов. А как-то раз в очереди у крана оказался рядом человек с нежным, как у младенца, черепом. Розовая кожица на лысом темени дышала и пульсировала. Человек увидел папашу и обрадовался. Пошлепали друг друга по плечам. Потом, плеща на себя водой и паром из цинковой шайки, лысый кричал на всю баню: «Я гляжу – ты это или не ты? Трудно же голого распознать! По шрапнели твоей догадался! Чего греха таить, думал, мертвяк ты давно!» – «А я думал – ты!» – засмеялся отец. Гришка удивился – зачем орать? Вроде моются бок о бок, людей в воскресный банный день всегда густо… И догадался – человек глухой.
Папаша после рассказал, что в сорок втором они мобилизовались вместе, и фронтовые пути-дороги развели их в стороны. Через два года случилось сойтись в окопах, где полегла половина их батальонов. На ногах не стояли, подползли друг к другу ближе. Земляк был ранен в голову, а по отцу хлестнул свинцовый град. Перекрестившись, сняли у мертвого товарища рубаху, у самих-то все промокло от крови. Разорвали пополам, кое-как перевязались…
Отец сгорал в жару, земляка же лихорадило. Бессознательно жался к горячему, грелся, будто у печки. Умирали потихоньку. Под утро сестрички собрали немногочисленных раненых в докторской палатке. Живучесть северян потрясла врача. Раны у обоих оказались почти смертельными. На этом «почти» и держались. «Повезло, – сказал врач. – В чем еще чудо-то: не встреться вы, один бы не вынес температуры, а второй бы замерз». Как развезли по госпиталям, так до сих пор и не виделись…
Неделю спустя лысый фронтовик неожиданно нагрянул в гости, при новом костюме и в кепке, принес коробку дорогих конфет. Папаша в это время лежал головой на столе пьяный в умат, но, услышав свое имя, очнулся, полез целоваться. Лысый придержал его, на лице мелькнула брезгливость. Оставил конфеты на столе, сочувственно кивнул сыновьям хозяина. Больше не приходил.
…Ощущая себя виноватым и не понимая, в чем виноват, Гришка растерянно глянул на отца, стоявшего в проеме чулана. А тот погрозил кулаком кому-то невидимому и вдруг заворочал шеей, словно ей стало тесно, рванул вырез рубашки. Звонкими горошинами посыпались на пол пуговицы.
– Я воевал за Родину! За Сталина! Я с его именем в бой шагал, я бы сдох за него! И мне по хер их долбаные культы!
Рубанув рукой в неприличном жесте, папаша снова шатнулся и чуть не упал.
– Предателей оправдали! Предателей!!!
Он задыхался. Ненависть набухала в нем жаркой мужицкой кровью. В висках стучал молот неотмщенных мыслей. Затеяли власти плач над урками, как теперь над вредителями! Враги-изменщики, мошенники-жулики отняли хорошую работу у него – солдата, трудяги! Советским воздухом дышат, советский хлеб жрут, а в головах прежнее – заставить лакействовать, вернуть анархию, бандитство, буржуйство! Всех бы их, как при Иосифе Виссарионовиче, к стенке, к стенке и – та-та-та-та! – покосить слева направо!
Эта рыжая лиса Готлиб лишний раз не глянет, корчит из себя цацу… Схожа цветом с покойной женой, вот сын и растаял… Приманила пацана училка, подтянулся в школе – на том, как говорится, и данке шон, а к чему было пудрить мозги сказками о морях-плаваньях? Скворыхин сказал – пашет Гришка на мамзельку как про́клятый, воду таскает, полы моет, с девчонкой нянькается! Это что – выходит, плату за простую человечью помощь стребовала барыня?!
– Нашли прислугу, э-эх!
Не просто так Илья Саввич вызверился. Утром с фронтона обкома исчез портрет покойного вождя, что стало поводом для выпивки и ожесточенного спора с приятелями. Толян привел какого-то дохлого интеллигента. Тот новость ляпнул, будто на съезде партии разоблачили куль Сталина (Илье Саввичу хуже послышалось) и прячут от народа. Потому-де и съезд закрытым был. Хрущев только начальству велел секретное письмо отправить. Думают, народ отсталый, не дотумкает, и как бы возмущений не вышло.
Что за херня? Илья Саввич сильно удивился. Остальные тоже не шибко поняли, о какой части сталинского тела бухнул интеллигент. Отодвинулись – вдруг чокнутый, болтает всякое. Дохляк долго втолковывал с умным видом: не тот куль, а этот… Культ. Ну да, ясен пень, – не то, что по первости померещилось. А тут белобилетник Скворыхин, известный доносчик, стоит, уши развесил и в рот интеллигенту заглядывает…
Потом сами о Скворыхине забыли. Илья Саввич Хрущева ругал. Это ж надо, а?! Власть в руки заграбастал и на отца народного, на благодарную память о нем решил замахнуться! Каков Никитка!.. Верно, видать, болтают – кремлевцы же и траванули Иосифа Виссарионовича!
Интеллигент с Толяном защищали Никиту, кричали об освобождении узников «тоталитарного режима». А то Илья Саввич не помнил об амнистии сволоты, что жизнь его, честного человека, повернула наперекосяк!
Разлаялись небывало, аж о третьей поллитре не заикнулся никто. Скворыхин-то и ввернул о Готлибихе – теперь, мол, уедет, заскучает Гришка Мореход, сынок-то твой… Как под дых врезал!
Пока стукач сплетню жевал, Илья Саввич жалел – не подсечешь тубика чертова, еще окочурится. И все в голове спуталось, связалось в одно: культ личности, козни жидовские, вождь опороченный… рыжая Готлиб… сын…
Ненависть выкручивала душу, палила лицо и требовала выхода. Стукнув кулаком о стену, отец заорал:
Судорожно сжатые пальцы на излете схватили Гришку за ворот, приподняли. Голос опустился до сиплого шепота:
– Понял, щенок? Понял, я тебя спрашиваю?! Нет, я тебя спрашиваю, ты понял, за кого твой папаша кровь проливал?! И если кто-нибудь еще раз скажет мне о культах… и что ты шляешься к этим… я им ноги повыдер…
– Не надо, – перебил Гришка, прикрывая локтем лицо. – Не надо, я понял…
– То-то, – отец с силой отбросил Гришку на кровать. Постоял, стекленея глазами, клацнул сбитыми каблуками сапог и отдал честь стене.
Занавеска колыхнулась сбоку. Братишка торкнулся с мокрым корабликом в руках, ойкнул и скрылся.
В кухне папаша грязно заругался и, кажется, отобрал кораблик у младшего сына. Малыш заплакал.
– Сволочь! – закричала мачеха. – Не смей трогать ребенка, пошел вон, сволочь, пьяница!
Послышался звон разбитой посуды, вслед за тем звериный отцовский рев. Мачеха завизжала. Гришка выскочил из каморки, подхватил забившегося в угол братишку и выбежал с ним на улицу…
Глава 13 Пришел Бык Мороза
Соседи спрашивали, куда пропал Мореход. Изочка разводила руками. Кто-то сунул в почтовый ящик конверт без штемпеля с именем Марии. Дома Мария села за стол и в недоумении пробежала глазами по листку из тетради в линейку.
– Очень уважаемая Мария Романовна! – хмыкнув, прочла Изочка вслух из-за маминого плеча. – От всего своего сердца и души признателен Вам за то, что Вы потратили много часов для того, чтобы я не остался на второй год в четвертом классе. Примите огромную мою благодарность за Вашу замечательную учебу и рассказы. Я никогда не забуду Вас, Ваше благородство и доброту. Еще раз простите меня за вред руке, причиненный мной Вашей дочери…
– Ошибок нет, – печально усмехнулась Мария и сложила листок.
– А дальше? – возмутилась Изочка. Ее потрясла церемонная, неуловимо книжная витиеватость Гришкиного слога. – Там много, я не дочитала!
– Письмо адресовано мне.
– Ну Мариечка, ну пожалуйста, что он еще написал?
– Попросил прощения.
– За что?
– За то, что больше не придет.
– Почему?!
Мария молча открыла дверцу «голландки» и бросила послание в огонь.
В школе Гришка старался не попадаться на глаза. Если случалось столкнуться, бурчал под нос приветствие и шмыгал в сторону. Но в коридоре на переменах Изочка постоянно ловила на себе чей-то тоскливый взгляд, и кто-то провожал ее после уроков домой, прячась за деревьями и заборами. Она не оглядывалась.
Осень выдалась холодной и дождливой. Попадая в хлюпающую грязь, ботинки Марии тут же раскисали, и ледяная влага просачивалась внутрь. Железные набойки каблуков весь день зябко поцокивали под конторским столом. Вечером дочь помогала переодеться в домашнее, стаскивала мокрую обувь с ног, покрытых белой сморщенной кожей и разбухших, словно брюшки дохлых рыбок. Втирала в спину матери топленное с красным перцем медвежье сало, уговаривала хоть немного поесть… На ночь Мария принимала полтаблетки аспирина и отвар толокнянки, иначе утром не смогла бы подняться.
Изочка полностью взяла в свои руки заботу о домашнем тепле и справлялась с обогревом комнаты без особого труда. Не говорила Марии, что неизвестный доброхот ежедневно рубит им поленья.
Дядя Паша, хитро подмигивая Изочке, напевал:
– Капитан, капитан, улыбнитесь…
Дрова, кроме лимита кубометров, выписываемого в ведомствах, народ приобретал у спекулянтов за двойную цену. Древесный хлам традиционно обменивался на спирт. Наспех накиданные у ворот горы сушняка и горбыля постепенно распиливались и размещались вдоль забора аккуратно рубленными штабелями.
Пронадеявшись на отъезд, Мария купила топливо поздно. С уборкой дров тоже канителилась дольше остальных, то забывая нанять сдельщика, то откладывая до следующей получки. А в одну из воскресных ночей с дровяной морокой разделались невидимки.
Анонимное содействие отчего-то рассердило Марию. Полмесяца не разговаривала с Павлом Пудовичем. Без того замкнутая, она в последнее время стала чаще обычного пресекать порывы чужого участия, будто оберегаясь от вторжения в тайники своей души. Кое-как удалось Матрене Алексеевне убедить владелицу свежесложенной поленницы в том, что дрова покололи тимуровцы, выискивающие возможность ударно потрудиться. В округе уже не осталось дворов, где бы они не похозяйничали. Им, сказала соседка, все равно где работать, только бы соблюдалась тайна, и в отчете отметиться.
Догадываясь о славных именах по крайней мере троих «тимуровцев», Изочка расстраивалась. Не зря, конечно, Мария подозревала лукавого ветеринара в скрытой помощи, но если у Гришки были какие-то непонятные резоны для тайн, то дядю Пашу и Мишу вынуждала секретничать исключительно мамина суровость.
Дровами, к счастью, запаслись вовремя. Зима взлютовала скоро, и нешуточная.
– Злится нынче Бык Мороза, – вздыхала Мария, собираясь в контору.
У Изочки вздрагивало сердце. Об этом старинном якутском поверье она еще в раннем детстве слышала от матушки Майис.
Бык Мороза, свирепый муж старухи Зимы, выходит супруге навстречу из стойла, высеченного из глыбы льда и упрятанного в глубинах Северного моря. Дух у быка мутный, глаза как проруби, шкура заиндевелая. Сам покуда безрогий, но в подмышках у него кроется голод, в пахах таятся болезни… Рога вырастают в ноябре. Чем стужа крепче, тем круче и длиннее они вымахивают к декабрю – месяцу кричащих коновязей. Бык ненавидит лошадей, поэтому коновязи на пике холода трещат и стонут, и даже из бревен громко выстреливают остатки сучков. Как чуть повеет весной, у быка обламывается один рог, затем тает второй, и чудовище наконец отправляется обратно в ледяное царство…