— О! — со значением сообщил Юра, неопределенно ткнув пальцем в потолок. — К тому же после стычки на бульваре наш герой напоминал выжатый лимон.
— Зато после стычки в аэропорту выжатый лимон напоминала волшебница Светлых, — невинно заметил Николай. — И пусть меня кто-нибудь попробует убедить, что она отдала силы добровольно.
— А в самом деле, — оживился Шагрон. — Если вдуматься, энергетическая картина событий во Внуково очень смахивает на вульгарный вампиризм. Все такое лиловое было…
Юра скептически покачал головой:
— Не произвел на меня хохол должного впечатления — признаюсь вам. Чтобы отъесть Силу у Светлой на глазах Гесера, надо быть по меньшей мере Завулоном. И иметь право на воздействие первой ступени…
— Какое право? — взорвалась Анна Тихоновна. — За прошедшие сутки со стороны Светлых зафиксировано три грубейших нарушения Договора, включая одно нападение с применением Силы! Светлые забыли, что такое — право!
— Анна Тихоновна, — проникновенно сказал Эдгар. — Инквизиция дала Светлым очередную индульгенцию. Пока их действия направлены на возвращение похищенного артефакта — Договор приостановлен. До момента, когда Коготь Фафнира будет передан Инквизиции, Ночной Дозор вправе творить все, что хочет. Собственно, мы в состоянии войны. Как в сорок девятом — вы должны помнить.
В комнате стало тихо, как в космосе.
— И ты молчал? — неодобрительно спросила Анна Тихоновна.
— А зачем было нервировать молодежь? Извини, Дениска. Мы и так в проигрышном положении. Шефа нет — раз, Коготь нам приписывают — два, да плюс еще не слишком удачные два года позади… Сколько раз мы были вынуждены уступать Светлым за эти два года? Пять, десять?
— Пораженческих настроений, значит, избегаем? — ехидно осведомился Юра. — Молчим в тряпочку? Ограждаем молодежь от пагубных влияний? Ну-ну…
— Что — ну-ну? — огрызнулся Эдгар. — Лучше бы посоветовал, как быть дальше.
— Шеф тебя за старшего оставил, — равнодушно сказал Юра. — Ты и думай.
— Вы с Колей отказались, вот и назначил. — Эдгар стал угрюм и неприветлив. — Бойцы, тоже мне…
— Эй, мальчики, ну-ка заткнитесь! — Анна Тихоновна даже побагровела от возмущения. — Нашли время! Мои ведьмы и то дружнее работают!
— Ладно, проехали, — отмахнулся Юра. — Что делать дальше, спрашиваете? А ничего. Хохол не мог убраться из Москвы далеко. Коготь, я так думаю, у него. Если он ничего пока не предпринял, значит, еще не время. Ждем, пока он вернется. Не может он не вернуться — Коготь должен попасть в Москву в ближайшие двое суток. Иначе вероятностный пик пройдет, и он станет просто сильным артефактом, не более.
Николай одобрительно покивал.
Эдгар внимательно взглянул на магов — на одного, на другого.
— Тогда ждем, — вздохнул он. И добавил: — Да. Хитер наш хохол оказался. Хитрее Гесера.
— Не кажи гоп, — посоветовал Коля. — Так на Украине говорят…
— Анна Тихоновна, — попросил Шагрон несколько заискивая. — Велите девочкам кофе сварить. Шевелиться после всего неохота…
— Лентяй ты, Шагрон, — покачала головой Анна Тихоновна. — Ну, да ладно, уважу, раз отличился. Примером для остальных будешь.
Шагрон довольно осклабился.
К моему жуткому удивлению, в палатке всю ночь было тепло. Спали, конечно, не раздеваясь — я только куртку снял да ботинки и забрался в предложенный спальник. Палатка принадлежала бородатому Матвею, и при желании в ней могли поместиться и трое, и четверо. Но нас было только двое. В соседней палатке, от которой нас отделяло метров двадцать, сразу после того как все разбрелись от костра, некоторое время сладко постанывала именинница в чьих-то крепких объятиях, значит, тепло было не только у нас. Странно. Мне, человеку южному, всегда представлялось, что зимой в лесу холодно и мерзко.
Я ошибся. В лесу, может, и было холодно и мерзко. Но человек умеет принести с собой тепло и уют. И приносит всюду, куда приходит. Правда, природе для этого приходится слегка потесниться, но это уже совсем другой вопрос. Отдельный…
Матвей проснулся первым. Выполз из мешка, повозился у входа с модерновыми альпийскими ботинками (не чета моим говнодавам), расшнуровал вход и выбрался наружу. Меня сразу лизнуло морозцем. И одновременно я ощутил на груди то продолговатое, что подбросили мне викинги в аэропорту. До сих пор я не взглянул на это толком — не представилась возможность.
И еще я сообразил, что за ночь ничем не подпитываемый защитный кокон истаял. От этой штуковины ощутимо веяло Силой. Даже не Силой — СИЛОЙ. Будь здесь хоть один Иной, он непременно почувствовал бы Коготь.
Я вытащил из-за пазухи продолговатый и чуть изогнутый… футляр, что ли? Вроде ножен для кинжала, только раскрывающийся на манер двустворчатой морской раковины. Если, конечно, бывают такие раковины в море: длинные — сантиметров тридцать—тридцать пять — и узкие.
Футляр был заперт в сумраке, поэтому обычный человек ни за что не сумел бы его открыть. Щурясь, я подобрался поближе к выходу и чуть откинул полог, чтоб стало светлее.
Внутри, на вишневого цвета бархате, и впрямь покоился иссиня-черный коготь какого-то огромного зверя. Он казался острым, как черкесский кинжал — с вогнутой стороны. Длинный желоб тянулся вдоль всего когтя, напоминая кровосток. Широкий край выглядел изломанным или искромсанным, словно коготь этот вырубали из чьей-то лапы очень бесцеремонно и грубо. Да, так оно, вероятно, и было.
Однако, что за зверь мог обладать таким когтем! Небось, какой-нибудь легендарный дракон. Не иначе. А разве драконы существовали? Я порылся в памяти, надеясь найти какой-нибудь ответ, и с сомнением покачал головой. Одно дело ведьмы и вампиры… это всего лишь Иные. Но драконы…
От ручья, поскрипывая по снежку, шел Матвей. С сожалением вздохнув, я на миг скользнул в сумрак, закрыл футляр и сунул его за пазуху.
— Проснулся? — спросил Матвей, подойдя поближе.
— Ага.
— Не замерз?
— Нет. Удивительно — думал, лес, зима, значит, холодно. А было тепло…
— Странные вы люди, южане! — хмыкнул Матвей. — Здесь что, разве морозы? Вот в Сибири — там морозы. Знаешь, как говорят? Сибиряк — это не тот, кто не боится холода, а тот, кто тепло одет!
Я засмеялся. Верно подмечено, верно! Надо будет запомнить.
Матвей тоже заулыбался в бороду.
— Вон там ручей. Можешь умыться.
— Ага. — Я выбрался из палатки и совершил короткую прогулку к замерзшему ручью. В месте, где тропа подбиралась к самому бережку, кто-то аккуратно разбил лед; за ночь полынью опять прихватило тонким и почти прозрачным ледком, но Матвей его снова пробил. Вода была холодная, но не настолько, чтобы даже моя теплолюбивая душа побоялась плеснуть несколько горстей в лицо. Умывание меня взбодрило, сразу захотелось что-то делать, куда-то бежать…
А может, это и не умывание вовсе. Вчера я выложился перед аэропортом, почти полностью. И чувствовал себя соответственно. Потом хапнул Силы из портала и у волшебницы чуть-чуть взял, но снова почти все истратил. А за ночь я, похоже, подпитался от Когтя.
Сила его была правильной, темной. Энергия Светлых не доставила мне особой радости — это была непокорная и чужая сила. А Коготь — словно прикосновение матери для младенца. Его дыхание казалось чем-то сокровенным и до боли родным.
Я чувствовал себя в силах своротить горы.
— Вы когда сниматься собираетесь? — спросил я, вернувшись к палатке. Точнее, даже не к палатке, а к костру. Матвей колол дрова. Рядом вертелись обе собаки, плотоядно зыркая на висящий над кострищем котелок.
— Да вот проснется народ, плов разогреем, тяпнем еще для сугреву надцать грамм и снимемся. А что? Торопишься?
— В общем, неплохо бы поторопиться, — расплывчато сказал я.
— Что ж… Торопишься — иди. Куртку себе оставь… Я тебе Степкин адрес дам, потом как-нибудь занесешь. Знал бы ты, кому помогаешь, человече…
— Матвей, — сказал я негромко. — Я всерьез сомневаюсь, что у меня будет возможность искать Степку. Спасибо, я не замерзну.
— Не дури. — Матвей выпрямился, держа топор в вытянутой руке. — Не вернешь — значит не вернешь. Здоровье дороже.
Я постарался, чтобы улыбка получилась у меня мудрой и печальной.
— Матвей… Хорошо, что никого нет. Вообще-то я не человек.
Глаза бородача сразу стали скучными. Вероятно, он решил, что я из свихнувшихся контактеров или еще каких экстрасенсов. Что ж… Докажем.
Обе псины враз утратили жизнерадостность и, поскуливая, кинулись под ноги Матвею. Я поднял со снега еле заметную утреннюю тень и ушел в сумрак.
На Матвея, выпучившего глаза, смешно было смотреть. Он растерянно уронил топор, угодивший по лапе ньюфаундленду, и бедная собака оглушительно вякнула.
Матвей меня не видел. И не должен был видеть.
Я стянул куртку; ее Матвей тоже не увидит до тех пор, пока я не выброшу ее из сумрака. Нашарив в кармане рубашки деньги, я сунул две стодолларовые купюры в карман куртки. И метнул ее Матвею.
Матвей вздрогнул, неловко подхватил куртку, что по его разумению неожиданно возникла прямо из воздуха, и огляделся. Если честно, выглядел он несколько жалко, но я чувствовал: без подобной демонстрации мне его нипочем не убедить.
Ну не хотел я уносить с собой ничего чужого, даже эту паршивую куртку. У тех, кто не спрашивая помогает полураздетому незнакомцу, что выбрел ночью на костер, не нужно брать ничего, если можно без этого обойтись. Куртка ладная и явно недешевая. Не хочу. Я — Темный. Мне не нужно чужое.
Из сумрака я вышел за спиной Матвея. Тот продолжал слепо таращиться в пустоту.
— Я здесь, — сказал я, и Матвей резко обернулся. Теперь глаза у него были совершенно чумовые.
— А-а-а… — протянул он и умолк.
— Спасибо. Я действительно обойдусь без куртки.
Матвей кивнул. У него явно пропала всякая охота возражать. По-моему, он был сильно озабочен тем, что провел целую ночь в палатке наедине с неким монстром, способным исчезать из виду. И неизвестно на что способным, кроме этого.
— Ты вот что скажи: как отсюда уехать?
— Там. — Матвей махнул рукой в сторону тропы, по которой я пришел. — Электричка. Уже ходит.
— А шоссе там нет? Я бы лучше на попутке.
— Есть шоссе. Сразу за железкой.
— Замечательно! — обрадовался я. — Ну, бывай! Еще раз спасибо. Поздравь именинницу от меня… и вот что… передай-ка ей…
Удивительно, как легко мне удалось это несложное, но незнакомое заклятие. Я запустил руку за спину, коснулся обледенелой ветки, обломил… и протянул Матвею живую, только что срезанную с куста розу. На зеленых листочках дрожали капли росы, пламенели алые лепестки. Очень красиво смотрится свежая роза в заснеженном лесу!
— А… а… — прошептал Матвей, машинально принимая цветок. Интересно, вручит имениннице или закопает в сугроб от греха подальше, чтобы не вступать в долгие и странные объяснения?
Но выяснять я не стал. Снова ушел в сумрак. Не хотелось тащиться по морозу. И что было хорошо вчера, когда я думал, что убегаю от Гесера, не годилось для меня сегодняшнего, отдохнувшего и полного сил.
Что-то я еще забыл… Ах да! Шапка. Она ведь тоже не моя и до сих пор на мне. Бросим ее на куртку… И в путь.
Я двигался прыжками по сто—двести метров. Открывал слабенькие портальчики в пределах видимости и шагал, словно великан, проглатывая расстояния.
Днем просека выглядела совсем буднично, все волшебное очарование пропало безвозвратно. Не зря все-таки истинные романтики и свободолюбцы — Темные — избрали своим временем Ночь. Ночь, а вовсе не день, когда вся грязь и весь мусор настырно лезут в глаза, когда видно, какие наши города неприглядные и захламленные, когда на улицах полно бестолковых людей, а на дорогах полно смрадных машин. День — время уз и цепей, обязанностей и правил, а Ночь — время Свободы.
Свободы, которую истинному Иному просто не на что менять. Ни на эфемерный Долг, ни на служение дешевым расплывчатым идеалам, придуманным кем-то задолго до тебя. Все это миф, фикция, «ucho od sledzia», как говорят братья-поляки. Есть только Свобода, для всех и каждого, и есть только одно ограничение: никто не вправе ограничивать Свободу других. И пусть хитрецы и лицемеры Светлые отыскивают в этом кажущиеся парадоксы и противоречия — все, кто Свободен, прекрасно уживаются со столь же Свободными и нисколько друг другу не мешают.
Машину пришлось останавливать как Иному — почему-то человека без верхней одежды никто не хотел подбирать. Пришлось легонько коснуться сознания очередного водителя навороченной «девятки» цвета «мокрый асфальт». Естественно, он притормозил.
За рулем сидел коротко стриженный парень лет двадцати пяти, начисто лишенный шеи. Голова как-то просто и очень естественно примыкала к корпусу. Глаза были пустые; в общем, парень очень напоминал героя анекдота — боксера «а еще я туда ем». Зато рефлексы у него оказались фантастические. Я сильно подозреваю, что он смог бы вести машину, даже потеряв сознание.
— А? — сказал он мне, когда я устроился позади, по соседству с его необъятной кожаной курткой.
— Едь-едь. В Москву. На Тверской меня высадишь.
И снова чуть-чуть коснулся его через сумрак.
— А… — сказал парень и тронул «девятку». Несмотря на скользкую дорогу и вынужденный ступор, гнал он за сотню. Машина слушалась отменно, резина на ней какая-то особенная, что ли?
В Москву мы въехали откуда-то с северо-запада, вырулив на Волоколамское шоссе. Поэтому проскочили полмегаполиса очень быстро и ехали почти все время прямо. До самого офиса Дневного Дозора на Тверской.
Хорошо, что мне попался замечательный водитель, да трасса располагала поглубже утопить акселератор. Вдобавок мы очень удачно зацепились за зеленую волну.
Когда мы проезжали мимо Сокола, я понял, что меня засекли.
Меня и Коготь.
Но догнать в утренней Москве мчащуюся прямо и без перестроений «девятку» — вещь почти нереальная.
На Тверской я вышел, сунув бесшеему автогонщику сотку в ладонь. Рублей, не долларов.
— А? — выдохнул он и принялся озираться. Конечно, он ничего не запомнил, и теперь скудным своим интеллектом пытается разрешить почти неразрешимую задачу: как с подмосковной трассы он перенесся в самый центр Москвы?
Я не стал ему мешать и оставил наедине с неразрешимой задачей.
Рефлексы у него все же на зависть: «девятка» тронулась почти сразу. Но лицо парня с отвисшей челюстью было обращено к боковому стеклу. Так он и исчез из виду. А я пересек улицу и направился к входу в офис.
В проходной было очень сильно накурено. Магнитофон, филипсовский «Бум-бокс», негромко играл какую-то песню. Мелодия была тягучей и мощной, голос таким хриплым и низким, что я не сразу узнал Бутусова:
Юнец-вампир, блаженно щурящийся и одними губами подтягивающий припев, при виде меня потерял дар речи. Второй дежурный, столь же моложавый маг-алхимик, уже тараторил доклад в телефонную трубку.
— Вас ждут, — сообщил он. — На девятом. Вампир хоть дар речи и потерял, но лифт все же вызвал. А я внезапно почувствовал, что в лифт заходить и тем более подниматься мне никак нельзя. Нельзя, и все тут.
— Передайте, что я жив и у меня все в порядке. Но я спешу, — сказал кто-то-внутри-меня.
Я вышел назад на Тверскую.
Снова меня «несло». Я не колебался — свернул налево. К Красной площади.
Я еще не знал, что меня туда гнало и зачем. Но этой заключенной во мне силе я мог только повиноваться. И еще я чувствовал, как ожил, задышал Коготь Фафнира.
Каждая пядь земли, каждый квадратный сантиметр асфальта был здесь пропитан магией. Старой, въевшейся в камень зданий, в дорожную пыль.
Красной громадой высился чуть справа Исторический музей. Я даже не знал, действует ли он ныне или в очередной раз сильно изменившейся историей многострадальной России превращен во что-нибудь вроде казино. Впрочем, нет времени выяснять. Я прошел мимо.
Булыжник Красной площади, помнивший и неспешный шаг царей, и сапоги революционных солдат, и гусеницы советских бронетанковых монстров, и ряды первомайских колонн, казался воплощением московской незыблемости. Этот город стоял и будет стоять, и ничто — ни дрязги обычных людей, ни даже вечная пикировка Дозоров — не в силах поколебать это спокойное величие.
Я вышел на площадь и огляделся. Чуть слева бурлил ГУМ. Справа высилась зубчатая стена Кремля; перед ней пирамидкой возносился Мавзолей. Уж не туда ли меня влечет?
Нет, не туда. Ну и хорошо. Как бы ни относились к бывшему вождю в России, грешно нарушать покой умерших. Причем умерших навсегда и бесповоротно — не был он Иным… и хорошо, что не был.
Я шел по площади, не ускоряя шага. Несколько аспидных членовозов вырвались с территории Кремля и канули в переулки. Безмолвно поздоровалось со мной Лобное место. Провели взглядами гражданин Минин и князь Пожарский. Дохнул расписными головами храм Василия Блаженного.
Сила. Сила. Сила…
Здесь ее было столько, что выложившийся Иной мог бы восстановиться в считанные мгновения.
Но никто и никогда ничего подобного не сделает. Потому что это чужая сила. Ничья. Непокорная и неподвластная. Сила минувших столетий. Сила низвергнутых царей и генсеков. Тронешь — развеет.