У Изочки вздрагивало сердце. Об этом старинном якутском поверье она еще в раннем детстве слышала от матушки Майис.
Бык Мороза, свирепый муж старухи Зимы, выходит супруге навстречу из стойла, высеченного из глыбы льда и упрятанного в глубинах Северного моря. Дух у быка мутный, глаза как проруби, шкура заиндевелая. Сам покуда безрогий, но в подмышках у него кроется голод, в пахах таятся болезни… Рога вырастают в ноябре. Чем стужа крепче, тем круче и длиннее они вымахивают к декабрю – месяцу кричащих коновязей. Бык ненавидит лошадей, поэтому коновязи на пике холода трещат и стонут, и даже из бревен громко выстреливают остатки сучков. Как чуть повеет весной, у быка обламывается один рог, затем тает второй, и чудовище наконец отправляется обратно в ледяное царство…
Старые пимы Марии совсем вытерлись и уже не подлежали починке. Когда спохватилась – валенки в магазине кончились, а барахолка закрылась задолго до холодов. Добротные подошвы ботинок с высокой шнуровкой были еще справны, но на подъеме кожа прохудилась и прорвалась, обнажив слой подкладочного материала. Мария зашила дырки суровыми нитками, замазала трещины смесью дегтя, солидола и сажи. Вырезанные из пимов двойные стельки легли внутрь. Ноги в суконных портянках и носках из собачьей шерсти влезали в ботинки плотно и все равно страшно мерзли.
Павел Пудович предложил раздобыть валенки. Мария отказалась.
– Настоящий северянин – не тот, кто терпит мороз, а тот, кто тепло одевается, – заметил он, не сумев скрыть обиду.
– Я живу здесь, но это не значит, что я – северянка или хочу быть ей, – резко парировала Мария. Она не любила простонародных сентенций, к которым сосед имел досадное пристрастие.
Однажды декабрьским вечером луна вынырнула из-под туманного марева странно темная, лишь по бокам обозначились каемки наподобие светящихся рогов. На следующий день уличный градусник перестал показывать температуру, потому что ниже отметок в нем не оказалось. Говорили, что она упала до минус пятидесяти пяти.
В двух шагах ничего не видно, мир тонул в молочном тумане, не пробиваемом светом фонарей. Двигаться и дышать в оцепеневшем полумраке было тяжко. Люди ходили на работу группами, закутавшись в одеяла поверх телогреек и пальто. Окна доверху покрылись мехом инея, густым и жестким, как шерсть белого медведя. Необходимость закрывать жизнь шторами от посторонних глаз отпала. Прекратились занятия в школе. Приближался Новый год, а мечтать о школьной елке и маскараде не приходилось. Слег с гриппом Миша, такой, казалось бы, крепкий. Коридор овевали влажные травяные запахи – тетя Матрена готовила во «всехной» кухне лекарственные отвары для сына и соседей. Наталья Фридриховна мучилась приступами ревматизма. Семен Николаевич напрочь выключил нервирующее жену радио, и никто ему не возразил. Изочка поняла, что ни курантов, ни общего праздника в этот раз не будет.
Она начинала ждать Марию, как только за нею затворялась дверь. Ненасытная «голландка» дров поедала много. Ярко краснела чугунной дверцей, а отойдешь чуть подальше – пар занимался от дыхания.
Изочкины дни до вечера заполняли уединение и знобкая тишина, дни Марии – отработанные до автоматизма должностные обязанности: распечатка нужных бумаг, звонки, ответы, пояснения, составление отчетов, сбор материалов, запись чьих-то речей, куча документации. Машинально справляясь с массой собственных и чужих дел, Мария едва сознавала свои движения. Главным для нее было казаться спокойной и ни на секунду не терять непроницаемо-корректного выражения лица. Под маской служебной вежливости прятались раздражение и усталость. Время ожидания свободы, время холода представлялось монотонной укладкой тяжеловесных, как сырые кирпичи, дней у конвейера вечности и успело порядком вымотать душу.
Подходя к дому, Мария не чувствовала пальцев ног. Благо, что работа недалеко, если идти напрямую по дворам. Дочь расшнуровывала задубевшие ботинки, укладывала Марию в постель, прогретую завернутыми в холстину горячими камнями. Десяток продолговатых булыжин, похожих на недопеченные сайки, принес откуда-то Павел Пудович. Изочка научилась калить их на железном листе над красными угольями и вытаскивать щипцами в совок. Камни долго сохраняли тепло.
Восхитительный чай с березовой чагой и брусничным вареньем жег губы, прокатывался по гортани мягким пламенем. Мария ела с ложечки исходящую дымком пшенную кашу, послушно принимая дочкину игру: «За меня, за себя, опять за меня…» Ныли и покалывали в костях ожившие ноги. Тело оттаивало, расслаблялось, разморенное маленькой победой тепла.
Допоздна читали вслух или о чем-нибудь разговаривали, пока изнеможенное сознание Марии не ухало в темный, без снов и мыслей, провал. Она боялась оставаться наедине с собой. Если не получалось заболтать бессонницу, взамен ипохондрии являлся сильный и наглый страх и скручивал душу спазмом отчаяния.
Мария не назвала бы случайными превратностями судьбы все свои удачи и поражения. Судьба ее была большой искусницей обращать случайности в закономерности и вплетать их в вереницу предрешенных событий. Приметной нитью пробивался в этом сумбурном витье донос мистера Дженкинса. Марии снились пророческие сны, но предугадать, когда и какой эпизод аукнется ей из прошлого, она не могла.
Она опасалась уподобиться стервозной Гедре. Та во всех, даже мелких напастях на мысе винила начальство и верховную власть. Женщина, в сущности, неплохая, Гедре словно не замечала ни своей озлобленности, ни понятливого великодушия соседей по юрте, вынужденных сносить ее постоянное недовольство. Может, так она сопротивлялась душевной боли и страху, знакомым каждому спецпоселенцу…
Но разве не с боли и страха перед неизвестностью начинается жизнь?
Нет, с преодоления, спешила возразить себе Мария. Ребенок растет и крепнет, пересиливая боязни, которым в жизни человека несть числа. Отпечатки мелких страхов стираются бесследно. Глубокие не тревожат, пока цел иммунитет. Пока власть не заставит взрослого человека согнуться…
Слово «власть» пробуждало в Марии гнев. Власть стремилась не просто согнуть ее, но сломать позвонки. И не ей одной. Что для власти люди? Рабочий скот, не имеющий права ни на что, кроме работы. С мушиными требованиями «по способностям», с жалкими надеждами на благополучие и утопичную в этой стране свободу…
Мария со стыдом сознавала, что жить за оградой вечного страдания, как Гедре, действительно проще. Перебивать мрачные раздумья становилось все сложнее. Сгущенные мнительностью, они раздувались негодованием, доходили до предела и спускали пары. Правда, ненадолго.
Обессилев, Мария думала об особенности дочери говорить о некоторых вещах, придавая им степени родства. Деревья были у Изочки «родичами, рожденными стоя», река Лена – «бабушкой», огонь – «дедушкой», жалость – «сестрой любви». Это пращурное речение девочка почерпнула у Майис. Впрочем, последнее, о жалости, кажется, позаимствовала у Павла Пудовича, любителя прибауток и подержанных фраз… Ну, неважно. Следуя Изочкиной терминологии, гнев явно имел «родительский» статус. От мезальянса гнева с сермяжной ненавистью родилась злоба – пылкий, но бесплодный ублюдок…
Пани Ядвига как-то раз назвала злобу Гедре грыжей ее норова, и Хаим пошутил: «Несет в себе саму себя, с ума себя сводя». Не о Гедре. О «грыже».
Воспроизведенная вслух скороговорка вызывала улыбку. Ирония мужа вытягивала Марию из нарастающего ожесточения, и делалось легче.
Она давно поняла, чем Хаим отличался от всех. В нем отсутствовал страх. Именно поэтому у мужа был такой спокойно-ироничный, без сарказма и яда, взгляд на жизнь и мир. И на власть. Снисходительный взгляд трезвого наблюдателя чужой пирушки. Свободный от гипнотических влияний среды, Хаим оставался свободным и от внутреннего рабства.
Как могла, взбадривалась Мария на людях и прятала от дочери нетерпение сердца. Скоро девочку начнут томить неуверенность и вопросы переходного возраста. Ни к чему ей знать о маете матери. Пусть живет в нерасколотом мире. Пусть пьет молоко жизни из чистого таежного родника, оставленного ей Майис, и унаследует отцовскую незамутненность.
Мария стала намеренно уклоняться от бесед с Изочкой о Литве. Боролась с собой.
Глава 14 Призрак
В несчастливый день одну из товарок, с которыми Мария обычно возвращалась с работы, зачем-то задержали в проходной. Пережидая заминку, попутчицы столпились на крыльце конторы. Сбоку слои тумана прореживал папиросный дым. Расплывчатые силуэты курящих внизу мужчин шевелились, как тени больших рыб в полынье.
– …еще себя проявит, – донесся веский голос бухгалтера Полушкина. – Поглядим, время долгое.
Кто что проявит, Мария не расслышала, но в словах померещился неприятный намек. Привыкшая быть настороже, она почувствовала смутное беспокойство, и тут незнакомый мужчина, облаченный, похоже, в форменный овчинный тулуп, повернулся ближе к окну. В лучах рассеянного потемками света на плече тускло блеснула звездочка.
Отпрянув, Мария прислонилась к стене. Студеный страх пополз вверх от подошв, дрожащим желе разлился в коленях…
Василий. Майор. Верный исполнитель распоряжений заведующего рыболовным участком № 7. Явился по команде Тугарина осуществить вынесенный спецпоселенке приговор. По островному закону она должна понести наказание за то, что свидетельствовала против бывшего хозяина. Задержка реабилитации из-за письма Дженкинса – лживая отговорка. Это Тугарин наглухо затормозил рассмотрение дела. Судьба-злодейка, в своем репертуаре, учла коварство короля мыса, не поленилась выковать в цепи злоключений Марии петлю нового рокового звена.
Мария недооценила подпольную власть Тугарина, его мстительность, криминальные способности и знакомства. Недаром говорят, что хозяевам жизни и в тюрьме вольготно. Холуи продолжают выполнять их приказы, их преступному разуму тайно подчиняются начальники, их дьявольскими замыслами опутана земля… Все время отсидки Змей посредством личных секретных служб искушал Марию грезами и химерами, несбыточными посулами, – наигрался и послал милиционера убить ее. Дерзкая женщина осмелилась выступить против самого Змея, а такое не прощается.
Пытаясь превозмочь панику, Мария встряхнулась. Ноги повиновались неохотно, но все же стронулись, понесли, и простеганный ватниками круг раздвинулся. Она бросилась вниз по ступеням.
– Куда ты?
Беглянка не ответила, не обернулась. С единственной мыслью – спастись, спущенная тетивой древнего инстинкта, мчалась она прочь от конторы.
Сердце всполошенным комком трепыхалось у горла. Тяжко дыша мокрым воздухом замотанной до глаз шали, Мария неслась домой наугад. Открытая между шалью и шапкой полоска лица взялась цепкими зарослями инея. Объятое туманом пространство, медленно расступаясь сквозь наросты куржака, притворялось необитаемым, но скрип страшных шагов безотвязным эхом звучал в висках. Рассудком владел ужас погони. За Марией, бегущей стремглав, неспешно шагал огромный и мглистый майор Василий… он же Змей… Призрак Змея.
Голосом бухгалтера Полушкина преследователь глумливо повторял за спиной: «Время долгое… Время до-о-олгое…» Кто подсказал ему, что Мария торопит дни и обрывает листки календаря задолго до окончания суток? Убийца сократил ее ссылку, отмерив остатки времени расстоянием вытянутой руки… Если бы чья-то рука коснулась в это мгновенье плеча Марии, она бы, наверное, умерла на месте от разрыва сердца.
– Эй! – окликнул за периферией сознания человек у магазина. – Эй, остановитесь, легкие поморозите!
Человек, вне сомнения, был подослан, чтобы она оглянулась.
Мария побежала быстрее, и шаги позади участились. Призрак шел, неумолимый, как смерть. Затылок жгло стужей адского взора. Казалось, стоит оглянуться, и все пройдет – странные судороги в темнеющей голове, страх, холод, чертов морок… Она вдруг догадалась, что находится во власти одного из своих наваждений-снов. Дремлет на бегу с открытыми глазами. Просто мозг не выдержал и болезненно отреагировал на туман и переутомление. Она не сошла с ума, она спит. Но в любом случае лучше не оглядываться.
Впереди слабо забрезжили желтоватые квадраты – сами по себе автономные окна, повисшие в непроницаемой пустоте зимы. Окна парили в воздухе, отвергая закон земного притяжения. Обман, опять обман… Зима только снаружи оставила окна свободными, внутри же сковала льдом. А свобода – это когда ничто не сковывает, не душит и не подавляет. Когда внутри и снаружи легко и чисто… Без равновесия окнам не уйти, и ног у них нет. Вот у Змея ноги длинные. Целые бревна. Позорные столбы… Кааки… Стоят рядом с окнами и поскрипывают – тихо, вкрадчиво. Не уходят.
Ноги Марии тоже никуда не шли. И не стояли. Призрак подсек их под коленки, поэтому окна взлетели в небо. Она лежала на утоптанном до каменной твердости насте тропы в двух шагах от двора общежития, как муха, вмерзшая в молоко. Полы одетого поверх пальто ватника расстегнулись и раскинулись по сторонам серыми крыльями. Тело не ощущалось почти до пояса. Руки пока еще слушались.
С неизвестной по счету попытки локти сумели чуть-чуть приподнять одеревенелую спину, и лицо по инерции запрокинулось. Отвлекшись на усилия, Мария забыла о спутнике, а едва вглянула вверх, он тотчас склонился над ней. Так долго не оглядывалась, чувствовала – нельзя смотреть в пустоту, где нет ничего, кроме безумия. Знала.
…Это был не Змей. Провалами колодезных глаз уставился на Марию Железнодорожник, призрак из прошлого.
Коготь беспредельного ужаса зацепил и вздернул кровоточащую в сердце рану. Обломки эфемерных надежд, вера, мысли, воспоминания устремились в зимнюю пропасть. Пещерным факелом, бело-пятнистым огнем горело над Марией изрытое оспинами лицо. Меняя очертания, оно безостановочно колыхалось и кривилось в гримасах зловещих ухмылок. Сквозь дыры просвечивали полусвободные окна. Из пальцев разлапистых рук струились дымчатые ручьи.
Мария помнила эти нечеловеческой силы руки. Помнила их всегда. На товарной станции в Каунасе они отобрали у нее сына.
…Не демонов ли призвал «жених», поклявшись отомстить отвергнувшей его девушке? Спустя некоторое время ему удалось это сделать. В тот июньский день, шестнадцать лет назад, Мария потеряла сознание от внезапности нападения Железнодорожника и всепоглощающего, смертного страха, хотя вокруг были толпы людей. Красноармейцы зашвырнули бесчувственную женщину в вагон, ребенка спасла мать Хаима… по его словам.
Через неделю, когда «скотский» эшелон, сверх всякой меры нагруженный переселенцами, вез убитую горем чету Готлибов по Транссибу на север, в Каунас вошли полки вермахта. Сообщение ввергло Марию в безысходное отчаяние. Она очутилась наедине с невыносимым кошмаром. Бесконечная армия шагала перед ее глазами по аллее Свободы. Под звуки знакомого еще с Клайпеды кайзеровского гимна: «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес!»[64] войска Гитлера шли расстреливать и жечь. Солдаты поворачивались, целясь автоматами в детей Каунаса, и Мария видела лица, лишенные всего человеческого. В какой-то жуткий миг они сливались в одно гигантское рябое лицо… Только бережная любовь мужа смогла вырвать Марию из душевного паралича.
Теперь Хаима рядом не было. А Железнодорожник, отняв сына у матери, не успокоился, разыскал ненавистную женщину, чтобы свести ее с ума и осиротить второго ее ребенка.
Нависшая над дочерью угроза сиротства заставила Марию опомниться, но тело уже безнадежно онемело, и руки перестали шевелиться. Тогда она сделала единственное, на что подвигла ее сила раненого сердца: она закричала.
Глава 15 От ностальгии не лечат
Суставы и кости ныли, будто тело сплошь состояло из больных зубов. К тому же оно приросло к кровати. Казалось, если встать, не остерегаясь движений, обдерется кожа. Впрочем, Мария вообще вряд ли сумела бы подняться. Ее словно пытали недавно. Голова была пустынной и гулкой, точно земля после оледенения. Но Мария очнулась и слышала, как пульс выстукивает время с оттяжкой заржавленных часов.
Что же с нею случилось? Вчера или раньше?
Ватную тишину комнаты прорвал незнакомый мужской голос. Раздались журчание, плеск, и забряцал стерженек умывальника. Мария забеспокоилась – в доме какой-то чужой человек, все ли в порядке у нее с одеждой?
Голос осведомился:
– Вы можете сказать, сколько примерно времени ваша жена пробыла в снегу?
Чья жена? Кто кого спрашивает? О ком?
– Н-нет, – запнулся голос Павла Пудовича. – И я не муж ей. Я сосед.
– Она что-нибудь говорила?
– Только кричала. Я за дровами вышел и услыхал, как человек кричит за воротами. Да я рассказывал уже.
Мария вспомнила яркое, мелькнувшее зарницей чувство спасения и защищенности – живой, не призрачный мужчина нес ее на руках.
– Что именно она кричала?
– Без слов… Ах да, после того, как мы влили ей разведенный медицинский спирт и растирали медвежьим салом, бредила непонятно. Разобрал вроде «Каунас», что-то о железной дороге, и всё. Потом сразу уснула.
– Спирт медицинский? Откуда?
– Я в ветстанции работаю…
…И это было вчера: резкий этиловый запах, живительный огонь, мгновенно опаливший желудок, резкая боль в уголках отмирающего тела, – чудилось, кожа горит и кровь вскипает. Потом боль стала меньше, мельче – точечная, игольчатая, послышался усыпляющий рокот моря, будто к ушам приставили раковины, накатила темень…
– Вы все правильно сделали, успели в самый критический момент переохлаждения. Обморожений нет.
Незнакомый голос, видимо, принадлежит врачу. Ей вызвали врача. Стул скрипнул, на столе зашуршала клеенчатая скатерть.
– Вот рецепт и справка для выписки больничного листа, сходите сами, в регистратуре выдадут. Думаю, недельку отдохнуть не помешает. Лишь бы последствий не было. У женщины малокровие, требуется усиленное питание, витамины. Вероятно, от слабости упала.