– Бабуль, я вечером заеду, у меня работа, – объяснял Петя.
– Какая такая работа? – удивлялась бабуля. – Ты забыл, какой сегодня день?
И Петя понимал, что работать все равно не сможет – баба Дуся грозила самыми страшными проклятиями. Он доводил Евдокию Степановну до могилы сватьи, усаживал на скамеечку и помогал достать из сумки гостинцы – конфеты, хлеб, наливку. Конфеты баба Дуся обязательно раскладывала по углам участка, ставила рюмку с наливкой и принималась обстоятельно докладывать сватье о последних событиях в своей и Петечкиной жизни. Рассказывала про яблоки, картошку, про то, что у соседки коза потерялась. Евдокия Степановна плакала, просила прощения, ругалась, ссорилась, мирилась, смеялась, вспоминала старые обиды и попрекала через слово:
– Зачем же ты умерла? Вот жила бы сейчас и все бы видела. А то мне приходится тебе все рассказывать. Вот что тебе не жилось-то?
Здесь, на кладбище, баба Дуся всегда была со сватьей на «ты». И не могла ей простить, что та ушла так рано….
– Ты ж со своими врачами здоровее меня была! – возмущалась баба Дуся. – И лекарства глотала, какие мне и не снились. Дорогущие! И что? Помогли тебе эти лекарства? А я говорила – нечего на них деньги тратить. Вранье сплошное. А я вот в памперсах хожу. Ты ж небось и не знаешь, что это такое. Очень удобно, я тебе скажу. Жаль, что ты не попробовала. Как пеленка, только стирать не надо. На три часа хватает. Вот придумали такие клеенки под задницу, а зрение мне не могут исправить. Не придумали еще. Говорят, я наркоз не выдержу. Смешные они, врачи. Сколько мы с тобой выдержали, что ж, наркоз бы их не перенесли? Уж чего мы с тобой только не переносили. А от твоей болезни лекарства еще не изобрели. Все обещают…
* * *– Дорогие друзья! А вот у нас и сюрприз! Пожаловали к нам нежданные-негаданные гости – цыгане! Кто цыган-то заказывал? Вот сейчас начнется настоящее веселье – будем петь и плясать. Давайте поприветствуем наших артистов, которые будут исполнять свадебные частушки!
Запевай, цыганочка! А мы подпоем!
С неба звездочка упала на прямую линию, меня милый переводит на свою фамилию! Эх! Ох!
Не в микрофон:
– Что? Что пропало? Банка с деньгами? Нет? Праздник? Позор? Почему позор? Цыгане поют частушки? Ну, поймите, тут совсем не моя вина. Других костюмов для артистов не было – все заняты. Да, сейчас пик свадебного сезона. Что осталось, то и предложили. Хорошо, хоть цыганские были. А от гаданий и цыганских романсов молодые сами отказались. Они частушки захотели. А русские народные костюмы у нас на другую свадьбу уехали. Да, там все в таком стиле – с бубенцами. Те молодые даже тройку лошадей заказали и скоморохов. И заказывали заранее. Мама невесты, прекратите истерику! Ничего не пропало! Все веселятся! Это же смешно – цыгане поют частушки. Да вы посмотрите на артистов, они же русские! Вон та, главная, цыганка – она Иванова по паспорту! Да, я сам видел! И у нее за плечами хоровое училище! Частушки – ее специальность. Согласитесь, поет она хорошо. Согласны? Ну так что вы претензии предъявляете? Тетя невесты, а вам что не так? Политические частушки? Где? У кого? Про Крым? Так кто же знал, что так все обернется? Что ж теперь, частушки переделывать? Вы знаете, сколько лет мы их поем? И ничего. И дальше петь будем! Какие у вас еще претензии? Почему бабья жизнь тяжелая? И почему милый изменил? Тетя невесты, это шуточные частушки. Понимаете? Шуточные. Ну хотите, мы сейчас все прекратим. Хотите? Нет, не я придумывал частушки. Кто? Не знаю. Народ придумывал! Да, наш русский народ! Да, я тоже по паспорту русский. Не похож? Ну хорошо. Еврей я. И по маме, и по папе. Что? Вы сразу догадались? Я очень за вас рад. Почему я тамадой работаю? Позорю нацию. Вот, судьба так сложилась. Да не придумывал я эти частушки! Нет, мне срочно нужно выпить. Не могу больше. Девушка! Да, вы! У вас там еще в бутылке осталось виски, которое притворяется кока-колой? Отлично. Дайте хлебнуть. Да не нужен мне бокал. Уже не нужен. Спасибо. Что случилось? Иванова, Танька! Гости «Шмеля» требуют! Спой им! Да, я знаю, что ты не Михалков. Пожалуйста, Танюш, умоляю, спой что-нибудь политкорректное. Что, тетя невесты? Да, она может спеть «А напоследок я скажу…». Танюш, дай мне три минуты, умоляю. Я хоть выйду, покурю.
* * *Баба Дуся выбрала себе место на краю стола, почти у входа, чтобы поставить ходунки.
– Что вам налить? – спросил официант.
– Водки, – велела баба Дуся.
Вообще-то она не официанту ответила, а просто приказала. Слышала все хуже. Приходилось кричать. От слухового аппарата баба Дуся отказывалась наотрез.
– Бабуль, все хорошо? – подошел к ней Петя.
– Что?
– Баб Дусь, это я, Петя!
– Петя? – Баба Дуся уставилась на внука слепыми глазами. – Что-то не похож.
Бабуля, хоть и с двойной катарактой, как всегда, углядела самую суть – Петя действительно был сам на себя не похож. В костюме, чисто выбритый, подстриженный, как призывник перед срочной службой. Ксюша твердила, что он должен сбрить бороду и привести себя в порядок. Тетя Люба была против, считая, что отросшая щетина, которая, однако, недотягивала до того, чтобы называться бородой, придает Пете солидности и возраста.
– А то ты будешь выглядеть старше! – кричала тетя Люба племяннице. – Лена, что ты молчишь? Тебе как больше нравится – бритый или нет?
– Как молодые решат – так и будет, – покорно отвечала Елена Ивановна, которая в последнее время стала слезливой и превратилась в тень почти в буквальном смысле слова – ходила на цыпочках, говорила шепотом. Тетя Люба, напротив, то и дело срывалась на крик и истерику, причем по любому поводу. Вот теперь спорила с Ксюшей, положена ли жениху щетина. Жених в этом обсуждении не участвовал, заняв позицию Елены Ивановны – как Ксюша решит, так и будет.
Рано утром Петя, поддавшись неведомому порыву, поехал к бабе Дусе. Но сначала зашел в парикмахерскую «Локон». Теперь, конечно, салон. И не «Локон», а «Стиль». Но раньше это была обычная парикмахерская, куда Евдокия Степановна, когда приезжала в город, ходила краситься и делать «перманент».
Петя стригся здесь все детство. И баба Роза, у которой была тайная страсть к длинным волосам у детей – когда даже мальчики похожи на девочек с локонами, – падала в обморок. Петя выходил из салона, подстриженный под «лысый бобрик», с жестким ершиком, о который можно было уколоться, проведя рукой. Роза Герасимовна каждый раз после стрижки доставала из шкафа коробочку, в которой хранились свернутые маленькими конвертиками листочки из обычной школьной тетрадки. Подписанные – «Петины волосики, 1 год». «Петины волосики, 2 года». Баба Роза раскрывала конвертик и осторожно трогала льняные завитки…
Петю всегда стригла тетя Зина, которая приветствовала его загадочной фразой: «Не журись, волосы не зубы – отрастут».
Конечно, тети Зины в салоне давно не было – на ее месте, у крайнего от окна кресла, стояла женщина средних лет. Перед Петей в очереди сидели двое мужчин. Петя, дождавшись, покорно сел в кресло.
– Вам куда? На паспорт или так, на жизнь? – спросила женщина.
– На свадьбу, – ответил Петя.
И женщина всколыхнулась, заволновалась и, пока стригла, выясняла подробности – кто невеста, беременная или так, по любви? А чего в их салон зашел? Ведь не статусный вроде.
– Я сюда еще в детстве ходил, – признался Петя.
И тетка опять захолонулась, обдав его запахом пота, а когда мыла голову, то больно скребла ее, почти как баба Роза. А вот уши полотенцем эта женщина вытирала ну точно как баба Дуся. Петя аж вздрогнул от давно забытых ощущений – да, бабушка умела так в «ухах» поковырять, что они потом долго горели. Она верила, что если массировать мочки, то ребенок вырастет высоким и уж конечно здоровым. Парикмахер, пока стригла, наклоняла ему голову материнским жестом – уверенным, решительным.
Петя вышел из салона с привычным «бобриком», чуть длинноватой челкой и тщательно выбритым затылком. Он даже хохотнул, увидев себя в зеркале – Ксюша наверняка будет в шоке.
Он положил двести рублей чаевых – парикмахер начала совать деньги назад.
– Тебе ж сейчас надо будет! – причитала она. – Каждую копейку придется считать! – И вдруг заплакала. Горько, как плачут матери, провожая сына на верную смерть. И перекрестила Петю как на дальнюю дорогу. – Такой ведь молоденький еще! – всхлипывала она. – Зачем же ты в этот омут лезешь? Ведь вижу, что не по любви! Затянет, и не выкарабкаешься! Всю жизнь себе сломаешь!
Он положил двести рублей чаевых – парикмахер начала совать деньги назад.
– Тебе ж сейчас надо будет! – причитала она. – Каждую копейку придется считать! – И вдруг заплакала. Горько, как плачут матери, провожая сына на верную смерть. И перекрестила Петю как на дальнюю дорогу. – Такой ведь молоденький еще! – всхлипывала она. – Зачем же ты в этот омут лезешь? Ведь вижу, что не по любви! Затянет, и не выкарабкаешься! Всю жизнь себе сломаешь!
– Да все хорошо будет! – заверил ее Петя.
– Дай-то Бог. Дай-то Бог, – отозвалась парикмахер. – А уши-то торчат, как у первоклашки! – вдруг засмеялась она сквозь слезы. – Ох, невесте не понравится. Задаст она тебе!
– Задаст! – эхом откликнулся Петя и тоже засмеялся.
Ксюша, конечно, задала. Заявила, что не будет с ним фотографироваться, потому что он выглядит как дурак и испортит все фотографии. Пете было все равно. Он был только рад, что Ксюша красуется перед вазой с цветами, фотографируется с подружками и не требует, чтобы Петя непременно стоял рядом.
Он сидел за отдельным, «для молодых», стоящим поперек зала, столом и краем глаза следил за бабой Дусей. К ней подсела тетя Люба и, видимо, попыталась завести разговор. Евдокия Степановна не слышала, не отвечала, и тетя Люба вскоре сдалась – встала и ушла к Елене Ивановне и другим родственникам. Подходили новые гости, которых Петя не знал. Оставалось только удивляться, что у Ксюши обнаружились тетушки с сыновьями и невестками, племянники с подругами и дядья с женами, хотя считалось, что у нее, кроме мамы и тети Любы, никого и нет на всем белом свете. В зале появилась женщина, к которой немедленно кинулась Елена Ивановна и повела ее на «лучшее место» – чтобы было видно молодых, подальше от музыкальных колонок. Такое место оказалось рядом с бабой Дусей. Елена Ивановна что-то сказала Евдокии Степановне, улыбнулась – бабуля не отреагировала. Сидела, как застывшая мумия. И только когда почетная тетя начала присаживаться, баба Дуся схватила ходунки и загородила ими стул.
– Занято, – заявила баба Дуся, превратившись в Евдокию Степановну.
Елена Ивановна наклонилась, что-то начала кричать ей в ухо, но Евдокия Степановна снова замерла и не реагировала. Елена Ивановна, оставив почетную гостью подпирать стену, кинулась к Пете. Но он уже и сам спешил в ту сторону, где сидела его бабуля, за столом со скатертью, стойко и навязчиво пахнущей чужой блевотиной, перевидавшей много свадеб, юбилеев и поминок. Он спешил к бабуле, которая брезгливо отодвинула от себя дешевую тарелку с засохшими внутренностями тарталетки, призывавшей гостей гадать – с какого юбилея или поминок закуска перекочевала на этот стол. Он хотел только одного – чтобы бабу Дусю оставили в покое эти женщины, чтобы позволили ей сидеть там, где она хочет, и прекратили бы эти бесконечные подсчеты «плюс один стул, минус два стула», которыми был занят весь последний месяц подготовки. Петю тошнило от запаха скатерти, от стола «молодых», за которым было тесно и одному, который торчал, как бельмо, посреди зала, от незнакомых лиц, от скисшего салата с увядшей петрушкой сверху. Его тошнило даже от Ксюши, которая терзала фотографа и, по всей видимости, решила именно в этот день нафотографироваться на всю оставшуюся жизнь, побив все рекорды. Фотограф покорно снимал Ксюшину сумочку, вышитую бисером, Ксюшин букет невесты, тоже увядший, сникший и попахивающий то ли нафталином, то ли формалином. Ксюша фотографировалась со всеми входящими в зал гостями, рядом с табличкой с названием ресторана, на которую она кокетливо указывала пальчиком. Она хотела быть запечатленной с тамадой, с микрофоном, за столом, рядом со столом, на танцполе, с вазой, без вазы, с фатой, без фаты и снова с фатой. Она стыдливо приподнимала подол платья, демонстрируя фотографу подвязку, поворачивалась спиной, приподнимала и распускала волосы. Петя смотрел на Ксюшу и… вливал в себя очередную стопку водки, которая совершенно не производила нужного эффекта. Он оставался трезвым как стекло. Настолько трезвым, что становилось тошно.
Петя не принимал участия в выборе ресторана, оставив все на усмотрение Елены Ивановны, тети Любы и Ксюши. Сейчас ему хотелось верить, что Ксюша к этому тоже не имела отношения. Неужели она могла согласиться на колышущееся от малейшего толчка по столу заливное землянистого цвета и салат оливье, который раскладывали официанты, шмякая ложками на тарелки? На вариацию, по всей видимости свадебную, салата «Цезарь» – щедро залитое дешевым майонезом месиво из пожухлых салатных листьев, сгоревших гренок и кусков сухой и терзающей десны и горло, как наждачная бумага, курицы, которую невозможно было ни прожевать, ни проглотить. Петя с тоской смотрел на винегрет и вспоминал бабу Розу, которая вбивала ему правописание – винегрет, от французского «винэгр», уксус, значит, винегрет, запомнил? У Розы Герасимовны был свой взгляд на преподавание русского языка, впрочем, как и на все остальное. Петя заметил, что у одной из тарелок, стоявших на столе, – края с «щербинкой», отколотые. И увидел прямо перед собой бабу Розу, которая стояла и строго грозила ему пальцем. Петя налил себе еще водки.
Да, тарелки… Роза Герасимовна тщательно следила за «посудой». Суповая тарелка непременно должна была стоять на большой, для горячего. Суп баба Роза подавала только в супнице. И если замечала, что от ручки чашки или ободка тарелки откололся кусочек, незамедлительно отправляла посуду в мусорное ведро. Баба Роза считала, что красивая посуда – как чистое белье. Непреложное правило.
Столовые приборы она протирала со всей тщательностью, избавляясь от малейших следов пятен. У Пети всегда, сколько он себя помнил, были отдельные тарелки, вилки, ножи, чашки и стаканы, которые никто, ни при каких обстоятельствах не мог использовать. Петечкина посуда даже хранилась на специальной полке, которая подвергалась ежедневной влажной обработке чистящими средствами.
Евдокия Степановна, несмотря на «засранность», как характеризовала это состояние в порыве негодования Роза Герасимовна, и пренебрежение к чистоте дома, за посудой следила с тем же маниакальным вниманием. Баба Дуся не доверяла современным чистящим средствам. На кухне в специальной кастрюльке у нее стоял мыльный раствор из хозяйственного мыла и сода в отдельной баночке. Только этими средствами она и пользовалась. И разбавляла, полоскала в пяти водах, отчищала тарелки, кастрюли и чашки жесткой губкой, избавляясь даже от намеков чайного налета и мыльных пятнышек.
Баба Дуся подозвала официанта. На самом деле она выставила ходунки, перегородив путь прыткому, но равнодушному юноше. Тому ничего не оставалось, кроме как остановиться.
– Поменяй! – Баба Дуся ткнула пальцем в тарелку и бокалы, которые были лишь на порядок лучше одноразовых. Мальчик пожал плечами и смутился. Он не мог ничего сделать. У него не было других бокалов, и вдруг на мгновение ему стало за это неловко. Этот банкетный зал, как и все заведение, был рассчитан на битье посуды, на лежание в салате, на танцы на столе и дай бог, чтобы не на скатерти, на то, что спиртное залакирует тарталетки и желудки у гостей окажутся достаточно крепкими, чтобы выдержать салат без срока годности.
Вот и сегодня в соседнем зале справляли поминки, а внизу, на цокольном этаже, гости гуляли на юбилее. Петя, приехавший отдельно от Ксюши, запаниковал, увидев на улице толпу людей в черном. Он не знал, что этот ресторан специализируется на подобных мероприятиях, разводя по трем залам скорбящих и празднующих, горе и радость. Здесь удивительным образом замыкались все жизненные циклы, исключая разве что рождение. И лишь туалет – один на все три зала – был объединяющим центром. И Пете даже не пришлось представлять, что его ждет дальше – он видел это собственными глазами. Он хотел сказать об этом Ксюше, но она как раз фотографировалась на фоне втиснутого в напольную вазу огромного букета алых гвоздик, которые были предназначены для усопшего.
Мужчины, собравшиеся у входа, курили, женщины утирались одноразовыми платками-салфетками. Здесь все было одноразовое – и посуда, и еда, и даже эти салфетки. Поскольку в здании курить было запрещено, гости из трех залов выходили на улицу, где стояло помойное ведро. Не мусорное, а именно помойное – так говорила баба Дуся. И Петя понял наконец, что это означает – ведро, куда бросали окурки, платки и смахивали ошметки салата с платьев и пиджаков.
Перед рестораном, выбравшим себе такую стезю, или, как стало принято говорить, «нишу», бегали, как заведенные механические игрушки, разодетые в парадное дети, замученные, осоловевшие от взрослого мероприятия. Безутешно плакал ребенок на руках у матери. Стояла беременная женщина, утянутая в платье. Ей было душно. Душно везде – и внутри, и на улице. Она вышла глотнуть воздуха и вынуждена была дышать сигаретным дымом. Тут же стояли гости с поминок, с юбилея и Петины и Ксюшины гости – веселые, радостные. Этот кусок, клочок улицы, казался кошмаром, в котором смешалось запланированное буйное веселье, неискреннее горе и демонстрация тщеславия и достижений прожитых лет.